Психоанализ, академическая психология и биологические науки. Из истории отношений
В качестве исходного пункта обозначу хорошо известный факт: концепции, разработанные в рамках психоанализа, в своей значительной части не совпадают с концепциями, разработанными в академических науках (психология, биологические науки), а часто прямо противоречат последним.
Непростые взаимоотношения между психоанализом и академическими науками, возникшие еще во времена Фрейда, существуют до сих пор. Это тоже известный факт. Психоаналитики нередко выражают обеспокоенность этим фактом, представители академической науки - никогда. Два примера.
Психоаналитик Нэнси МакВильямс пишет (1994): «Обособление аналитиков в независимые учебные институты было в чем-то полезно для них, но в целом отстраненность между психоаналитиками и академической психологией оказалась очень огорчительной. Большинство университетских психологов, даже те из них, кто рутинно преподает Фрейда, Юнга, Адлера и Эриксона, остались не знакомы с последними 40 годами развития психоаналитической теории. Аналитики также оказались лишены стимулов и дисциплины, которые они могли бы иметь, работая в сотрудничестве со способными возразить и скептичными коллегами, многие из которых проявляют интерес к вопросам, соотносящимся с аналитической теорией».
А вот мнение академического психолога Ноэля Уилсона Смита, который в фундаментальном обзоре психологических концепций уделил внимание не только Фрейду и даже не только «ревизионистам», но также авторам, выдвинувшим собственные оригинальные концепции (уже во второй половине XX века) и сохранившим при этом свою идейную и организационную (чуть не сказал: партийную) связь с «фрейдовским» психоанализом - Винникотту, Биону, Кохуту.
Смит пишет (2001): «Академическая психология в целом считает психоаналитическую теорию ненаучной и уделяет ей мало внимания, за исключением обязательного упоминания в учебниках. Критики в психологии, философии и других областях убедительно доказывают, что она может предложить очень немногое. Фактически они утверждают, что это не теория, которая пока еще не получила эмпирической поддержки, а в сущности псевдонаука. Учитывая ее многочисленные недостатки, некоторые критики говорят, что едва ли стоит тратить усилия на проверку тех немногих утверждений, некоторую валидность которых можно продемонстрировать с помощью тщательных и строгих исследований. Сам психоанализ не имеет организационной структуры, чтобы участвовать в программах исследования, и не имеет университетских связей для достижения этой цели. Кроме того, те, кто занимается в университетах психологическими и психиатрическими исследованиями, обычно проявляют незначительный интерес к психоанализу. Тем не менее, его сторонники выказывают все больший интерес к систематическим исследованиям, отходя от существовавшей долгое время точки зрения, что процедура психоанализа сама по себе является исследованием и что только это исследование значимо».
Краткий и совершенно уникальный период признания академической наукой заслуг психоанализа в Советской России в 20-е годы прошлого века (из физиологов - Павлов, Ухтомский, из психологов - Выготский, Лурия) я здесь рассматривать не буду. Речь пойдет о более позднем времени, когда были почти полностью удалены из научного дискурса: психоанализ в России, а российская физиология и психология - в остальном мире. Также не буду касаться современных нейробиологических исследований, связанных с психоанализом и как будто обещающих грядущий перелом в отношениях психоанализа с академическими науками.
Итак, есть два повода недоверия академической науки к психоанализу: во-1-х, общее несоответствие психоанализа принятым критериям научности (на переднем плане); во-2-х, подозрительные концептуальные расхождения (несколько в тени). Чем может ответить психоанализ, заинтересованный в налаживании доверия и сотрудничества? Тут есть три пути. Привожу их в соответствии с влиянием, оказанным ими на дальнейшее развитие психоанализа.
(1) Начать собственные научные эмпирические исследования. Но и тут не избежать проблемы: как быть с результатами, не вполне соответствующими академическим представлениям?
(2) Привести свои концепции в соответствие с академическими истинами. Увы, такой подход не гарантирует приближение к истине: «приведение в соответствие» нередко означает добровольный отказ от важных частей добытого знания.
