Анн Бренон. Тысяча и одно имя ереси
Тысяча и одно имя ереси
Нечистые люди, патарены, бугры, катьеры, катары… Еретикам неустанно давали все более оскорбительные прозвища. Вот как выковывался в течение столетий этот словарь исключения.
.
Немецкая визионерка Хильдегарда Бингенская (в нижнем углу картинки) созерцает образ Человека в макрокосме
Слово «еретик» само по себе является обличением - и даже оскорблением. И, что еще хуже, осуждением. Но это осуждение не направлено на какое-либо преступление. Оно не соответствует объективным фактам: еретик - это не тот, чьи взгляды отличаются от господствующей доктрины - тогда он был бы просто инакомыслящим. Еретик - это тот, кто отказывается подчиниться религиозному порядку, которому он должен покоряться, но которого не признает. Таким образом, он «выбирает» быть еретиком - это единственно возможный выбор перед лицом монолита религиозно-политической власти, позиционирующей себя как абсолютная. И всё, что этой власти не подходит, отторгается и исключается во тьму проклятия и ереси.
Такова была средневековая Римская Церковь. С XI века, после поворота, знаменовавшегося Григорианскими реформами, папство, чтобы лучше утвердить свою теократическую власть над миром, определяемый как христианский, «вновь изобрело» осуждение ереси, поскольку со времен поздней античности это осуждение было подзабыто. Теперь всякого, кто представлял препятствие для внедрения римско-католических порядков, определяли как врага. И чтобы вызвать отвращение и ужас у народа, клирики с помощью все более и более оскорбительного словаря прибегали к использованию всего арсенала негативных образов - или, как говорят сегодня, к коммуникативной стратегии пропаганды. Но эта риторика часто впадала в противоречие. Еретиков описывали как бедных бродяг и необразованных крестьян, в то же время представляя их как мощную разветвленную организацию, «гидру ереси», угрожающую всему христианскому миру. Так между XI и началом XIV века в пропагандистской картине великой битвы христианства с силами зла появляется персонаж опасного еретика, поддерживаемый неверным сарацином и лицемерным евреем, формируя образную основу для общества исключения и преследования.
Фигура еретика появляется в монашеских хрониках эпохи Тысячелетия как некий не очень смелый демарш гротескных фигур. Это, к примеру, крестьянин Лиотар из деревни Вертю в Шампани, человек, которого обучил теологии рой жалящих пчел, поскольку он отослал свою жену, чтобы жить целомудренно, и разбил распятие в своем приходе, чтобы приблизиться к Евангелию. Затем, униженный суждениями своего епископа, он от стыда бросился в колодец. Вместе с этой гротескной историей появляется и образ ученого каноника из кафедрального собора Орлеана и исповедника королевы, который вместе с дюжиной своих коллег погиб в пламени костра, разожженного по приказу капетингского короля Робера Благочестивого.
Иллюстрация из знаменитой Нюрнбергской хроники (1493 год) изображает казнь еретика на костре под наблюдением епископа.
Как минимум, до конца XII века монахи, хронисты и авторы церковных писем неустанно рисовали отталкивающий образ еретика - существа слабого и сомнительного - которого христианский народ должен был избегать с отвращением. Будучи необразованным - то есть неспособным читать Писания на латыни и тем более их комментировать - этот мрачный еретик выглядел смешно всякий раз, когда, приведенный в епископальный суд, он осмеливался дискутировать о теологии с властями. Даже сами имена, которые давали еретикам, свидетельствуют об этом. Во Фландрии и Рейнских землях их называли фифлами - слово, происходящее от pfeifer, игрок на флейте. В Бургундии это публикане - термин, похожий на повсеместно ненавидимых публикан (мытарей) в новозаветной Иудее; во многих местностях их называли патаренами, то есть наследниками тряпичников, которые в XI веке устраивали волнения в ломбардских городах; а еще - ткачами, то есть простыми ремесленниками, но ремесленниками, которые любили тайно собираться, чтобы поговорить о … социальных проблемах, кто знает? Кроме того, еретик в церковном словаре это, прежде всего, иностранец. В любом случае, он являлся из достаточно далеких краев, таких, как Италия и даже Греция. В Каркассоне, как утверждает Гийом Тудельский, автор первой части Песни об Альбигойском крестовом походе, те же еретики-альбигойцы были всего лишь эмигрантами «из Болгарии». Еще их называли буграми, что в одно и то же время означает иностранцев и гомосексуалистов.
