Анн Бренон. Рассказ об инквизиционном процессе
АНН БРЕНОН
РАССКАЗ ОБ ИНКВИЗИЦИОННОМ ПРОЦЕССЕ
Как воспринимался подозреваемым в ереси тот факт, что его ставили перед трибуналом Инквизиции? Как он мог реагировать на вопросы обвинителей? Случай Раймонды Марти из Монтайю позволяет нам сделать предположения на этот счет.
Следующий рассказ написан в «литературном» стиле. Однако он взят непосредственно из показаний Раймонды Марти из Монтайю перед инквизитором Жаком Фурнье, и дополнен многими другими показаниями, которые проливают свет на эту историю, а также содержит цитаты из оригинального текста. В частности, конец рассказа, повествующиий об осуждении Раймонды, является непосредственным, хотя и сокращенным переводом текста генерального Сермон 1324 года. Размышления, приписанные осужденной, не являются достоверными историческими фактами. Эта предложенная автором реконструкция поведения конкретной личности, столкнувшейся с Инквизицией.
Подозреваемая в ереси
«Лета Господня 1324, сего дня 21 июня. Раймонда, супруга Гийома Марти, из Монтайю, епархии Памье, дочь покойного Раймонда Маури из той же местности, Вас долгое время вызывали свидетельствовать в суд письмами нашего высокочтимого отца во Христе Монсеньора Жака, благодатью Божьей епископа Памье, как подозреваемую в ереси и соучастницу в ереси; но ни разу не могли застать Вас в вашем жилище в Монтайю…»
Кресты бесчестья, которые носили жители Монтайю. Вид на деревню Монтайю.
Нотариус епископа-инквизитора Мэтр Жоан Стработ говорит чистым и ясным голосом, словно переживает, что его не услышат. Все, что он говорит, - это правда. Вот уже два года, как я пыталась избежать Инквизиции. Я знала, что рано или поздно они придут, чтобы принести мне это письмо, вызывающее в суд. Как и многим другим, мне следовало явиться в Памье и исповедаться в том, что я знаю о ереси. Я знала, что мне все равно придется говорить, доносить на отца и мать. Я также знала, что у меня не будет шансов выйти свободной. Я была подозреваемой и виновной по определению. Мои отец и мать, братья Гийом и Арнот, моя сестра Гильельма - все прошли через это. Всё их имущество, наше имущество конфисковано. Вечное заточение. Желтые кресты на груди. Стыд и, в конце концов, смерть - всегда. Епископ и его нотариус называют это «еретической породой». Маури: семья, осужденная заранее, пропащая семья…
Я бежала из Монтайю: вместе с моим мужем Гийомом Марти мы собрали детей и пожитки, перешли перевалы, чтобы попасть в королевство Арагон, и достигли графства Уржель. Суровая горная местность, тяжелая жизнь, повсюду подозрительность и недоверие. Через два года я сказала Гийому:
- Они забыли о нас. Возвращаемся.
Но они не забыли обо мне. Почти сразу же они пришли за мной и арестовали. Они отвели меня в Памье под усиленным конвоем и доставили прямо к епископу, чтобы я немедленно дала показания.
Принесение присяги
21 июня 1324 года: они были передо мной, неподвижно сидели и все еще молчали. Двое господ-инквизиторов: Монсеньор Жак, епископ Памье, одетый как белый монах ордена Сито, но с весьма суровым лицом; и брат Гайлард дю Помьес, заместитель Монсеньора инквизитора Каркассона, весь старый и сморщенный, но тоже очень грозный в своей черно-белой рясе ордена Проповедников. Рядом с ними сидели их свидетели, помощники, нотариусы, Мэтр Жоан Стработ и другие, со своими тетрадями. А я была совсем одна, в старой юбке и помятой вуали, стояла перед ними. Мы были в большой зале дворца епископа Памье.
В Памье епископ Жак Фурнье, который был совладельцем города, построил епископский дворец. Его здание до наших дней не дошло. Он находился между castellas графа де Фуа и башней, символизировавшей его собственную власть - епископской башней. В настоящее время она входит в комплекс укреплений монастыря кармелиток.
