"Чувство истории". Мемуары М.Е. Сергеенко.
По странной логике ответвилось от нескольких разговоров в моей ленте - о литературе, «правде жизни», эскапизме, иллюзиях и чернухе.
«За мной гонится контекстуальность» (с), видимо, поэтому пару дней назад из очередного визита в Ленинку Мышь принесла ксерокс воспоминаний о Бестужевских курсах и Саратовском университете Марии Ефимовны Сергеенко, антиковеда, специалиста по истории Древнего Рима. (В сборнике «Деятели русской науки 19-20 вв. Вып. 2. Спб, 2001.) В обществе ее книг мы прожили целый год, «Жизнь Древнего Рима: очерки быта», «Простые люди древней Италии», «Ремесленники Древнего Рима» с приложением в виде перевода корпуса надгробных надписей, «Помпеи» - лучшая из всех мной прочитанных книг о Помпеях и окрестностях, нагляднее любого путеводителя, при том, что автор никогда не была в Италии, литпамятниковское издание писем Плиния Младшего; словом, никакой научный труд не даст желающему представить Рим как мир, как цивилизацию столько, сколько труды М.Е. Сергеенко, не создадут системы: дом, пища, одежда, брак, дети, школа, ремесла, торговля, социальная структура; и все это без горя от ума и наворотов, свойственным многим ученым мужам, одержимым своими теориями, и, что самое невероятное, без единого слова о классовой борьбе и учении Маркса-Энгельса-Ленина. Да, не поверите, ни единого слова даже во введении, даже в качестве дежурной отмазки, между тем годы жизни автора 1891-1987.
И где-то в стороне, тихонько - изданная в издательстве «Детская литература» маленькая повестушка «Падение Икара» о гражданских войнах, с главным героем - художником, и там, как живые - Сулла и Катилина, а еще люди, просто люди, которых она видит и делает живыми.
В общем, за этот год я прочла огромное количество научной и научно-популярной литературы по Древнему Риму, но ничего из прочитанного, даже изданное гораздо позже, с использованием новых материалов, на мой взгляд, сравнения не выдерживает.
А потом был прочитанный залпом коротенький отрывок из ее воспоминаний, потрясший меня настолько, что некоторыми местами оттуда я не могу не поделиться.
Они - об истории как науке, об учебе и учителях, а еще - об этике и методах исследования, о единстве этики, метода и результата, о людях науки и о том, как это преломляется в их судьбах. 20 страниц печатного текста вместе с предисловием, я, кажется, в своих многословных попытках объяснить трачу гораздо больше слов. Смотрите лучше сами.:)
Начинаются они так:
«Как он был хорош, Чернигов моих детских и отроческих лет, тихий, тихий, без заводов и фабрик, без двухэтажных домов и мощеных улиц, весь в садах, с узенькой речкой и густой рощей в середине города - деревьев тогда в Чернигове было вообще больше, чем людей. Овеянный дыханием седой старины, видевшей на своей земле людей, которыми гордится наша история, благословенный всеми дарами украинской природы, щедрый и ласковый, он уже давно жил мирной жизнью провинциального захолустья, которую мы, в юношеском неведении и с юношеской дерзостью, называли мещанством и которая теперь представляется утраченным раем».
А это примечание автора к описанию порядка зачисления на Бестужевские курсы, куда принимали по прошению, без экзаменов:
«Какой-то писатель (не прощу себе, что не записала его имени и заглавия романа) с бойкой развязностью человека, трогательно не подозревающего о необходимости хотя бы частично согласовывать свои слова с реальными фактами, обвив свою идеально совершенную и идеально безжизненную героиню всеми терниями дореволюционной России, вонзил в нее и этот острый шип: она не смогла поступить на Бестужевские курсы, потому что при Дворе у нее не было, кто бы мог дать ей рекомендацию. Все терпит бумага и только ли бумага!»
Дальше - несколько отрывков о самих курсах и о преподавателях.