Ночные оргии и волшебный порошок
Следует сказать, что, начиная с хроник эпохи Тысячелетия, еретиков представляли как адептов разврата, предающихся всем языческим и даже дьявольским гнусностям. Рауль Глабер и Адемар Шабаннский изображали целомудренных каноников, сожженных за ересь в 1022 году в Орлеане, как людей, которые предаются ночным оргиям, затем бросают в огонь младенцев, рожденных от этого соития, и готовят из этого пепла нечто вроде магического порошка. Этим порошком они дули в лицо прохожим, чтобы тут же сделать из них манихеев… Каноны о колдовстве, которые применялись под конец Средневековья, еще не были установлены в XII веке. Но уже в Рейнских землях в 1165 году визионерка Хильдегарда Бингенская совершила обряд экзорцизма над священником, который признался, что часто посещал ночные собрания еретиков и вместе с ними целовал в зад дьявола, принимавшего образ белого кота размером с быка и с длинным мехом с рисунком крыльев. Это объясняет то, что еретиков часто называли катьерами во Фландрии, шатистами в Шампани, катарами между Кёльном и Льежем, то есть колдунами, поклоняющимися коту.
Известно, что к этому названию «катары» применялась и другая этимология, которая постепенно, от Рейнских земель до Монпелье, стала обозначать абсолютных еретиков. Именно их в 1199 году Папа Иннокентий III осудил как преступников против величия Божия… Катары или же катаристы являются адептами старинной манихейской секты, считающими себя чистейшими из чистых, - заявил Экберт из Шёнау, рейнский аббат из окружения великой Хильдегарды в тех же 1160-х годах. Термин, который сделался предметом дискуссий в другое время, все еще имеет коннотацию с манихейством и тут же ассоциируется с образом чужестранца.
Фактически, после хронистов эпохи Тысячелетия Церковь перешла от карикатурной демагогии к доктринальным обвинениям в ереси. Старый аргумент о магии и разврате часто оставался пустым звуком для христианского народа - ведь люди прекрасно видели, что «еретики» отличаются особым благочестием и даже умением вести теологические дебаты. Именно тогда клирикам стало очень выгодно давать этим еретикам по умолчанию имена тех еретиков, которые упоминались в книгах Отцов Церкви, таких как Августин, - манихеями и даже арианами.
Адемар Шабаннский в проповеди, датирующейся первой четвертью XI века, упоминает о «еретических служителях дьявола, которых называют манихеями», и которых жгли в Тулузе и в Аквитании, добавляя к этому, что «они говорят как философы и ведут себя как святые». Они очень опасны, потому что вызывают доверие людей своими красивыми речами. Еретики действительно были монахами, но «служителями» дьявола, а не Бога. Они говорят, что они апостолы, но это «апостолы Сатаны» (Эвервин из Штайнфельда). Их целомудрие ничтожно, поскольку среди них есть женщины. Их благочестие - это только лицемерие. Если они живут в евангельской бедности, то это из чистой злонамеренности, «чтобы полностью извратить весь христианский мир» (Эрбер). Хильдегарда Бингенская теологически проанализировала еретиков как эмиссаров Антихриста и поместила их среди предвестников Апокалипсиса.
Гравюра, представляющая альбигойцев, попираемых Святым Домиником, инквизитором Арнодом и аббатом Сито.
В то время, как в Европе организовывали охоту на еретиков, цистерцианские проповедники извергали из своих уст все более и более оскорбительные термины. Вплоть до официальной кодификации антиеретической риторики, кульминацией которой была помпезная фразеология доминиканской Инквизиции. Если Бернард из Клерво в своих проповедях 1145-х годов видел в еретиках всего лишь вредных «лисенят», о которых Писание говорит, что они «портят виноградники Господни», то Хильдегарда Бингенская между 1160 и 1170 годами уже представляла ересь как нечто более опасное, как лживого змея и великого дракона Апокалипсиса. Она призывала во имя Бога покончить с еретиками как с внутренностями демона. Они столь же зловонны, как и опасны, поскольку «скорпионы кроются в их обычаях, и змееныши - в их делах».