Памье: я никогда раньше не видела ничего прекраснее этой залы из красного кирпича, освещенной множеством свечей, с лавками и сидениями из блестящего полированного дерева. Но мой страх был велик.
И вот Монсеньор Памье обращается ко мне, суровым и грозным голосом. Он говорит мне, что я должна принести присягу на четырех Евангелиях, и поклясться говорить всю правду о ереси, о себе и других людях. Что он - отец и пастырь, и что я должна ему исповедоваться - и что мои признания приведут меня к покаянию, а мое покаяние, если оно искреннее, к спасению моей души. Но если я буду лгать и скрывать правду, то это завершится для меня вечным проклятием. И тут я не смогла удержаться и стала дрожать и плакать. Чего он от меня хочет, в чем я должна признаться? Еле слышным голосом, подняв руку, я принесла присягу на открытой книге, освещенной свечами. Я поклялась говорить всё, что я знаю о ереси… Оба инквизитора сурово смотрели на меня. Тогда я вздохнула и начала говорить о своей юности. Это было менее опасно для меня. Все те, о которых я говорю, уже умерли. А я была так молода, что меня ни в чем нельзя упрекнуть…
Вспомнить всё
Это было двадцать лет тому или чуть меньше, одним летним вечером. Это было в доме моих отца и матери, и мы все сидели вокруг него. Вокруг Доброго Человека…
- Еретика? - сухо прервал меня Монсеньор. - И кого Вы тогда видели вместе с ним в этом доме?
Я еле сдержалась, чтобы снова не заплакать. Вокруг Доброго Человека - здесь нужно говорить еретика - в полутемной теплой фоганье, возле очага, сидел мой отец, Раймонд Маури, ткач - он умер пять лет назад, выйдя из тюрьмы с крестами. И моя мать Азалаис, с мягким выражением лица - она умерла двенадцать лет назад в застенках Мура Каркассона. И мой старший брат Гийом, дровосек - он тоже умер там, во власти Инквизиции. И он тогда мне говорил, со своей обычной улыбкой:
- Малышка, этот Добрый Человек - это добрый христианин, который имеет бОльшую власть спасать наши души. Он живет в праведности и истине. Попы называют его еретиком, ибо он гоним в этом мире, как Христос и Его апостолы…
И Добрый Человек тоже молча улыбался, а потом он стал проповедовать…
Но больше я не хотела ничего говорить сегодня. Мне было слишком плохо и страшно. Я думала о своих детях, которые остались с моим Гийомом, в Монтайю. Я отвечала «нет» на все вопросы инквизитора, которые меня касались. Нет, я не просила этим вечером Доброго Человека, чтобы он меня благословил.
- Говорите, что Вы не поклонялись еретику! - поправил меня Брат Гайлард своим грубым голосом.
- Нет, я не видела больше, чтобы мои родители и брат совершали это при мне. Нет, я не давала обещания отдаться Добрым Людям - извините, еретикам - на смертном одре. Нет, я…
Монсеньор посмотрел мне в глаза.
- Но верили ли Вы сознательно, что этот еретик - добрый христианин, и что он обладает властью спасти Вашу душу?
Я пришла в ужас. Отрицать, мне нужно все отрицать, любой ценой, всеми силами. Отрицать. Ничего не признавать. Ни в чем не признаваться. Нет, я никогда не верила в это, никогда не верила. Я - еретичка? Никогда! Я заикалась. Мой отец, мать, брат - увы, вот уже я и обвинила своих бедных умерших близких - все они говорили мне, что я должна в это верить. Но нет, нет, никогда я не верила в эти заблуждения. Никогда.
Монсеньор вздохнул, повернул к нотариусам горделивый профиль, наклонился к Брату Гайларду дю Помьес, пошептался с ним, потом вновь посмотрел на меня очень сурово:
- Вы не говорите всей правды, полной и искренней, хотя Вы в этом поклялись. Мы дадим Вам возможность поразмышлять неделю-другую, чтобы к Вам вернулась память или добрая воля - в интересах Вашего спасения.
В заключении
Стража увела меня. У меня было такое чувство, что это конец моей свободы, а, возможно, и жизни. Этой ночью я спала в инквизиторской тюрьме, в этой мрачной крепости Мура Аламанс, о которой в Монтайю мы говорили только шепотом. Так начались долгие дни моего ужаса.
