Не дай Бог дожить
Учись на медсестру, говорили они. Сорок лет для медсестры не возраст. Ты всегда найдёшь работу, говорили они.
Утро в гериатрической больнице. Снаружи она выглядит, как рай. Ровно подстриженные газоны, клумбы с цветами, тишина. Море зелени и утопающие в этой зелени корпуса. Старенькие, но подкрашенные, чистенькие. Одним словом, санаторий. Добротный такой советский санаторий, где в детстве я отдыхала с родителями. Такие вот ассоциации.
В будке у ворот сидят симпатичные молодые охранники. Персонал заходит, надевает белые халаты. А вот отдыхающих пока что не видно - 7 утра. Наверное, они только проснулись. Сейчас выйдут из корпусов и займутся лечебной гимнастикой под бодрую музыку...
Уже в дверях корпуса в нос бьёт резкий запах. Это запах крови и кала, хлорки и гниющих тел. Наверное, так пахнет в аду. "Надень маску, - слышу я шёпот, - надень маску". Я хватаю одноразовую маску с большой железной тележки. На ней стоят большие флаконы с дезинфицирующим расвором, лежат синие медицинские перчатки и одноразовые халаты, похожие на смирительные рубашки.
Я смотрю на свои босоножки и понимаю, что напрасно пришла сюда без носков. Перед входом в каждую палату нужно дезинфицировать руки, менять перчатки. В каждой палате четыре кровати. Утром каждого пациента моют, переодевают, перестилают ему постель, кормят завтраком. Главное продержаться первый час и не упасть в обморок. "Откройте окна, - слышу я, - скорее откройте окна".
Хорошо, что в тёплую погоду палаты можно проветрить. А что делают зимой?.. Запах стоит невыносимый, здесь тяжело находиться даже в маске.
На кровати возле окна лежит грузная женщина со стрижкой-ёжиком. Она глупо улыбается и что-то бормочет. Ночью она расстегнула подгузник, и всё содержимое вытекло на кровать. Женщину сажают на кресло с дыркой в сидении и везут в душ. Там с неё снимают халатик с завязками на спине и моют. "Красавица, - бормочет она по-русски, - ты моя красавица". Непонятно, к кому обращены её слова Возможно, к самой себе.
Раз-два, мыло туда-сюда, через дырку в сидении подмыли, вытерли, пересадили, кресло обработали хлоркой - следующий. Следующего сажают на то же кресло, на котором ещё не высохла хлорка. Это худая, совершенно высохшая женщина, которая дёргает руками и головой. Она страшно мычит - кажется, что она испытывает дикие боли, как будто её обливают кипятком. Её держат, она дёргается - и успокаивается только когда её возвращают на кровать.
- Мне кажется, она тебе рада. Она тебя узнала.
- Это тебе только кажется. Она не с нами. Кто знает, о чём она думает и что понимает.
- У тебя когда-нибудь была собака?
- Да.
- Я вижу по её глазам. Она тебе рада, как собака своему хозяину.
Третья женщина в палате лежит молча, ни на что не реагирует. Куда она смотрит и что перед собой видит, сказать трудно.
- Поднимем её краном?
- Давай оботрём прямо в постели.
Медсестра откидывает простыню, и я замечаю на ноге пациентки небольшую, но довольно глубокую рану. Ничего подобного я раньше не видела. Я слышала слово "пролежни", но не догадалась посмотреть в Интернете, как они выглядят. А как может выглядеть место, которое отлежали? Ну, затекло... ну, онемело... опухло... я не знаю.
Маленькая ранка была внизу, теперь предстоит увидеть самое страшное - пролежни на бёдрах и ягодицах. Выглядит это так, как будто куски тела вырвали с мясом. Некоторые раны размером с кулак. И кулак легко в них поместится. Всё это кровавое, с чем-то желтоватым - гноем?.. Медсестра отходит к окну, делает судорожный вдох. "Я и сама не могу..." - говорит она. Но тут же берёт себя в руки, возвращается к пациентке и обрабатывает пролежни каким-то раствором. Просто поливает их из смоченной в растворе губки.
Пациентка, не реагировавшая ни на что, начинает стонать. Видно, что ей больно. Человек гниёт заживо. Неужели нужно так мучиться? Ведь даже домашних животных можно усыпить, чтобы не страдали.
