"Убей француза".
Из воспоминаний В. И. Левенштерна.
"Мы забрали шесть офицеров и 150 артиллеристов, кои не могли придти в себя от изумления, увидав, что они были взяты в плен среди своей армии: они провели ночь спокойно в Левенберге, где никто не подозревал о нашем присутствии.
Я расспрашивал их о Наполеоне, о том, прошел ли он или когда должен был пройти, но они не умели или не хотели удовлетворить мое любопытство, думая, быть может, что мне могло придти в голову напасть на него врасплох точно так же, как я атаковал неожиданно их самих... Это могло случиться и даже имело некоторые шансы на успех.
Так как у французских офицеров, взятых мною в плен, были превосходные лошади, то я разрешил им сесть на них и ехать за мною во главе колонны; я всегда имел обыкновение ехать впереди отряда, чтобы следить за всем своими, собственными глазами, так как я все видел быстрее и дальше, нежели мои казаки.
Я приказал везти пленных между моей колонной и отрядом Фигнера, который, состоя из 2-х эскадронов Александрийского гусарского полка, 2-х эскадронов улан и полка бугских казаков, шел за мною в разстоянии одной версты.
Подполковник (в 1813-м) Владимир Иванович Левенштерн.
Прийдя в Нейдорф, где я решил переночевать, я приказал дежурному офицеру раздать пленным съестные припасы. Он уехал, чтобы сделать нужные распоряжения, и возвратился вскоре весь бледный и взволнованный, с известаем, что ни одного пленнаго не осталось в живых.
Когда я уехал, полковник Фигнер приказал бугским казакам перебить их всех до одного. Я был поражен таким расноряжением и поспешил к нему, чтобы осыпать его упреками.
Но он отвечал мне, со споконным лицом, как будто совершил самое святое дело, что совесть ни в чем не может упрекнуть его, так как в 1812 г. в России он поклялся перед Богом, что никогда не пощадит жизни ни одного француза.
Он хотел доказать мне справедливость этого жестокаго поступка, объяснив побудительные причины, которые заставили его дать столь жестокую клятву, но я не хотел слушать его, ушел в негодовании и, видя, что делу помочь нельзя, дал себе, слово не оставлять более пленных на его попечение.
К счастью, я спас офицеров, взяв их собою; они более не разставались со мною и переправились через Одер вместе с прочими пленными, взятыми мною позднее. Одною из особенностей этого фанатичнаго и жестокаго человека было то, что он приказывал убивать только одних французов и поляков. К италианцам, немцам, голландцам и т. д. он относился снисходительно и нередко помогал им деньгами.
Я провел, понятно, ночь крайне тревожно; несчастные французы, столь безжалостно убитые, не выходили у меня из головы. Успокоившись, я терпеливо выслушал Фигнера, объяснившаго мне причины своей ненависти к французам и полякам; признаюсь, что, не оправдывая его, я понял, что с его пылким, увлекающимся характером можно было дать подобную клятву.
Действуя с партизанским отрядом в России в 1812 г., Фигнер увидал однажды, как французы и поляки, забравшись в сельскую церковь, изнасиловали там женщин и девушек, распяв предварительно некоторых из этих несчастных, чтобы лучше удовлетворить свою гнусную страсть.
Фигнер проник в церковь, освободил женщин, которые были еще живы и, пав ииц перед алтарем, поклялся не щадить более ни одного француза и поляка. Он приказал связать всех тех, кого он застиг в церкви на месте преступления, и так как здание было деревянное, то он велел поджечь его; виновные погибли ужасною, но вполне заслуженною ими смертью.
Волосы стали у меня дыбом, слушая этот разсказ. Я ничего не ответил ему; да и что бы я мог сказать на это? Я отомстил бы вероятно виновным точно так же, как он, но я не распространил бы свою месть на всю нацию до безконечности.
Фигнер, своеобразный во восем, нередко переодевался простым рабочим или крестьянином и, вооружившись вместо палки духовым ружьем и взяв в карман Георпевский крест, чтобы в случае, надобности показать его казакам, которых он мог встретить и тем доказать свою личность, он ходил один на разведку в то время, как все отдыхали.
Мы имели дневку близ Армада-Бруннъ (Armada-Brunn) в прелестном лесочке. Я позавтракал с подполковником Рейтерном, эскадронным командиром Александрийского гусарскаго полка; трава служила нам столом и ковром, и аппетитъ был у насъ на славу.