(3) Предъявить академической науке «социальный заказ»: «Уважаемые коллеги ученые! Мы тут в нашей повседневной терапевтической практике кое-что важное обнаруживаем, с чем в ваших исследованиях не встречались. Подключайтесь со своей стороны для проверки, уточнения, корректировки».
История психоанализа обнаруживает попытки продвижения по всем трем направления. Однако серьезных результатов достигнуто не было ни по одному из них. Рассмотрим их в том же порядке.
Собственные исследования.
Эпизодические наблюдения за детьми начались еще в 20-е и 30-е годы прошлого века. Но систематические исследования по более или менее строгим научным процедурам стали проводиться уже после Второй мировой войны. Наиболее значительные из последних связаны с именами Рене Шпица и Маргарет Малер. Под руководством Малер были проведены полноценные лонгитюдные наблюдения процесса психического развития в его фазах и подфазах. Среди прочего исследования Малер подтвердили концепцию переходного объекта и описали ситуацию «одиночества вдвоем» (подфаза практикования в концепции Малер), сформулированные ранее (1953, 1958) Дональдом Винникоттом.
Все эти исследования значительно обогатили психоанализ, но не привели к каким-либо заметным сдвигам в налаживании его взаимодействия с академическими науками. Нельзя сказать, что концепция сепарации-индивидуации была принята академической наукой или, напротив, раскритикована. Она была незамечена. Так в солидном обзоре «Теории развития. Концепции и приложения», написанном Уильямом Крэйном в 1980 году и вышедшее 4-м дополненным изданием в 2000 году (с него сделан русский перевод), указан только один критик взглядов Малер - психоаналитик Дэниэл Стерн.
Крэйн пишет: «В действительности, указывает Стерн, современные лабораторные исследования и изучение видеозаписей взаимодействия матерей со своими детьми говорят о том, что новорожденные проявляют большой интерес к внешней реальности и даже способны по-своему осмысливать ее». В данном случае не так важно, с чем именно не согласен Стерн. Важно то, что упомянутые им исследователи вовсе не критиковали Малер, они ее, очевидно, проигнорировали, а потому Крэйну пришлось ограничиться «указаниями» Стерна на академические исследования, противоречащие выводам Малер.
Стерн был одним из двух авторов-психоаналитиков, предпринявших во второй половине XX века масштабные попытки согласования взглядов психоанализа с данными академических наук. Я имею в виду его книгу «Межличностный мир ребенка. Взгляд с точки зрения психоанализа и психологии развития» (1985). Попытку Стерна примирить взгляды психоанализа и академических наук нельзя признать удавшейся: он встретил непонимание и недоверие с обеих сторон, несмотря на «примирительный» отказ от многих психоаналитических истин (см. его введение к изданию 2000 года, добавленное в русское издание). О второй попытке, предпринятой Джоном Боулби, ниже скажу подробнее.
Хочу подчеркнуть: даже серьезные уступки, на которые в своих выводах из эмпирических исследований идут психоаналитики ради завоевания доверия академической науки (у Стерна эти уступки наиболее ярко выражены), не дают результата. Не потому ли некоторые выдающиеся психоаналитики рассматривают эмпирические исследования как несовместимые с подлинным психоанализом - Андре Грин, например.
Лично слышал от одного из своих преподавателей, опытного психоаналитика, обладающего широким междисциплинарным кругозором, пожелание, напоминающее позицию Грина: хорошо бы договориться о разделении труда: психоаналитики не лезут в теорию психического развития, а психологи развития не лезут в психоанализ…
Приведение в соответствие.
Наиболее последовательной и фундаментальной попыткой привести психоанализ в соответствие с концепциями академических наук стало трехтомное исследования Джона Боулби «Привязанность и утрата» (1969-1980). О достоинствах этого выдающегося труда я скажу чуть позже. Сейчас меня интересует философский замысел автора. Был ли он сознательным или бессознательным, в данном случае не важно. Но он, несомненно, имел место.
В концептуальных расхождениях психоанализа и академических наук слишком большое место стала занимать податливость первого картезианским соблазнам. Психоанализ описывал такие особенности поведения человека, которые подозрительно отсутствовали у остальных животных, а потому эти описания стали вызывать сильную тревогу (отнюдь не сигнальную!) своими намеками на декартову пропасть (невозможность сведения духовного к телесному, человеческого к животному). А для академической науки это было (и остается) абсолютно неприемлемым. И Боулби принял вызов картезианской угрозы.