В риторике папских легатов конца XII - начала XIII веков еретики представляют собой настоящий мрачный бестиарий. Хитрые и изворотливые, как лисы, они столь же злобные, как и пожирающие волки. Они живут под землей как кроты, и потому их отвратительный позор символизируется образом рыщущего шакала (Аллан Лилльский). И, наконец, их зловоние является признаком еще более страшной заразы: Бернар из Клерво был, без сомнения, первым, использовавшим образ гангрены ереси; но она также является язвой, неизлечимой лихорадкой и ужасной проказой. «Этот нечистый и неблагочестивый народ будет изгнан, и вернется в свои пещеры» - пророчествует Хильдегарда. Сорок лет спустя монах Петр Сернейский, миссией которого было изгнание окситанских графов и их вассалов с «земель Господних», добавляет, что эта чума или отвратительная зараза, это еретическое извращение, приносящее неверность и суеверия, передается из поколения в поколение.
Когда после двух столетий демонизации еретиков, двадцати лет священной войны (1209-1229) и многих тысяч сожженных, папство установило в покоренном краю могущественную инквизиторскую юрисдикцию, появилась странная риторика, сильно упрощенная, состоящая из формулировок осуждения и приговоров, словно высеченных из римского мрамора. Извращение, лицемерие и еретическая зараза сделались официальными терминами. Передача нераскаявшегося еретика для сожжения светским властям сопровождалась образом больной овцы, которую следует забить, чтобы она не заразила всю отару; в то время, как приговор сожжения рецидивиста, повторно впавшего в ересь, характеризовался как наказание за преступление «собаки, вернувшейся к своей блевотине…». Возможно, упоминание о «нечистом народе», ереси (Хильдегарда), о передачи ее «из поколения в поколение» (Петр Сернейский), а затем о «еретической породе» (Жак Фурнье), и весь этот риторический контекст о распространении заразы был предшественником расовых теорий испанской Инквизиции более позднего времени (Испанская Инквизиия преследовала католиков еврейского и арабского происхождения вплоть до седьмого колена. Прим.пер.). Как бы там ни было, топос обличения еретика, разработанный в мрачной средневековой лаборатории, развивается и дальше в наших христианских обществах, применяясь уже к новым типам исключаемых.
Виновных в ереси передавали светским властям для казни на костре, как показано на этой средневековой миниатюре. Дело не только в том, что огонь считался очищающим элементом, но такой вид казни долженствовал также отпугивать потенциальных сторонников другого вида духовности.
Нечистые люди, патарены, бугры, катьеры, катары… Еретикам неустанно давали все более оскорбительные прозвища. Вот как выковывался в течение столетий этот словарь исключения.
.
Немецкая визионерка Хильдегарда Бингенская (в нижнем углу картинки) созерцает образ Человека в макрокосме
Слово «еретик» само по себе является обличением - и даже оскорблением. И, что еще хуже, осуждением. Но это осуждение не направлено на какое-либо преступление. Оно не соответствует объективным фактам: еретик - это не тот, чьи взгляды отличаются от господствующей доктрины - тогда он был бы просто инакомыслящим. Еретик - это тот, кто отказывается подчиниться религиозному порядку, которому он должен покоряться, но которого не признает. Таким образом, он «выбирает» быть еретиком - это единственно возможный выбор перед лицом монолита религиозно-политической власти, позиционирующей себя как абсолютная. И всё, что этой власти не подходит, отторгается и исключается во тьму проклятия и ереси.
Такова была средневековая Римская Церковь. С XI века, после поворота, знаменовавшегося Григорианскими реформами, папство, чтобы лучше утвердить свою теократическую власть над миром, определяемый как христианский, «вновь изобрело» осуждение ереси, поскольку со времен поздней античности это осуждение было подзабыто. Теперь всякого, кто представлял препятствие для внедрения римско-католических порядков, определяли как врага. И чтобы вызвать отвращение и ужас у народа, клирики с помощью все более и более оскорбительного словаря прибегали к использованию всего арсенала негативных образов - или, как говорят сегодня, к коммуникативной стратегии пропаганды. Но эта риторика часто впадала в противоречие. Еретиков описывали как бедных бродяг и необразованных крестьян, в то же время представляя их как мощную разветвленную организацию, «гидру ереси», угрожающую всему христианскому миру. Так между XI и началом XIV века в пропагандистской картине великой битвы христианства с силами зла появляется персонаж опасного еретика, поддерживаемый неверным сарацином и лицемерным евреем, формируя образную основу для общества исключения и преследования.