В этот момент Фигнер возвратился из экскурсии, совершенной им пешком, и привел с собою пленного француза, котораго он просил меня допросить, ибо он сам не говорил по-французски. Я лежал на траве; пленный, обрадованный тем, что он услышал свой родной язык, встал передо мною на колени, чтобы лучше разслышать то, что я ему скажу.
Он не умел или не хотел ответить на мои вопросы о том, к какому армейскому корпусу и к какой дивнзии он принадлежал и т. п. и только указал мне на пуговицы своего мундира и назвал имя своего сержантъ-майора.
Фигнер, у котораго глаза уже налилась кровью, видел только упрямство в том, что в действительности могло быть незнанием, так как во французской армии умышленно скрывают от солдат название корпусов, в которых они служат, и их командиров.
Но Фигнер, замахнувшись над солдатом палкою, приказал ему отвечать; несчастный уверял его, что он никогда не слыхал имени ни своего корпусного, ни дивизгонного командира; вдруг несчастный пал мертвый к нашим ногам, обливаясь кровью, хлынувшею у него из рта. Оказалось, что Фигнер выстрелил ему в голову из своего духового ружья.
Мы с Рейтерном были так далеко от мысли о возможности подобной развязки, что были поражены от ужаса, быстро вскочили на ноги и готовы были убить Фигнера. Но он был начальником подполковника Рейтерна и хотя не мой непосредственный начальник, но все же старший в чине: и этот поступок с нашей стороны мог бы послужить весьма печальным примером. Мы оставили Фигнера с его жертвою, но я дал себе слово разстаться с ним при первой возможности.
Число наших пленных увеличивалось ежедневно; их было уже свыше 700 человек, итальянцев и испанцев; Фигнер, прекрасно говоривший иоитальянски, взял их под свое особое покровительство; он мечтал сформировать из них итальянский легион, который хотел назвать легионом мести, мечтая истребить при его помощи в Италии всех французов.
Он преследовал этот план так настойчиво, что ему было разрешено сформировать легион во время перемирия; я видел этих солдат, когда они выступили в поход уже в форме, хорошо вооруженные и посаженные на прекрасных лошадей; их можно было принять за прекрасно обученное, старое войско. Фигнер был человек незаурядный; он во многом проявлял выдающийся ум.
После безцельного и гнусного убийства, совершившагося на моих глазах, я ехал впереди моего отряда один, погруженный в задумчивость, обдумывая это прискорбное событие...."
"Мы забрали шесть офицеров и 150 артиллеристов, кои не могли придти в себя от изумления, увидав, что они были взяты в плен среди своей армии: они провели ночь спокойно в Левенберге, где никто не подозревал о нашем присутствии.
Я расспрашивал их о Наполеоне, о том, прошел ли он или когда должен был пройти, но они не умели или не хотели удовлетворить мое любопытство, думая, быть может, что мне могло придти в голову напасть на него врасплох точно так же, как я атаковал неожиданно их самих... Это могло случиться и даже имело некоторые шансы на успех.
Так как у французских офицеров, взятых мною в плен, были превосходные лошади, то я разрешил им сесть на них и ехать за мною во главе колонны; я всегда имел обыкновение ехать впереди отряда, чтобы следить за всем своими, собственными глазами, так как я все видел быстрее и дальше, нежели мои казаки.
Я приказал везти пленных между моей колонной и отрядом Фигнера, который, состоя из 2-х эскадронов Александрийского гусарского полка, 2-х эскадронов улан и полка бугских казаков, шел за мною в разстоянии одной версты.
Подполковник (в 1813-м) Владимир Иванович Левенштерн.
Прийдя в Нейдорф, где я решил переночевать, я приказал дежурному офицеру раздать пленным съестные припасы. Он уехал, чтобы сделать нужные распоряжения, и возвратился вскоре весь бледный и взволнованный, с известаем, что ни одного пленнаго не осталось в живых.
Когда я уехал, полковник Фигнер приказал бугским казакам перебить их всех до одного. Я был поражен таким расноряжением и поспешил к нему, чтобы осыпать его упреками.
Но он отвечал мне, со споконным лицом, как будто совершил самое святое дело, что совесть ни в чем не может упрекнуть его, так как в 1812 г. в России он поклялся перед Богом, что никогда не пощадит жизни ни одного француза.
Он хотел доказать мне справедливость этого жестокаго поступка, объяснив побудительные причины, которые заставили его дать столь жестокую клятву, но я не хотел слушать его, ушел в негодовании и, видя, что делу помочь нельзя, дал себе, слово не оставлять более пленных на его попечение.