О важности для него названной философской задачи свидетельствует, например, аргумент, который он счел достаточным для признания истинности одного утверждения (какого именно, здесь не важно): «в противном случае возник бы совершенно необоснованный разрыв между поведением привязанности у человека и других биологических видов».
Антикартезианский замысел труда Боулби состоял в доказательстве тождественности механизмов поведения человека и всех остальных животных, - прежде всего, в младенческом и детском возрасте. Или, говоря словами многочисленных анекдотов о знакомстве растущего ребенка с проблемами секса: «у зверушек все точно так же».
Для решения этой задачи он привлек огромный массив данных этологии и даже ввел новое понятие - поведение привязанности. Вот его слова: «В течение долгого времени психоаналитики были единодушны в признании того, что основы личности складываются в ранних отношениях ребенка с другими людьми, но до сих пор нет единого мнения относительно природы и происхождения этих отношений». И несколькими страницами ниже: «Сегодня представляется неоспоримым, что связь ребенка с матерью - это человеческая разновидность поведения, которое обычно наблюдается у многих других видов животных».
Боулби провел гигантскую работу по сопоставлению поведения животных по данным этологов с поведением человека. Он тщательно и всесторонне описал тождественность многих аспектов поведения всех высших животных, включая человека. Заслуги Боулби в этом отношении невозможно переоценить. Сюда же следует добавить целый ряд проницательных наблюдений и глубоких филогенетических гипотез. Но тем более ценен побочный результат его титанических усилий. Если Боулби не смог найти в этологических исследованиях аналогов определенных форм человеческого поведения, ему можно верить: таких аналогов не существует.
Итак, что же, по данным Боулби, отсутствует у животных? Сделаю важную оговорку: речь идет о поведении животных в естественных условиях. Экспериментами, в которых многократно возрастает (по сравнению с естественной средой) депривация физиологических потребностей, можно добиться значительно большего сходства поведения животного с человеком. Именно такие экспериментальные условия Боулби назвал - надо думать, из соображений «этологической политкорректности» - «весьма нетипичными» для естественной среды обитания животных».
Эти отсутствующие у животных, но присущие человеку формы поведения можно объединить в две группы, разделенные возрастом 6-7 месяцев, - возрастом, когда, согласно Боулби, поведение привязанности начинает отчетливо проявляться.
К более ранней группе относятся:
(1) Крик-плач младенца и ответное успокаивающее поведение матери (речь идет о норме, а не о патологии). Боулби отдает себе отчет, что крик младенца играет важнейшую роль во взаимодействии в диаде мать-младенец. Он пишет: «на детский плач трудно не обращать внимания - его трудно выносить». Но он не приводит не одного примера схожего плача детеныша животного, кроме, разумеется «весьма нетипичных» экспериментальных условий, в которых волею экспериментатора оказался детеныш (или взрослая особь). Про успокаивающее поведение матери детеныша, как не трудно догадаться, вообще ни слова: успокаивать поставленного в «нетипичные условия» и этим обреченного вести себя совершенно «по-человечески» детеныша по силам только самому экспериментатору…
Боулби признает, что испытывает затруднения в вербализации поведения матери, успокаивающей ребенка: «нелегко найти подходящий термин этого очень важного компонента материнского поведения: может быть, его можно назвать поведением материнской нежности и любви (maternal loving behaviour)». Этология, хорошо ему знакомая и высоко ценимая, не сталкивалась в своих исследованиях с такими «компонентами», а потому не могла предоставить и «подходящих терминов»…
Следует отметить, что первым психоаналитиком, обратившим пристальное внимание на особые отношения в диаде мать-младенец, был коллега Боулби по Британскому психоаналитическому обществу Винникотт. Еще в 1940 году он мимоходом бросил афоризм «нет такой вещи как младенец», получивший широкое распространение, а позже (примерно через 10 лет) ввел понятие «холдинг» (держание), - материнскую функцию, обеспечивающую психическое (не физиологическое!) развитие ребенка. В работе «Влияние группы и дети с нарушениями развития. Школьный аспект» (1955) он отчетливо разделил материнские функции кормления и держания, поставив на первое место в психическом развитии именно последнюю.