Аламанс - Замок Аламанс, недалеко от Памье, больше не существует. Точная дата его разрушения неизвестна (XVIII век). На этом месте сейчас располагается усаженная платанами площадь, возле церкви бургады Ля Тур дю Крё (называемой Ля Тур Алеманд (Немецкая Башня) до 1914 года. Это название - Ля Тур дю Крё, словно хранит память ужасного очертания инквизиторской крепости.
В общей зале я встретила знакомых из деревни - женщин, которые исчезли и которых не было уже несколько недель, месяцев, а некоторых даже несколько лет: Гаузию Клерг, Гильельму Арзелье и других. Они были худыми и грязными, с потухшими глазами. Они сказали мне, что двоих братьев, которые еще у меня остались - Пейре и Жоана Маури, пастухов, бежавших в земли Арагонской короны - тоже арестовали и привели сюда из той стороны гор. Что они тоже здесь, в этих стенах, в тайных застенках, что они должны были исповедаться Монсеньору, и, возможно, они сказали что-то обо мне. Что я должна иметь это в виду. Что я должна выказывать искренность, но при этом как можно меньше признаваться, добиваясь благосклонности судей, и стараться не противоречить тому, что могли сказать мои братья и соседи. Что я тоже должна доносить… Меня терзали страх и стыд. Я уже не знала, во что я верила, во что верю, и во что еще буду верить. Есть ли еще жизнь после Инквизиции? Я попыталась размышлять спокойно, даже в этой грязи, в этом гнетущем скоплении людей. Мне нужно было попытаться выйти отсюда. Я была уверена, что мой старший брат Пейре не сказал ничего обо мне инквизиторам, что даже здесь он пытался защитить меня, как делал это всегда. Но Жоан, такой молодой и такой впечатлительный - мог ли он обвинить меня, чтобы помочь себе? Вернусь ли я когда-нибудь в Монтайю, или мне придется, как моей матери и сестре Гильельме, умереть в Муре? Никогда не увидеть детей?...
РАССКАЗ ОБ ИНКВИЗИЦИОННОМ ПРОЦЕССЕ
Как воспринимался подозреваемым в ереси тот факт, что его ставили перед трибуналом Инквизиции? Как он мог реагировать на вопросы обвинителей? Случай Раймонды Марти из Монтайю позволяет нам сделать предположения на этот счет.
Следующий рассказ написан в «литературном» стиле. Однако он взят непосредственно из показаний Раймонды Марти из Монтайю перед инквизитором Жаком Фурнье, и дополнен многими другими показаниями, которые проливают свет на эту историю, а также содержит цитаты из оригинального текста. В частности, конец рассказа, повествующиий об осуждении Раймонды, является непосредственным, хотя и сокращенным переводом текста генерального Сермон 1324 года. Размышления, приписанные осужденной, не являются достоверными историческими фактами. Эта предложенная автором реконструкция поведения конкретной личности, столкнувшейся с Инквизицией.
Подозреваемая в ереси
«Лета Господня 1324, сего дня 21 июня. Раймонда, супруга Гийома Марти, из Монтайю, епархии Памье, дочь покойного Раймонда Маури из той же местности, Вас долгое время вызывали свидетельствовать в суд письмами нашего высокочтимого отца во Христе Монсеньора Жака, благодатью Божьей епископа Памье, как подозреваемую в ереси и соучастницу в ереси; но ни разу не могли застать Вас в вашем жилище в Монтайю…»
Кресты бесчестья, которые носили жители Монтайю. Вид на деревню Монтайю.