К счастью, я спас офицеров, взяв их собою; они более не разставались со мною и переправились через Одер вместе с прочими пленными, взятыми мною позднее. Одною из особенностей этого фанатичнаго и жестокаго человека было то, что он приказывал убивать только одних французов и поляков. К италианцам, немцам, голландцам и т. д. он относился снисходительно и нередко помогал им деньгами.
Я провел, понятно, ночь крайне тревожно; несчастные французы, столь безжалостно убитые, не выходили у меня из головы. Успокоившись, я терпеливо выслушал Фигнера, объяснившаго мне причины своей ненависти к французам и полякам; признаюсь, что, не оправдывая его, я понял, что с его пылким, увлекающимся характером можно было дать подобную клятву.
Действуя с партизанским отрядом в России в 1812 г., Фигнер увидал однажды, как французы и поляки, забравшись в сельскую церковь, изнасиловали там женщин и девушек, распяв предварительно некоторых из этих несчастных, чтобы лучше удовлетворить свою гнусную страсть.
Фигнер проник в церковь, освободил женщин, которые были еще живы и, пав ииц перед алтарем, поклялся не щадить более ни одного француза и поляка. Он приказал связать всех тех, кого он застиг в церкви на месте преступления, и так как здание было деревянное, то он велел поджечь его; виновные погибли ужасною, но вполне заслуженною ими смертью.
Волосы стали у меня дыбом, слушая этот разсказ. Я ничего не ответил ему; да и что бы я мог сказать на это? Я отомстил бы вероятно виновным точно так же, как он, но я не распространил бы свою месть на всю нацию до безконечности.
Фигнер, своеобразный во восем, нередко переодевался простым рабочим или крестьянином и, вооружившись вместо палки духовым ружьем и взяв в карман Георпевский крест, чтобы в случае, надобности показать его казакам, которых он мог встретить и тем доказать свою личность, он ходил один на разведку в то время, как все отдыхали.
Мы имели дневку близ Армада-Бруннъ (Armada-Brunn) в прелестном лесочке. Я позавтракал с подполковником Рейтерном, эскадронным командиром Александрийского гусарскаго полка; трава служила нам столом и ковром, и аппетитъ был у насъ на славу.
В этот момент Фигнер возвратился из экскурсии, совершенной им пешком, и привел с собою пленного француза, котораго он просил меня допросить, ибо он сам не говорил по-французски. Я лежал на траве; пленный, обрадованный тем, что он услышал свой родной язык, встал передо мною на колени, чтобы лучше разслышать то, что я ему скажу.
Он не умел или не хотел ответить на мои вопросы о том, к какому армейскому корпусу и к какой дивнзии он принадлежал и т. п. и только указал мне на пуговицы своего мундира и назвал имя своего сержантъ-майора.
Фигнер, у котораго глаза уже налилась кровью, видел только упрямство в том, что в действительности могло быть незнанием, так как во французской армии умышленно скрывают от солдат название корпусов, в которых они служат, и их командиров.
Но Фигнер, замахнувшись над солдатом палкою, приказал ему отвечать; несчастный уверял его, что он никогда не слыхал имени ни своего корпусного, ни дивизгонного командира; вдруг несчастный пал мертвый к нашим ногам, обливаясь кровью, хлынувшею у него из рта. Оказалось, что Фигнер выстрелил ему в голову из своего духового ружья.
Мы с Рейтерном были так далеко от мысли о возможности подобной развязки, что были поражены от ужаса, быстро вскочили на ноги и готовы были убить Фигнера. Но он был начальником подполковника Рейтерна и хотя не мой непосредственный начальник, но все же старший в чине: и этот поступок с нашей стороны мог бы послужить весьма печальным примером. Мы оставили Фигнера с его жертвою, но я дал себе слово разстаться с ним при первой возможности.
Число наших пленных увеличивалось ежедневно; их было уже свыше 700 человек, итальянцев и испанцев; Фигнер, прекрасно говоривший иоитальянски, взял их под свое особое покровительство; он мечтал сформировать из них итальянский легион, который хотел назвать легионом мести, мечтая истребить при его помощи в Италии всех французов.
Он преследовал этот план так настойчиво, что ему было разрешено сформировать легион во время перемирия; я видел этих солдат, когда они выступили в поход уже в форме, хорошо вооруженные и посаженные на прекрасных лошадей; их можно было принять за прекрасно обученное, старое войско. Фигнер был человек незаурядный; он во многом проявлял выдающийся ум.
После безцельного и гнусного убийства, совершившагося на моих глазах, я ехал впереди моего отряда один, погруженный в задумчивость, обдумывая это прискорбное событие...."