В этих словах как будто нет ничего картезианского: разве Боулби сам не настаивал на разделении отношений кормления от отношений привязанности? Но, с другой стороны, никто из этологов не счел оправданным распространить на животных формулу Винникотта, скажем: «нет такой вещи как тигренок»! Получается, что отношения между матерью и младенцем есть у всех животных видов, но являются серьезной проблемой только у одного из них - у Homo sapiens…
(2) Лепет и улыбка. Боулби пишет: «Когда малыш улыбается и лепечет, мать улыбается ему в ответ, начинает “разговаривать” с ним, гладит и ласкает его и, возможно, берет на руки». Далее он указывает на схожесть жеста поднятых (протянутых) рук младенца, появляющееся с началом движения «верхних конечностей детеныша обезьяны, когда тот пытается ухватиться за мать», и высказывает предположение, что жест ребенка - это того же рода движение, ритуализованное и выполняющее сигнальную функцию. Однако ни для улыбки, ни для лепета Боулби ничего схожего в поведении детенышей обезьян не описал! Ему можно верить: значит, ничего подобного у других животных видов (кроме человека) не обнаружено…
Боулби не сильно был озабочен картезианской угрозой, связанной с двумя этими видами человеческого поведения: и понятие холдинг и формула «не такой вещи как младенец» не дотягивали до концептуального уровня, а проблема такого аспекта холдинга, как крик-плач младенца и ответное материнское успокоение, вообще не была отрефлексирована психоанализом. Да и относились они к возрасту, про который в распоряжении академической науки имеется очень мало надежных данных.
Другое дело две следующие формы исключительно человеческого поведения, получившие почти полноценное концептуальное оформление и широкое признание среди психоаналитиков. Тут надо было предпринимать решительные меры!
К более поздней группе таких форм поведения, обнаруживающихся на фоне общего для всех высших животных поведения привязанности, аналогов которым Боулби не нашел в исследованиях этологов, относятся две важнейшие формы.
(3) «Тревога восьмимесячного», обнаруженная, описанная и концептуализированная Шпицем. Концепция признана абсолютным большинством психоаналитиков. Тщательному опровержению концепции Шпица Боулби специально посвятил 10 страниц или, если угодно, 25 тыс. знаков, - таков был уровень картезианской угрозы: красный (высший), если использовать цветовую шкалу уровней террористической угрозы, введенную президентом Путиным летом этого года. Впрочем, надо отдать должное Боулби: его критика концепции Шпица во многих аспектах была справедливой и хорошо аргументированной.
(4) «Переходный объект», обнаруженный, описанный и концептуализированный… опять-таки, Винникоттом! Концепция признана абсолютным большинством психоаналитиков. Но дальше какая-то загадка. Боулби почему-то не стал с присущей ему тщательностью анализировать концепцию Винникотта. Нет, он (Боулби) как-то вызывающе небрежно и поспешно от нее просто отмахнулся: «Поскольку нет причин предполагать, что так называемые переходные объекты играют какую-то особую роль в развитии ребенка (когнитивном или ином), в ходе дальнейшего рассмотрения данных целесообразно называть их просто замещающими объектами».
В определенном отношении Винникотт совершенно уникальное явление в психоанализе. Большинство психоаналитиков приходили к пониманию необходимости изучения поведения детей путем прямого наблюдения в результате осмысления реконструкций детского прошлого, полученных в ходе работы с взрослыми пациентами. Винникотт, наоборот, пришел к психоанализу под влиянием осмысления своей работы в качестве врача-педиатра. Он никогда не занимался научными (по формальным критериям) исследованиями, но многим его выводам трудно отказать в научной обоснованности; он никогда не занимался концептуализацией психического развития, но его работы оказали значительное концептуальное влияние на теорию психического развития.