Нотариус епископа-инквизитора Мэтр Жоан Стработ говорит чистым и ясным голосом, словно переживает, что его не услышат. Все, что он говорит, - это правда. Вот уже два года, как я пыталась избежать Инквизиции. Я знала, что рано или поздно они придут, чтобы принести мне это письмо, вызывающее в суд. Как и многим другим, мне следовало явиться в Памье и исповедаться в том, что я знаю о ереси. Я знала, что мне все равно придется говорить, доносить на отца и мать. Я также знала, что у меня не будет шансов выйти свободной. Я была подозреваемой и виновной по определению. Мои отец и мать, братья Гийом и Арнот, моя сестра Гильельма - все прошли через это. Всё их имущество, наше имущество конфисковано. Вечное заточение. Желтые кресты на груди. Стыд и, в конце концов, смерть - всегда. Епископ и его нотариус называют это «еретической породой». Маури: семья, осужденная заранее, пропащая семья…
Я бежала из Монтайю: вместе с моим мужем Гийомом Марти мы собрали детей и пожитки, перешли перевалы, чтобы попасть в королевство Арагон, и достигли графства Уржель. Суровая горная местность, тяжелая жизнь, повсюду подозрительность и недоверие. Через два года я сказала Гийому:
- Они забыли о нас. Возвращаемся.
Но они не забыли обо мне. Почти сразу же они пришли за мной и арестовали. Они отвели меня в Памье под усиленным конвоем и доставили прямо к епископу, чтобы я немедленно дала показания.
Принесение присяги
21 июня 1324 года: они были передо мной, неподвижно сидели и все еще молчали. Двое господ-инквизиторов: Монсеньор Жак, епископ Памье, одетый как белый монах ордена Сито, но с весьма суровым лицом; и брат Гайлард дю Помьес, заместитель Монсеньора инквизитора Каркассона, весь старый и сморщенный, но тоже очень грозный в своей черно-белой рясе ордена Проповедников. Рядом с ними сидели их свидетели, помощники, нотариусы, Мэтр Жоан Стработ и другие, со своими тетрадями. А я была совсем одна, в старой юбке и помятой вуали, стояла перед ними. Мы были в большой зале дворца епископа Памье.
В Памье епископ Жак Фурнье, который был совладельцем города, построил епископский дворец. Его здание до наших дней не дошло. Он находился между castellas графа де Фуа и башней, символизировавшей его собственную власть - епископской башней. В настоящее время она входит в комплекс укреплений монастыря кармелиток.
Памье: я никогда раньше не видела ничего прекраснее этой залы из красного кирпича, освещенной множеством свечей, с лавками и сидениями из блестящего полированного дерева. Но мой страх был велик.
И вот Монсеньор Памье обращается ко мне, суровым и грозным голосом. Он говорит мне, что я должна принести присягу на четырех Евангелиях, и поклясться говорить всю правду о ереси, о себе и других людях. Что он - отец и пастырь, и что я должна ему исповедоваться - и что мои признания приведут меня к покаянию, а мое покаяние, если оно искреннее, к спасению моей души. Но если я буду лгать и скрывать правду, то это завершится для меня вечным проклятием. И тут я не смогла удержаться и стала дрожать и плакать. Чего он от меня хочет, в чем я должна признаться? Еле слышным голосом, подняв руку, я принесла присягу на открытой книге, освещенной свечами. Я поклялась говорить всё, что я знаю о ереси… Оба инквизитора сурово смотрели на меня. Тогда я вздохнула и начала говорить о своей юности. Это было менее опасно для меня. Все те, о которых я говорю, уже умерли. А я была так молода, что меня ни в чем нельзя упрекнуть…
Вспомнить всё
Это было двадцать лет тому или чуть меньше, одним летним вечером. Это было в доме моих отца и матери, и мы все сидели вокруг него. Вокруг Доброго Человека…
- Еретика? - сухо прервал меня Монсеньор. - И кого Вы тогда видели вместе с ним в этом доме?
Я еле сдержалась, чтобы снова не заплакать. Вокруг Доброго Человека - здесь нужно говорить еретика - в полутемной теплой фоганье, возле очага, сидел мой отец, Раймонд Маури, ткач - он умер пять лет назад, выйдя из тюрьмы с крестами. И моя мать Азалаис, с мягким выражением лица - она умерла двенадцать лет назад в застенках Мура Каркассона. И мой старший брат Гийом, дровосек - он тоже умер там, во власти Инквизиции. И он тогда мне говорил, со своей обычной улыбкой:
- Малышка, этот Добрый Человек - это добрый христианин, который имеет бОльшую власть спасать наши души. Он живет в праведности и истине. Попы называют его еретиком, ибо он гоним в этом мире, как Христос и Его апостолы…
И Добрый Человек тоже молча улыбался, а потом он стал проповедовать…
Но больше я не хотела ничего говорить сегодня. Мне было слишком плохо и страшно. Я думала о своих детях, которые остались с моим Гийомом, в Монтайю. Я отвечала «нет» на все вопросы инквизитора, которые меня касались. Нет, я не просила этим вечером Доброго Человека, чтобы он меня благословил.