Обработав пролежни, медсестра заклеивает их кусками марли. Женщину полили водой в кровати, подложив клеёнку. Перевернули на правый бок, на левой, поменяли простыню, одели в чистый халатик с завязками на спине... и снова она лежит, не шевелясь, смотрит куда-то перед собой. Что она видит, непонятно. И видит ли вообще.
На четвёртой кровати никого нет. Возможно, вчера ещё был. Я не знаю. Кровати и тумбочки обрабатывают дезинфицирующим раствором. Грязное бельё с пятнами кала, гноя и крови отправляется в стирку. А потом приходят уборщицы и трут полы. Постепенно запах гниющих тел сменяется запахом хлорки. В маске уже можно дышать, не рискуя потерять сознание.
Я выглядываю в окно. Приподнимаю маску и делаю вдох. Ещё вдох. Ещё. А там, на улице, всё так же тихо и красиво. Щебечут птицы, светит солнце, растут цветы. Этот мир - с цветами и солнцем - кажется мне теперь нереальным. Неужели всё это существует? И я это вижу каждый день? И не замечаю?
В соседней палате лежат мужчины. Ловкий парень-эфиоп кладёт их на бок, подкладывает под спину подушку. Меняя подгузник трясущемуся высохшему деду, парень приговаривает: "Они такие же, как младенцы. Требуют такого же ухода. Просто они больше размером и выглядят не так приятно. Но в остальном всё то же самое".
Когда все пациенты вымыты и переодеты, приходит время завтрака. Сидячих отвозят на креслах в столовую, лежачих кормят в постели. Кормят обычной "стариковской" едой - творожок, простокваша, розоватый кисель, каша-размазня. То, что можно "прожевать", если нет зубов. То, что может переварить организм без запоров.
Раньше я удивлялась, почему старики так привязаны к непонятной бурде типа трёхпроцентной простокваши. Разве теперь, на пенсии, когда можно не особо заботиться о фигуре, не хочется напробоваться всего-превсего? И разве на пенсии многие не мечтают посвятить свободное время только себе? Ходить в театры, путешествовать - делать всё то, что откладывали всю жизнь...
И вот однажды ты оказываешься в гериатрической больнице, тебя сажают на кресло, пахнущее хлоркой, и ты понимаешь - а хорошо, если нет, - что уже никогда не увидишь Париж, не выучишь японский, не научишься играть на гитаре и не прочитаешь все те книги, которые стыдно не прочитать.
Да что там японский и книги, ты будешь изо дня в день есть трёхпроцентную простоквашу, и она тебе будет даже нравиться, потому что все краски давно померкли - и зрение не то, и ощущения не те. Пища кажется недосоленной, а чай недостаточно горячим.
Ты пьёшь кипяток и не замечаешь, что обжигаешься. Ты ешь пересоленную пищу и не понимаешь, что просто реагируешь на соль не так, как в молодости. Жаль, что для глаз изобрели очки, а для рта уселители вкуса ещё нет... А было бы неплохо взять такой усилитель и снова получить удовольствие от шоколадного торта и жареной курицы.
- Покорми её, - выдёргивает меня из моих размышлений какая-то женщина. На подносе стоит "стариковский" набор безвкусной еды. К моему огромному удивлению, женщина смешивает в одной пластмассовой миске всё, что принесла: кисель, творог, кашу... Туда же добавляет лекарство и говорит мне, что пациентка может плохо открывать рот (ещё бы! ей пытаются скормить такую гадость). И нужно иногда пихать ей ложку сбоку рта. Но давать еду понемногу - следить, чтобы не подавилась.
Женщина выходит, а я остаюсь в палате одна с пациенткой. Честно не знаю, как можно съесть остывшую кашу, к которой подмешаны творог с киселём. Возможно, если уже совсем не чувствуешь вкус. Я подношу ко рту пациентки ложку с ужасной бурдой, и старушка послушно открывает рот.
Над кроватью висят фотографии. Я понимаю, что вот она молодая на отдыхе. На берегу моря в купальнике. Счастливая, смеющаяся. Рядом с ней муж и дети. А вот она в нарядном платье. И в элегантной шляпке. А вот она лежит передо мной на кровати. Беззубая, обездвиженная, только глаза моргают и приоткрывается рот.