«Когда сейчас, в конце жизни, я спрашиваю себя, в чем же было очарование наших Курсов, - а сила его так велика, что полвека спустя после того, как за мною закрылись их двери, не бойся я слишком сильного впечатления на прохожих, - я неизменно застывала бы в земном поклоне перед домом 33 на 10 линии Васильевского острова, - я все больше утверждаюсь в мысли, что нас покоряла и на всю жизнь покорила та нравственная атмосфера, которой мы дышали все годы нашего пребывания на Курсах.»
Об И.М. Гревсе, профессоре Санкт-Петербургского университета и Высших женских курсов, специалисте по истории античности и европейского средневековья:
«Он любил слово «идеал», и его можно было назвать «служителем идеала». В это расплывчатое понятие он вкладывал очень точное содержание: он считал своей обязанностью служить Богу, абсолютной истине и абсолютному добру, и занятия историей раскрывали перед ним - а через него и перед его учениками - как постепенно, через века ошибок и преступлений, человечество начинало улавливать брезжущий свет этого добра, этой истины. /…/ И если мы, старые бестужевки, прожив долгую и не очень легкую жизнь, близко заглянув в смрадные омуты подлости, лжи и злобы, повстречав на своем пути много породистых Каинов, сохранили веру в победу этого добра, это истины, то это всходы, посеянные Иваном Михайловичем».
О занятиях у М.И. Ростовцева - археолога, антиковеда, профессора Санкт-Петербургского университета, академика императорской академии наук. В 1918 году, не приняв советской власти, эмигрировал в США (о том, сколько времени и труда это забирало, как были организованы занятия, опускаю. А, нет, не опускаю, там о методах критики источников, не могу удержаться, это гимн истории как науке, ее квинтэссенция.):
«В семинарии Ростовцева мы узнавали многое, но важнее всяких знаний было знакомство с методом разработки исторического материала. Можно было возвести самое причудливое здание: требовалось утвердить его прочность вескими, добротными фактами. И приходилось признавать, что ошибся, если возведенная постройка, так пленявшая юный ум своей стройностью, не выдерживала напора свидетельств, проскользнувших сквозь пальцы, еще не цепкие, еще не навыкшие исследовательской хватке. Михаил Иванович не терпел голых теорий, работы a these считал позором и бесчестьем для науки. «Богиня строгая», она могла снизойти к невольным ошибкам и заблуждениям, но гневно анафемствовала предвзятость и ложь. Она требовала честности, и каждое занятие у Михаила Ивановича учило нас этой честности, честности исторического исследования. Это требование было выше всяких авторитетов, перед ним равно склоняли головы и светила науки и новички. Помню такой случай: как-то я заявила Михаилу Ивановичу, что он ошибается, что этот текст надо толковать иначе и вот почему. Голос у меня осекался от страха, но щенки - народ принципиальный. И наш учитель, ученый уже с европейским именем, подумав и задав мне несколько вопросов, признал правоту щенка. Можно ли дать урок красноречивее?»
«Горе осиротевшему ученику! Вдвойне горе ему, когда из доброй, ласковой атмосферы внимания, поощрения и сочувствия он оказывается в водовороте подозрения, недоброжелательства и отрицания тех научных основ, на которых он воспитывался. Если он даже пойдет иудиным путем отречения и предательства, он все равно останется чужаком в новой научной среде. Насколько я знаю, никто из учениц Михаила Ивановича от него не отрекся: ушли в «подполье» библиотек, переводческих бюро, преподавания языков».
Часть вторая - Саратов, историко-филологический факультет, 1917 и после, время другое, страна другая, наука другая, люди… Люди разные.
С.Н. Чернов, специалист по истории освободительного движения первой четверти 19 века. Мир тесен, имена знакомые, имя Чернова я знаю лет с 17, с тех пор, как в институте стала заниматься своей темой, декабристами. Так, вот, Сергей Николаевич Чернов.