Фигура еретика появляется в монашеских хрониках эпохи Тысячелетия как некий не очень смелый демарш гротескных фигур. Это, к примеру, крестьянин Лиотар из деревни Вертю в Шампани, человек, которого обучил теологии рой жалящих пчел, поскольку он отослал свою жену, чтобы жить целомудренно, и разбил распятие в своем приходе, чтобы приблизиться к Евангелию. Затем, униженный суждениями своего епископа, он от стыда бросился в колодец. Вместе с этой гротескной историей появляется и образ ученого каноника из кафедрального собора Орлеана и исповедника королевы, который вместе с дюжиной своих коллег погиб в пламени костра, разожженного по приказу капетингского короля Робера Благочестивого.
Иллюстрация из знаменитой Нюрнбергской хроники (1493 год) изображает казнь еретика на костре под наблюдением епископа.
Как минимум, до конца XII века монахи, хронисты и авторы церковных писем неустанно рисовали отталкивающий образ еретика - существа слабого и сомнительного - которого христианский народ должен был избегать с отвращением. Будучи необразованным - то есть неспособным читать Писания на латыни и тем более их комментировать - этот мрачный еретик выглядел смешно всякий раз, когда, приведенный в епископальный суд, он осмеливался дискутировать о теологии с властями. Даже сами имена, которые давали еретикам, свидетельствуют об этом. Во Фландрии и Рейнских землях их называли фифлами - слово, происходящее от pfeifer, игрок на флейте. В Бургундии это публикане - термин, похожий на повсеместно ненавидимых публикан (мытарей) в новозаветной Иудее; во многих местностях их называли патаренами, то есть наследниками тряпичников, которые в XI веке устраивали волнения в ломбардских городах; а еще - ткачами, то есть простыми ремесленниками, но ремесленниками, которые любили тайно собираться, чтобы поговорить о … социальных проблемах, кто знает? Кроме того, еретик в церковном словаре это, прежде всего, иностранец. В любом случае, он являлся из достаточно далеких краев, таких, как Италия и даже Греция. В Каркассоне, как утверждает Гийом Тудельский, автор первой части Песни об Альбигойском крестовом походе, те же еретики-альбигойцы были всего лишь эмигрантами «из Болгарии». Еще их называли буграми, что в одно и то же время означает иностранцев и гомосексуалистов.
Ночные оргии и волшебный порошок
Следует сказать, что, начиная с хроник эпохи Тысячелетия, еретиков представляли как адептов разврата, предающихся всем языческим и даже дьявольским гнусностям. Рауль Глабер и Адемар Шабаннский изображали целомудренных каноников, сожженных за ересь в 1022 году в Орлеане, как людей, которые предаются ночным оргиям, затем бросают в огонь младенцев, рожденных от этого соития, и готовят из этого пепла нечто вроде магического порошка. Этим порошком они дули в лицо прохожим, чтобы тут же сделать из них манихеев… Каноны о колдовстве, которые применялись под конец Средневековья, еще не были установлены в XII веке. Но уже в Рейнских землях в 1165 году визионерка Хильдегарда Бингенская совершила обряд экзорцизма над священником, который признался, что часто посещал ночные собрания еретиков и вместе с ними целовал в зад дьявола, принимавшего образ белого кота размером с быка и с длинным мехом с рисунком крыльев. Это объясняет то, что еретиков часто называли катьерами во Фландрии, шатистами в Шампани, катарами между Кёльном и Льежем, то есть колдунами, поклоняющимися коту.
Известно, что к этому названию «катары» применялась и другая этимология, которая постепенно, от Рейнских земель до Монпелье, стала обозначать абсолютных еретиков. Именно их в 1199 году Папа Иннокентий III осудил как преступников против величия Божия… Катары или же катаристы являются адептами старинной манихейской секты, считающими себя чистейшими из чистых, - заявил Экберт из Шёнау, рейнский аббат из окружения великой Хильдегарды в тех же 1160-х годах. Термин, который сделался предметом дискуссий в другое время, все еще имеет коннотацию с манихейством и тут же ассоциируется с образом чужестранца.
Фактически, после хронистов эпохи Тысячелетия Церковь перешла от карикатурной демагогии к доктринальным обвинениям в ереси. Старый аргумент о магии и разврате часто оставался пустым звуком для христианского народа - ведь люди прекрасно видели, что «еретики» отличаются особым благочестием и даже умением вести теологические дебаты. Именно тогда клирикам стало очень выгодно давать этим еретикам по умолчанию имена тех еретиков, которые упоминались в книгах Отцов Церкви, таких как Августин, - манихеями и даже арианами.