У Винникотта, следует признать, не было никаких намерений покуситься на антикартезианскую традицию, порой, он и сам отдавал ей дань. Приведу один пример, прямо относящийся к концепции «феноменов перехода». В книге «Игра и реальность» (1971) он пишет в главе, посвященной изложению его идей о творчестве как дальнейшем развитии детской игры, самым ранним проявлением которой и был переходный объект: «Я понимаю креативность как универсальный феномен. Возможно, он помимо человека, также может иметь место в жизни некоторых животных. Но в случае животных и человека с низкими интеллектуальными способностями это явление не так сильно значимо, как для людей с близких к среднему, средним и высоким интеллектом».
Винникотт, скорее, сам чувствовал, что «соскальзывает» в картезианство, а потому не оставлял попыток оправдаться. Проницательный Боулби был, конечно, прав, не поверив столь неубедительным заверениям подозреваемого в картезианстве Винникотта и решительно отверг концепцию переходного объекта - как замаскированного картезианства.
Но вернемся к загадке не вполне корректного (мягко говоря) способа, каким Боулби отверг эту концепцией своего коллеги. Моя гипотеза такова.
Главной целью трехтомного труда Боулби было преодоление недоверия к психоанализу со стороны академических наук, а главным инструментом достижения этой цели - решительное пресечение роста «предсознательных» картезианских настроений в психоаналитическом сообществе после Второй мировой войны, особенно, под влиянием начавшихся самостоятельных научных исследований. Это ведь давало новое оправдание традиционному в академической среде восприятию психоанализа как «лженауки».
Если так, то целевой аудиторией труда Боулби были не столько коллеги-психоаналитики, сколько представители академической науки. С этой точки зрения концепция тревоги восьмимесячного была куда более опасной, чем концепция «феноменов перехода».
Как-никак Шпиц проводил полноценные научные исследования, понятные академической науке. Он мог быть для последней ярким представителем психоанализа именно в его попытке добиться-таки статуса науки, следовательно, мог дискредитировать - в глазах Боулби - и сами эти попытки. Винникотт, хотя его «переходный объект», несомненно, был концептуализирован и в качестве такового приобрел среди психоаналитиков широкое признание, вовсе не представлял психоаналитиков, стремящихся заслужить признания психоанализа наукой. А значит его «ненаучные концептуальные домыслы» имели слишком малый «дискредитирующий потенциала» в воображаемых ответственных переговорах с представителями академической науки, чтобы тратить на их опровержение силы и время.
Было бы интересным и поучительным больше узнать о взаимоотношениях двух этих выдающихся фигур Британского психоаналитического сообщество - Винникотта и Боулби…
Так или иначе, но настороженность некоторых психоаналитиков к «чуждой» психоанализу теории привязанности остается до сих пор.
«Социальный заказ». Фрейд позволял себе прямо указывать биологам и психологам на то, что они сильно отстают от развития психоанализа, намекая, что зависит от них и рассчитывает на помощь.
В 1915 году он писал («Бессознательное»), что современная ему биология не способна помочь понять природу бессознательных психических процессов: «по своим физическим характеристикам они нам совершенно недоступны; никакое физиологическое представление, никакой химический процесс не может дать нам понятия об их сущности».
Спустя пять лет он писал («По ту сторону принципа удовольствия»), что биология пока не в силах помочь пониманию антагонизма влечений к жизни и к смерти: «вероятно, недостатки нашего описания исчезли бы, если бы вместо психологических терминов мы могли бы использовать физиологические или химические.<…> Биология - это поистине царство неограниченных возможностей, мы можем ждать от нее самых поразительных разъяснений, и невозможно предугадать, какие ответы она через несколько десятков лет даст на поставленные вопросы».
Наконец, за год до смерти (1938), в «Очерке психоанализа», опубликованном посмертно (1940), Фрейд подчеркивает важность биологических исследований для понимания выдвинутой им в 1923 году структурной модели психического аппарата: «Эта общая схематическая картина психического аппарата предположительно может применяться и по отношению к высшим животным, которые в психическом отношении сходны с человеком. Следует предположить, что Сверх-Я, как и у человека, всегда присутствует там, где есть долгий период зависимости в детстве. Неизбежным предположением являются и отличия Оно и Я. Психология животных пока еще не начала исследовать эту интересную проблему».