В столовой тем временем закончили завтракать. Одна пациентка ругается, что её сажают не за тот стол. И ещё у неё страшные боли в груди, и она видела в газете рекламу. Там была такая таблетка, которая точно поможет. И я должна срочно позвать врача - пусть он даст ей эту таблетку. "Не знаю, как она называется, но я видела рекламу". Я обещаю позвать врача, и женщина успокаивается.
Персонал идёт на кухню, пьёт кофе, ест тосты с хумусом, шутит. Потом садиться играть на телефонах. Слева от персонала комната для мужчин, справа - для женщин. Под потолком висят телевизоры. Включён какой-то канал на иврите - идёт кулинарная передача, мелькает весёлая реклама. Косметика, распродажи, страхование автомобилей.
- Не таблетка ей нужна, а внимание, - слышу я голос за спиной. Оборачиваюсь - и вижу женщину в кресле-каталке. Слишком разумное замечание на фоне остальных пациентов. Оказывается, здесь есть, с кем поговорить.
- Вы здесь надолго? - спрашивает новенькая. Я делаю страшные глаза и съедаю её взглядом.
Но пациентка не обращает внимания на бестактность:
- Да отсюда только одна дорога... - грустно усмехается она.
Двигаться она не может совсем. Жалуется, что каждое утро ей больно застёгивают подгузник. Слишком плотно. Она просит сделать липучку послабее, но никто её не слушает. Говорят, так из подгузника всё вытечет.
- Я сижу, и мне всё натирает. Так больно... Скорее бы отвезли обратно в кровати, скорее бы лечь. Мне делали операцию... я впала в кому, а меня откачали. Зачем? Лушче бы дали тогда умереть. Я уже полгода тут. Кому это надо?..
- А вас навещает здесь кто-то? - снова спрашивает новенькая. Я не знаю, куда провалиться от таких вопросов.
- Сын приходит каждый день после работы.
- Вывозит вас погулять?
- Нет, я после обеда уже всегда в постели, нет сил сидеть.
- Так это вы, получается, несколько месяцев на улице не были?
- Не была, - качает головой женщина.
- Тут так красиво, такие дорожки, клумбы. Жаль... сын мог бы вас покатать.
В соседней комнате проходит занятие для тех, кто ещё может что-то делать руками. Здесь сидят две разумные на вид женщины. Они вполне ухожены, у одной на спинке кресла висит сумочка, а на столе лежит телефон.
- Сегодня мы делаем газету ко Дню независимости, - объясняет ведущая занятие.
Одни вырезают портреты политиков из газет, другие старательно выводят буквы, третьи делают аппликацию - израильский флаг. Мужчина скраю рисует кошек. Одна кошка, вторая, третья...
- Он всегда рисует кошек, - шепчет руководительница кружка.
- У тебя была кошка? - спрашивает новенькая.
Мужчина молчит.
- Он ни с кем не разговаривает, - подсказывает руководительница.
- Но может говорить?
- Может. Но молчит.
Новенькая становится за его спиной и начинает гладить плечи.
- Осторожнее, - говорит руководительница, - он может стать агрессивным.
- Нет, он меня не ударит. Я же ничего плохого не делаю. Хорошо тебе так? - она продолжает гладить. Ласково, как ребёнка или кошку, гладит по спине. Мужчина молчит. Не двигается. Наверно, ему всё-таки нравится.
Двое приходят брить высокого мужчину, режущего бумагу на бессмысленные треугольники. Мужчина вздрагивает, глаза у него злые и стеклянные. Он начинает кричать. Пока санитар его бреет, второй держит руки. Мужчина вырывается, мычит, ему держат голову. Другие пациенты не обращают никакого внимания - привыкли.
До обеда заняться нечем. Персонал по-прежнему сидит в телефонах, кто-то выходит покурить. Я не курю, но пользуюсь моментом и иду подышать свежим воздухом. Теперь я по-настоящему понимаю, что значит "свежий".
Здесь, снаружи, жизнь продолжается. Здесь ничего не изменилось. Через ворота я вижу, как люди собираются на автобусной остановке, как проезжают машины, идёт гладко выбритый почтальон, спешит куда-то женщина за руку с ребёнком. А посреди газона лежат и греются на солнце кошки. Одна, вторая, третья...
