И тихо-тихо стало в Ленинграде. Один, стуча, трудился метроном...
Когда началась война, моей маме было три года.
Две самых страшных блокадных зимы она пережила в Ленинграде.
Я с детства помню её рассказы почти наизусть.
О том, как в сентябре 1941 года осколком бомбы, попавшей в Зоопарк, была убита слониха Бетти, любимица всех ленинградских детей. Её предсмертный рёв был слышен у нас дома - в центре улицы Зверинской, одним концом упиравшейся в Зоопарк.
О том, как бабушка усаживала за стол маму, её старшую сестру - двенадцатилетнюю Лялю - и разрезала на три части блокадную пайку хлеба. Ляля была совершенно безучастной, ослабевшей от голода, и маленькая Люба (моя мама) каждый раз пыталась выхватить у сестры её кусочек хлеба. Иногда ей это удавалось - у Ляли не было сил сопротивляться, а мама мгновенно запихивала хлеб в рот и, давясь, проглатывала, чтобы невозможно было отобрать. Тогда бабушка молча разрезала пополам свою порцию и отдавала половину старшей дочери, будучи не в состоянии ругать младшую.
О том, как еле живая Ляля ходила с саночками, на которых стояли бидоны, за водой на Неву, как на обратном пути иногда уже почти у самых дверей дома, саночки, бывало, переворачивались, вся вода из бидонов разливалась, и приходилось снова совершать этот нелёгкий путь.
О том, как каждое утро мама начинала с одной и той же фразы. Она говорила бабушке: "Мамочка, я тебя очень прошу, посмотри, похалуйста, в буфете, ну вдруг ты найдёшь там хоть одну крошечку хлеба! А то вернётся Генечка с фронта, спросит: "Где же наша Любочка?", а ты скажешь: "Наша Любочка умерла от голода"... (Геня - мамин старший брат, ушёл 19-летним на фронт).
О том, как в первые дни после эвакуации, в Уфе, когда маму отправили в детский сад, она ходила после обеда вдоль столов и складывала в разбухающий карман фартучка куски хлеба и кашу, приговаривая:"Маме и сестре, маме и сестре". Две воспитательницы-башкирки плакали, глядя на неё, и повторяли:"Девочка, завтра тоже будет хлеб, завтра тоже будет!"
Мама за год до войны.
Я хочу, чтобы об этом помнили.
Две самых страшных блокадных зимы она пережила в Ленинграде.
Я с детства помню её рассказы почти наизусть.
О том, как в сентябре 1941 года осколком бомбы, попавшей в Зоопарк, была убита слониха Бетти, любимица всех ленинградских детей. Её предсмертный рёв был слышен у нас дома - в центре улицы Зверинской, одним концом упиравшейся в Зоопарк.
О том, как бабушка усаживала за стол маму, её старшую сестру - двенадцатилетнюю Лялю - и разрезала на три части блокадную пайку хлеба. Ляля была совершенно безучастной, ослабевшей от голода, и маленькая Люба (моя мама) каждый раз пыталась выхватить у сестры её кусочек хлеба. Иногда ей это удавалось - у Ляли не было сил сопротивляться, а мама мгновенно запихивала хлеб в рот и, давясь, проглатывала, чтобы невозможно было отобрать. Тогда бабушка молча разрезала пополам свою порцию и отдавала половину старшей дочери, будучи не в состоянии ругать младшую.
О том, как еле живая Ляля ходила с саночками, на которых стояли бидоны, за водой на Неву, как на обратном пути иногда уже почти у самых дверей дома, саночки, бывало, переворачивались, вся вода из бидонов разливалась, и приходилось снова совершать этот нелёгкий путь.
О том, как каждое утро мама начинала с одной и той же фразы. Она говорила бабушке: "Мамочка, я тебя очень прошу, посмотри, похалуйста, в буфете, ну вдруг ты найдёшь там хоть одну крошечку хлеба! А то вернётся Генечка с фронта, спросит: "Где же наша Любочка?", а ты скажешь: "Наша Любочка умерла от голода"... (Геня - мамин старший брат, ушёл 19-летним на фронт).
О том, как в первые дни после эвакуации, в Уфе, когда маму отправили в детский сад, она ходила после обеда вдоль столов и складывала в разбухающий карман фартучка куски хлеба и кашу, приговаривая:"Маме и сестре, маме и сестре". Две воспитательницы-башкирки плакали, глядя на неё, и повторяли:"Девочка, завтра тоже будет хлеб, завтра тоже будет!"
Мама за год до войны.
Я хочу, чтобы об этом помнили.