Фрейд не то чтобы призывал к сотрудничеству, он признавал, что зависит от их помощи, от результатов дальнейшего развития академических наук. Не дождался, не помогли. Хотя даже приведенных цитат достаточно, чтобы увидеть искреннюю верность Фрейда антикартезианским постулатам академической науки.
Ничего даже близкого к попыткам Фрейда призвать коллег из академической науки к сотрудничеству и общей ответственности за научные результаты в исследованиях природы человеческого поведения ни у кого из последователей Фрейда никогда не возникало. Не говоря уже о попытках (по примеру Жана Пиаже) создать специальные междисциплинарные площадки для совместных исследований и дискуссий.
Разумеется, не может быть никакой презумпции истинности положений, к которым пришел психоанализ. Никто из академических биологов и психологов не принял дуализм влечение к жизни и влечения к смерти, если не считать Выготского и Лурию, увидевших в этой концепции что-то ценное. Но ведь и проверять, опровергать - по правилам академической науки - не стали…
Остается нераскрытым очень важный вопрос. Почему психоаналитические наблюдения часто оказываются в противоречии с антикартезианской идеологией академической науки? Есть ли в психоанализе нечто особенное, что позволяет ему претендовать на внимание к своим достижениям, даже если они противоречат многим установленным академической наукой положениям?
Да, несомненно, есть такое «нечто особенное» в психоанализе. И это «нечто особенное» предопределено фундаментальным отличием круга потребителей достижений психоанализа от круга потребителей достижений академической науки.
Кто является потребителем знаний и умений академической науки? Во-первых, коллеги по отраслевому цеху; во-вторых, институты государственной власти, которые могут использовать их научный продукт в своих практических целях, включая образование, медицину, социальное обеспечение; в-третьих, частные и общественные институты, работающие в указанных областях; в четвертых, читающая публика. Прямой связи с конечным потребителем - учащимися, больными, нуждающимися в социальной помощи - у академической науки нет.
А у психоанализа есть.
Психоаналитик так же держит ответ перед коллегами по отраслевому цеху: случаи отлучения за «антипартийную деятельность» хорошо известны. Он также отвечает перед институтами государственной власти, - в странах, где психоаналитическое лечение оплачивается по страховке. Но он всегда должен отвечать и перед конечным потребителем - своим пациентом. И эта ответственность превышает все прочие виды ответственности.
Психоанализ - одна из редчайших профессий, в которых заоблачно высокая теория и приземленная рутина повседневной практики неразрывно переплетены и встречаются вновь и вновь в каждой профессиональной дискуссии.
Много ли можно встретить текстов, написанных академическими биологами или психологами, иллюстрирующих свои теоретические выкладки примерами собственной практической работы с конечными потребителями своих научных достижений? Много ли можно встретить текстов, написанных психоаналитиками, где таких иллюстраций нет?
Отсюда вывод: именно работа с пациентами делает психоаналитиков податливыми картезианским соблазнам: и ведь помогает…
PS. Обнаружил-таки скрытую полемику Винникотта с Боулби. Для большей наглядности приведу полностью цитату из Боулби, которая выше представлена в сокращенном виде, и ответ Винникотта без упоминания имени Боулби:
Боулби («Привязанность», 1969): «Имеются все основания, чтобы отнести развитие привязанности к процессу запечатления, при условии, что этот термин используется в наиболее принятом в настоящее время широком значении. На самом деле, в противном случае возник бы совершенно необоснованный разрыв между поведением привязанности у человека и других биологических видов».
Винникотт («Игра и реальность», 1971, глава 5): «Также не будем забывать, что используемое нами слово “инстинкт” пришло из этологии; однако я сильно сомневаюсь, что запечатление вообще может серьезно повлиять на новорожденного человеческого ребенка. Говорю это прямо сейчас, я уверен, вся проблематика импринтинга вообще не имеет отношения к исследованию ранних объектных отношений у детей. Она не имеет никакого отношения к травме сепарации в возрасте двух лет, хотя и претендует здесь на первостепенное значение». Этот абзац, видимо, добавлен в последний момент, а потому взят в скобки. Однако в другом месте (глава 11) Винникотт прямо ссылается на Боулби, описавшего тот самый случай травмы сепарации двухлетнего ребенка.