Утро в гериатрической больнице. Снаружи она выглядит, как рай. Ровно подстриженные газоны, клумбы с цветами, тишина. Море зелени и утопающие в этой зелени корпуса. Старенькие, но подкрашенные, чистенькие. Одним словом, санаторий. Добротный такой советский санаторий, где в детстве я отдыхала с родителями. Такие вот ассоциации.
В будке у ворот сидят симпатичные молодые охранники. Персонал заходит, надевает белые халаты. А вот отдыхающих пока что не видно - 7 утра. Наверное, они только проснулись. Сейчас выйдут из корпусов и займутся лечебной гимнастикой под бодрую музыку...
Уже в дверях корпуса в нос бьёт резкий запах. Это запах крови и кала, хлорки и гниющих тел. Наверное, так пахнет в аду. "Надень маску, - слышу я шёпот, - надень маску". Я хватаю одноразовую маску с большой железной тележки. На ней стоят большие флаконы с дезинфицирующим расвором, лежат синие медицинские перчатки и одноразовые халаты, похожие на смирительные рубашки.
Я смотрю на свои босоножки и понимаю, что напрасно пришла сюда без носков. Перед входом в каждую палату нужно дезинфицировать руки, менять перчатки. В каждой палате четыре кровати. Утром каждого пациента моют, переодевают, перестилают ему постель, кормят завтраком. Главное продержаться первый час и не упасть в обморок. "Откройте окна, - слышу я, - скорее откройте окна".
Хорошо, что в тёплую погоду палаты можно проветрить. А что делают зимой?.. Запах стоит невыносимый, здесь тяжело находиться даже в маске.
На кровати возле окна лежит грузная женщина со стрижкой-ёжиком. Она глупо улыбается и что-то бормочет. Ночью она расстегнула подгузник, и всё содержимое вытекло на кровать. Женщину сажают на кресло с дыркой в сидении и везут в душ. Там с неё снимают халатик с завязками на спине и моют. "Красавица, - бормочет она по-русски, - ты моя красавица". Непонятно, к кому обращены её слова Возможно, к самой себе.
Раз-два, мыло туда-сюда, через дырку в сидении подмыли, вытерли, пересадили, кресло обработали хлоркой - следующий. Следующего сажают на то же кресло, на котором ещё не высохла хлорка. Это худая, совершенно высохшая женщина, которая дёргает руками и головой. Она страшно мычит - кажется, что она испытывает дикие боли, как будто её обливают кипятком. Её держат, она дёргается - и успокаивается только когда её возвращают на кровать.
- Мне кажется, она тебе рада. Она тебя узнала.
- Это тебе только кажется. Она не с нами. Кто знает, о чём она думает и что понимает.
- У тебя когда-нибудь была собака?
- Да.
- Я вижу по её глазам. Она тебе рада, как собака своему хозяину.
Третья женщина в палате лежит молча, ни на что не реагирует. Куда она смотрит и что перед собой видит, сказать трудно.
- Поднимем её краном?
- Давай оботрём прямо в постели.
Медсестра откидывает простыню, и я замечаю на ноге пациентки небольшую, но довольно глубокую рану. Ничего подобного я раньше не видела. Я слышала слово "пролежни", но не догадалась посмотреть в Интернете, как они выглядят. А как может выглядеть место, которое отлежали? Ну, затекло... ну, онемело... опухло... я не знаю.
Маленькая ранка была внизу, теперь предстоит увидеть самое страшное - пролежни на бёдрах и ягодицах. Выглядит это так, как будто куски тела вырвали с мясом. Некоторые раны размером с кулак. И кулак легко в них поместится. Всё это кровавое, с чем-то желтоватым - гноем?.. Медсестра отходит к окну, делает судорожный вдох. "Я и сама не могу..." - говорит она. Но тут же берёт себя в руки, возвращается к пациентке и обрабатывает пролежни каким-то раствором. Просто поливает их из смоченной в растворе губки.
Пациентка, не реагировавшая ни на что, начинает стонать. Видно, что ей больно. Человек гниёт заживо. Неужели нужно так мучиться? Ведь даже домашних животных можно усыпить, чтобы не страдали.