- Говорите, что Вы не поклонялись еретику! - поправил меня Брат Гайлард своим грубым голосом.
- Нет, я не видела больше, чтобы мои родители и брат совершали это при мне. Нет, я не давала обещания отдаться Добрым Людям - извините, еретикам - на смертном одре. Нет, я…
Монсеньор посмотрел мне в глаза.
- Но верили ли Вы сознательно, что этот еретик - добрый христианин, и что он обладает властью спасти Вашу душу?
Я пришла в ужас. Отрицать, мне нужно все отрицать, любой ценой, всеми силами. Отрицать. Ничего не признавать. Ни в чем не признаваться. Нет, я никогда не верила в это, никогда не верила. Я - еретичка? Никогда! Я заикалась. Мой отец, мать, брат - увы, вот уже я и обвинила своих бедных умерших близких - все они говорили мне, что я должна в это верить. Но нет, нет, никогда я не верила в эти заблуждения. Никогда.
Монсеньор вздохнул, повернул к нотариусам горделивый профиль, наклонился к Брату Гайларду дю Помьес, пошептался с ним, потом вновь посмотрел на меня очень сурово:
- Вы не говорите всей правды, полной и искренней, хотя Вы в этом поклялись. Мы дадим Вам возможность поразмышлять неделю-другую, чтобы к Вам вернулась память или добрая воля - в интересах Вашего спасения.
В заключении
Стража увела меня. У меня было такое чувство, что это конец моей свободы, а, возможно, и жизни. Этой ночью я спала в инквизиторской тюрьме, в этой мрачной крепости Мура Аламанс, о которой в Монтайю мы говорили только шепотом. Так начались долгие дни моего ужаса.
Аламанс - Замок Аламанс, недалеко от Памье, больше не существует. Точная дата его разрушения неизвестна (XVIII век). На этом месте сейчас располагается усаженная платанами площадь, возле церкви бургады Ля Тур дю Крё (называемой Ля Тур Алеманд (Немецкая Башня) до 1914 года. Это название - Ля Тур дю Крё, словно хранит память ужасного очертания инквизиторской крепости.
В общей зале я встретила знакомых из деревни - женщин, которые исчезли и которых не было уже несколько недель, месяцев, а некоторых даже несколько лет: Гаузию Клерг, Гильельму Арзелье и других. Они были худыми и грязными, с потухшими глазами. Они сказали мне, что двоих братьев, которые еще у меня остались - Пейре и Жоана Маури, пастухов, бежавших в земли Арагонской короны - тоже арестовали и привели сюда из той стороны гор. Что они тоже здесь, в этих стенах, в тайных застенках, что они должны были исповедаться Монсеньору, и, возможно, они сказали что-то обо мне. Что я должна иметь это в виду. Что я должна выказывать искренность, но при этом как можно меньше признаваться, добиваясь благосклонности судей, и стараться не противоречить тому, что могли сказать мои братья и соседи. Что я тоже должна доносить… Меня терзали страх и стыд. Я уже не знала, во что я верила, во что верю, и во что еще буду верить. Есть ли еще жизнь после Инквизиции? Я попыталась размышлять спокойно, даже в этой грязи, в этом гнетущем скоплении людей. Мне нужно было попытаться выйти отсюда. Я была уверена, что мой старший брат Пейре не сказал ничего обо мне инквизиторам, что даже здесь он пытался защитить меня, как делал это всегда. Но Жоан, такой молодой и такой впечатлительный - мог ли он обвинить меня, чтобы помочь себе? Вернусь ли я когда-нибудь в Монтайю, или мне придется, как моей матери и сестре Гильельме, умереть в Муре? Никогда не увидеть детей?...