Зимовка
.....И вот однажды мыши исчезли, смолк ночной воровской шорох, царапанье, бодрый писк, и тогда свалился Cтаршой на нары, вытянулся, закинув руки за голову, не курил, не спал, не разговаривал, много томительного времени проведя в раздумье,и однажды утром обыденно, даже чересчур обыденно возвестил:
- Песца, парни, однако, не будет.
Охотники были сражены. Холодов ждали, ветров, одиночеством тяготились уже, но развеивались надеждой: «Вот пойдет песец, некогда скучать будет!»
- Не будет охоты, - беспощадно рубил Старшой
- Что же теперь делать?
- Можно уйти, парни. Сделать нарты, погрузить продукты, запрячься в лямки и, пока неглубоки снега…
Парни хоть и бесшабашны, но хватили кой-чего в жизни, о тундре наслышаны: идти много-много немереных километров, без палатки, без упряжных собак.
- Какое хоть время пройдем?
Раздражение, но пока еще, слава богу, не враждебность.
- И этого не знаю, парни, - вздохнул старшой. - Если пурги не будет, если идти изо всех сил, если не закружимся, если не перегрыземся, если удача от нас не отвернется, думаю, за полмесяца дойдем…- Говоря негромко, но внятно, Старшой особо напирал на «если», будто кружком его обводил, заставляя вслушиваться, взвешивать, соображать.
- Если… если… - уловив смуту в словах Старшого, заворчали парни, и тон у них такой, будто надул он их и во всем виновен перед ними. А виноват и есть! Насулил, подзадорил, растревожил, и что?! Чувство неприязни, желание свалить на кого-то пока еще не беду, всего лишь неудачу забрезжило и во взглядах, и в разговорах молодых охотников. Разъедающая ржавчина отчуждения коснулась парней, начала свою медленную разрушительную работу. Сами они пока не понимают, что это такое, пока еще «каприз» движет ими - конфетку вот посулили и не дали, а не чувство смертельной опасности.
- А если останемся? - дошел до Старшого настойчивый вопрос. Парни могли еще позволять себя досадовать, вроде бы он, Старшой, мамка им, а мамка же на то и мамка, чтоб терпеть от детей своих обиды да отводить напасти от них.
- Если останемся? - переспросил Старшой и замолк. Разом постарел. В себя ушедшим взглядом Старшой скользнул по оконцу - бело за ним, снега полого и бескрайно лежат, средь них избушка одиноким челном плывет, ни берега вокруг, ни пристанища - пустота кругом. Он перестал матюгаться, не употреблял даже слова «черт» - иная, чем прежде, мораль двигала старшим.
- Ну ежели песец не пойдет… можем и постреляться…
- Как так?
- Очень просто, из ружей. - Старшой почесал голову: - Не растолковать мне. Маетой такая штукенция рождается… Решать надо: уходить, так не мешкая, останемся - разговор отдельный будет. На размышления вечер. Разбежимся в разные стороны, пораскинем умом. Крепко мозгуйте, парни, напрягите башки, коли есть чего в них напрягать…
Весь вечер бродили парни по тундре, а к ночи, дыша холодным паром, ввалились в избушку и в один голос заявили:
- Остаемся!
- Остаться не напасть, да кабы, оставшись, не пропасть.
- Ни хрена-а! Не мы первые, не мы последние. Че нам без добычи уходить? Манатки бросать? Неустойку платить?..
- Ну, ну! Колефтиф настаивает. Колефтиф - сила!
Разогрев еду, старшой достал из запасов поллитру спирта, молча налил полную кружку, вынул нож из ножен, полоснул себе по руке, кровью спирт разбавил.
«Начинается!..» - Лица парней вытянулись, под кожей холод захрустел. Старшой цап Кольку за руку, чирк ножом по пальцу, кровь отцеживает Колькину в кружку старшой.
Архип побелел, к двери попятился, чтобы рвануть из избушки, да не успел, Старшой его перехватил, тоже ему палец порезал.
Побурел спирт от крови, отвратным на вид сделался. Затосковали парни, ждут, чего дальше будет?
Старшой примочил ранки спиртом, велел забинтовать пальцы, зажег свечу и, капая воском во все четыре угла зимовья, забормотал жуткую заговоруху:
«В добрый час молвить, в худой помолчать. На густой лед, на большую воду, на свою и товарищев алу горячу кровь, на свой чистый подложечный пот, на живу душу слово намолвлю: пустоглаза тоска, змея костна-цинга, люто голодное, люто холодное - миньте нас, киньте нас, уйдите на посолонь, закружитесь по ветру, растопитесь от воску ярого, ослепните от огня бегучего, оглохните от слова клятвенного, околейте от креста святого! Кто бел-горюч камень - Алатырь изгложет, тот мой заговор переможет! Ни днем, ни ночью, ни по утренней заре, ни по вечерней, ни в обыден, ни мужик, ни колдун с колдуньей, ни баба, ни пожилой, ни старый, ни сама тундряная ведьма с тем словом моим, заклятым, верным не совладают, не перемогнут его. Аминь!..»
Прилепил старшой свечу к столу, умолк в изнеможении. Избушка осветилась, бодрее в ней сделалось, не то что от лучины и печки. Керосин и свечи берегли, освещались подручными средствами, жгли чаще тряпицу в рыбьем жире. Парни на нары забрались, ноги поджали, во все глаза глядят на Старшого. А он разлил спирт по кружкам, приказал двигаться к столу, поднять кружки, держать их на весу и глядеть в глаза друг дружке, пока он, Старшой, будет творить клятву, и все слова повторять следом.
- Будет ли, не будет ли удача - жить союзно. Поглянется, не поглянется какое слово Старшого - не прекословить и зла никакого друг на дружку не копить. Все выкладай, худое ли, хорошее. День кончился, ночь пошла. Снегу на зимовье наметет - могила. Работать, двигаться и разговаривать, разговаривать. Время гиблое, не вступ ногу жить, гибель, стало быть. Ловушек на песца ставить больше. Свету мало - пятнышко за сутки, значит, бегать быстро, но беречь себя, не запариваться - один простынет, захворает - хана всем. Договор наш кровью скреплен, такой договор смертельный. - Старшой покидал щепоткой пальцы над кружкой, хукнул, отбрасывая из себя воздух, выплеснул наговорное зелье в рот, утерся рукой, зажевал питье подвяленным рыбьим хвостом. Молодые его связчики с отвращением выпили розовый от крови спирт, передернулись и захрустели рыбой...
(Виктор Астафьев «Царь-рыба»)