Обработав пролежни, медсестра заклеивает их кусками марли. Женщину полили водой в кровати, подложив клеёнку. Перевернули на правый бок, на левой, поменяли простыню, одели в чистый халатик с завязками на спине... и снова она лежит, не шевелясь, смотрит куда-то перед собой. Что она видит, непонятно. И видит ли вообще.
На четвёртой кровати никого нет. Возможно, вчера ещё был. Я не знаю. Кровати и тумбочки обрабатывают дезинфицирующим раствором. Грязное бельё с пятнами кала, гноя и крови отправляется в стирку. А потом приходят уборщицы и трут полы. Постепенно запах гниющих тел сменяется запахом хлорки. В маске уже можно дышать, не рискуя потерять сознание.
Я выглядываю в окно. Приподнимаю маску и делаю вдох. Ещё вдох. Ещё. А там, на улице, всё так же тихо и красиво. Щебечут птицы, светит солнце, растут цветы. Этот мир - с цветами и солнцем - кажется мне теперь нереальным. Неужели всё это существует? И я это вижу каждый день? И не замечаю?
В соседней палате лежат мужчины. Ловкий парень-эфиоп кладёт их на бок, подкладывает под спину подушку. Меняя подгузник трясущемуся высохшему деду, парень приговаривает: "Они такие же, как младенцы. Требуют такого же ухода. Просто они больше размером и выглядят не так приятно. Но в остальном всё то же самое".
Когда все пациенты вымыты и переодеты, приходит время завтрака. Сидячих отвозят на креслах в столовую, лежачих кормят в постели. Кормят обычной "стариковской" едой - творожок, простокваша, розоватый кисель, каша-размазня. То, что можно "прожевать", если нет зубов. То, что может переварить организм без запоров.
Раньше я удивлялась, почему старики так привязаны к непонятной бурде типа трёхпроцентной простокваши. Разве теперь, на пенсии, когда можно не особо заботиться о фигуре, не хочется напробоваться всего-превсего? И разве на пенсии многие не мечтают посвятить свободное время только себе? Ходить в театры, путешествовать - делать всё то, что откладывали всю жизнь...
И вот однажды ты оказываешься в гериатрической больнице, тебя сажают на кресло, пахнущее хлоркой, и ты понимаешь - а хорошо, если нет, - что уже никогда не увидишь Париж, не выучишь японский, не научишься играть на гитаре и не прочитаешь все те книги, которые стыдно не прочитать.
Да что там японский и книги, ты будешь изо дня в день есть трёхпроцентную простоквашу, и она тебе будет даже нравиться, потому что все краски давно померкли - и зрение не то, и ощущения не те. Пища кажется недосоленной, а чай недостаточно горячим.
Ты пьёшь кипяток и не замечаешь, что обжигаешься. Ты ешь пересоленную пищу и не понимаешь, что просто реагируешь на соль не так, как в молодости. Жаль, что для глаз изобрели очки, а для рта уселители вкуса ещё нет... А было бы неплохо взять такой усилитель и снова получить удовольствие от шоколадного торта и жареной курицы.
- Покорми её, - выдёргивает меня из моих размышлений какая-то женщина. На подносе стоит "стариковский" набор безвкусной еды. К моему огромному удивлению, женщина смешивает в одной пластмассовой миске всё, что принесла: кисель, творог, кашу... Туда же добавляет лекарство и говорит мне, что пациентка может плохо открывать рот (ещё бы! ей пытаются скормить такую гадость). И нужно иногда пихать ей ложку сбоку рта. Но давать еду понемногу - следить, чтобы не подавилась.
Женщина выходит, а я остаюсь в палате одна с пациенткой. Честно не знаю, как можно съесть остывшую кашу, к которой подмешаны творог с киселём. Возможно, если уже совсем не чувствуешь вкус. Я подношу ко рту пациентки ложку с ужасной бурдой, и старушка послушно открывает рот.
Над кроватью висят фотографии. Я понимаю, что вот она молодая на отдыхе. На берегу моря в купальнике. Счастливая, смеющаяся. Рядом с ней муж и дети. А вот она в нарядном платье. И в элегантной шляпке. А вот она лежит передо мной на кровати. Беззубая, обездвиженная, только глаза моргают и приоткрывается рот.