Адемар Шабаннский в проповеди, датирующейся первой четвертью XI века, упоминает о «еретических служителях дьявола, которых называют манихеями», и которых жгли в Тулузе и в Аквитании, добавляя к этому, что «они говорят как философы и ведут себя как святые». Они очень опасны, потому что вызывают доверие людей своими красивыми речами. Еретики действительно были монахами, но «служителями» дьявола, а не Бога. Они говорят, что они апостолы, но это «апостолы Сатаны» (Эвервин из Штайнфельда). Их целомудрие ничтожно, поскольку среди них есть женщины. Их благочестие - это только лицемерие. Если они живут в евангельской бедности, то это из чистой злонамеренности, «чтобы полностью извратить весь христианский мир» (Эрбер). Хильдегарда Бингенская теологически проанализировала еретиков как эмиссаров Антихриста и поместила их среди предвестников Апокалипсиса.
Гравюра, представляющая альбигойцев, попираемых Святым Домиником, инквизитором Арнодом и аббатом Сито.
В то время, как в Европе организовывали охоту на еретиков, цистерцианские проповедники извергали из своих уст все более и более оскорбительные термины. Вплоть до официальной кодификации антиеретической риторики, кульминацией которой была помпезная фразеология доминиканской Инквизиции. Если Бернард из Клерво в своих проповедях 1145-х годов видел в еретиках всего лишь вредных «лисенят», о которых Писание говорит, что они «портят виноградники Господни», то Хильдегарда Бингенская между 1160 и 1170 годами уже представляла ересь как нечто более опасное, как лживого змея и великого дракона Апокалипсиса. Она призывала во имя Бога покончить с еретиками как с внутренностями демона. Они столь же зловонны, как и опасны, поскольку «скорпионы кроются в их обычаях, и змееныши - в их делах».
В риторике папских легатов конца XII - начала XIII веков еретики представляют собой настоящий мрачный бестиарий. Хитрые и изворотливые, как лисы, они столь же злобные, как и пожирающие волки. Они живут под землей как кроты, и потому их отвратительный позор символизируется образом рыщущего шакала (Аллан Лилльский). И, наконец, их зловоние является признаком еще более страшной заразы: Бернар из Клерво был, без сомнения, первым, использовавшим образ гангрены ереси; но она также является язвой, неизлечимой лихорадкой и ужасной проказой. «Этот нечистый и неблагочестивый народ будет изгнан, и вернется в свои пещеры» - пророчествует Хильдегарда. Сорок лет спустя монах Петр Сернейский, миссией которого было изгнание окситанских графов и их вассалов с «земель Господних», добавляет, что эта чума или отвратительная зараза, это еретическое извращение, приносящее неверность и суеверия, передается из поколения в поколение.
Когда после двух столетий демонизации еретиков, двадцати лет священной войны (1209-1229) и многих тысяч сожженных, папство установило в покоренном краю могущественную инквизиторскую юрисдикцию, появилась странная риторика, сильно упрощенная, состоящая из формулировок осуждения и приговоров, словно высеченных из римского мрамора. Извращение, лицемерие и еретическая зараза сделались официальными терминами. Передача нераскаявшегося еретика для сожжения светским властям сопровождалась образом больной овцы, которую следует забить, чтобы она не заразила всю отару; в то время, как приговор сожжения рецидивиста, повторно впавшего в ересь, характеризовался как наказание за преступление «собаки, вернувшейся к своей блевотине…». Возможно, упоминание о «нечистом народе», ереси (Хильдегарда), о передачи ее «из поколения в поколение» (Петр Сернейский), а затем о «еретической породе» (Жак Фурнье), и весь этот риторический контекст о распространении заразы был предшественником расовых теорий испанской Инквизиции более позднего времени (Испанская Инквизиия преследовала католиков еврейского и арабского происхождения вплоть до седьмого колена. Прим.пер.). Как бы там ни было, топос обличения еретика, разработанный в мрачной средневековой лаборатории, развивается и дальше в наших христианских обществах, применяясь уже к новым типам исключаемых.
Виновных в ереси передавали светским властям для казни на костре, как показано на этой средневековой миниатюре. Дело не только в том, что огонь считался очищающим элементом, но такой вид казни долженствовал также отпугивать потенциальных сторонников другого вида духовности.