В столовой тем временем закончили завтракать. Одна пациентка ругается, что её сажают не за тот стол. И ещё у неё страшные боли в груди, и она видела в газете рекламу. Там была такая таблетка, которая точно поможет. И я должна срочно позвать врача - пусть он даст ей эту таблетку. "Не знаю, как она называется, но я видела рекламу". Я обещаю позвать врача, и женщина успокаивается.
Персонал идёт на кухню, пьёт кофе, ест тосты с хумусом, шутит. Потом садиться играть на телефонах. Слева от персонала комната для мужчин, справа - для женщин. Под потолком висят телевизоры. Включён какой-то канал на иврите - идёт кулинарная передача, мелькает весёлая реклама. Косметика, распродажи, страхование автомобилей.
- Не таблетка ей нужна, а внимание, - слышу я голос за спиной. Оборачиваюсь - и вижу женщину в кресле-каталке. Слишком разумное замечание на фоне остальных пациентов. Оказывается, здесь есть, с кем поговорить.
- Вы здесь надолго? - спрашивает новенькая. Я делаю страшные глаза и съедаю её взглядом.
Но пациентка не обращает внимания на бестактность:
- Да отсюда только одна дорога... - грустно усмехается она.
Двигаться она не может совсем. Жалуется, что каждое утро ей больно застёгивают подгузник. Слишком плотно. Она просит сделать липучку послабее, но никто её не слушает. Говорят, так из подгузника всё вытечет.
- Я сижу, и мне всё натирает. Так больно... Скорее бы отвезли обратно в кровати, скорее бы лечь. Мне делали операцию... я впала в кому, а меня откачали. Зачем? Лушче бы дали тогда умереть. Я уже полгода тут. Кому это надо?..
- А вас навещает здесь кто-то? - снова спрашивает новенькая. Я не знаю, куда провалиться от таких вопросов.
- Сын приходит каждый день после работы.
- Вывозит вас погулять?
- Нет, я после обеда уже всегда в постели, нет сил сидеть.
- Так это вы, получается, несколько месяцев на улице не были?
- Не была, - качает головой женщина.
- Тут так красиво, такие дорожки, клумбы. Жаль... сын мог бы вас покатать.
В соседней комнате проходит занятие для тех, кто ещё может что-то делать руками. Здесь сидят две разумные на вид женщины. Они вполне ухожены, у одной на спинке кресла висит сумочка, а на столе лежит телефон.
- Сегодня мы делаем газету ко Дню независимости, - объясняет ведущая занятие.
Одни вырезают портреты политиков из газет, другие старательно выводят буквы, третьи делают аппликацию - израильский флаг. Мужчина скраю рисует кошек. Одна кошка, вторая, третья...
- Он всегда рисует кошек, - шепчет руководительница кружка.
- У тебя была кошка? - спрашивает новенькая.
Мужчина молчит.
- Он ни с кем не разговаривает, - подсказывает руководительница.
- Но может говорить?
- Может. Но молчит.
Новенькая становится за его спиной и начинает гладить плечи.
- Осторожнее, - говорит руководительница, - он может стать агрессивным.
- Нет, он меня не ударит. Я же ничего плохого не делаю. Хорошо тебе так? - она продолжает гладить. Ласково, как ребёнка или кошку, гладит по спине. Мужчина молчит. Не двигается. Наверно, ему всё-таки нравится.
Двое приходят брить высокого мужчину, режущего бумагу на бессмысленные треугольники. Мужчина вздрагивает, глаза у него злые и стеклянные. Он начинает кричать. Пока санитар его бреет, второй держит руки. Мужчина вырывается, мычит, ему держат голову. Другие пациенты не обращают никакого внимания - привыкли.
До обеда заняться нечем. Персонал по-прежнему сидит в телефонах, кто-то выходит покурить. Я не курю, но пользуюсь моментом и иду подышать свежим воздухом. Теперь я по-настоящему понимаю, что значит "свежий".
Здесь, снаружи, жизнь продолжается. Здесь ничего не изменилось. Через ворота я вижу, как люди собираются на автобусной остановке, как проезжают машины, идёт гладко выбритый почтальон, спешит куда-то женщина за руку с ребёнком. А посреди газона лежат и греются на солнце кошки. Одна, вторая, третья...