«Он весь был доброта и любовь и этой любви хватало на всех: на семью, на университет, на родной Саратов, на родную русскую землю и на старую больную собаку. Его жизнь была подвигом любви. /…/ У него были враги, которых он всегда умел оправдать и понять; он был зорок и наблюдателен, видел Каиново клеймо на людях - и умел не судить и не осуждать. Он не только не осуждал, он прощал, и прощать для него было также просто и легко, как легко дышать здоровому человеку. Когда профессор Буш - второе издание Иуды Искариота, исправленное и дополненное, - ревностно потрудившийся над изгнанием С.Н. из университета и над разрешением всего факультета, безнадежно больной и всеми покинутый (вокруг Иуд друзья не толпятся), лежал в больнице, навестил его только С.Н., и когда Буш что-то залепетал в своей оправдание (совесть говорит - увы! - громче перед смертью, чем в дни успеха, купленного подлостью), сразу же прервал его, сказав, что он все понимает и говорить об этом не стоит».
«Он был прекрасным лектором и преподавателем, в высокой степени обладал «чувством истории», которая живой водой взбрызгивает прошлое, превращает его в кровно-близкое, заставляет жить одной с ним жизнью».
О самой себе такого не скажешь, но это самое чувство истории буквально пронизывает книги самой Сергеенко, стекло толщиной в 2000 лет становится прозрачным или вовсе растворяется.
А вот другие люди. Тот же университет, тот же факультет, то же время:
В.Я. Каплинский, филолог, специалист по античной литературе:
«В.Я. охотно занимался наукой, ибо состоял в пайщиках выгодного предприятия «Наука и К», которое обеспечивало ему почетное место и ставку более крупную, чем работа у станка или сидение в любой канцелярии. /…/Ловкач он был изумительный, непревзойденный: в Петербурге в 1917 году сумел напечатать свою весьма жидкую магистерскую диссертацию об Овидии. /…/ Он обладал способностью «марать единым духом лист», и этот лист просовывал, протаскивал, пропихивал в печать (20-е годы!) с изворотливостью хитрюги-дельца. /…/ «Листы» обычно и по достоинству «бухали в Лету», но количество «научных трудов» накапливалось. /…/ В.Я. любил пылко, преданно, прочно - самого себя; мир рассматривал как некое учреждение, обязанное поставлять ему разные приятные блюда: превосходно изготовленную отбитую котлету, выгодное дельце, хорошенькую студентку; все съедалось с одинаковым аппетитом и одинаково бездумно. Он был неверным человеком: неверный муж, неверный любовник, неверный друг (если он вообще был способен быть другом), не ученый, а делец от науки, он скользнул по ней без следа, как скользит по воде водяной паук».
Еще один персонаж, может быть, не столь колоритный, но…
В.А. Бутенко «читал новую историю, занимался он историей Франции по преимуществу. /…/ «Он мог научить и несомненно учил своих слушателей технике исторического исследования, вразумительно читал свои лекции - только. /…/ Не было у него и любовного проникновения в жизнь прошлого, того проникновения, которое отнимает у времени его власть и делает прошлое своим, родным и близким. Люди и события, о которых рассказывал В.А., не удостоивали просыпаться от его голоса и не оставляли книжных полок ради его лекций».
«Отнять у времени его власть» - возможна ли похвала для историка выше?
На этом текст воспоминаний обрывается. Как мало, как здорово, что мы можем это прочесть.
«За мной гонится контекстуальность» (с), видимо, поэтому пару дней назад из очередного визита в Ленинку Мышь принесла ксерокс воспоминаний о Бестужевских курсах и Саратовском университете Марии Ефимовны Сергеенко, антиковеда, специалиста по истории Древнего Рима. (В сборнике «Деятели русской науки 19-20 вв. Вып. 2. Спб, 2001.) В обществе ее книг мы прожили целый год, «Жизнь Древнего Рима: очерки быта», «Простые люди древней Италии», «Ремесленники Древнего Рима» с приложением в виде перевода корпуса надгробных надписей, «Помпеи» - лучшая из всех мной прочитанных книг о Помпеях и окрестностях, нагляднее любого путеводителя, при том, что автор никогда не была в Италии, литпамятниковское издание писем Плиния Младшего; словом, никакой научный труд не даст желающему представить Рим как мир, как цивилизацию столько, сколько труды М.Е. Сергеенко, не создадут системы: дом, пища, одежда, брак, дети, школа, ремесла, торговля, социальная структура; и все это без горя от ума и наворотов, свойственным многим ученым мужам, одержимым своими теориями, и, что самое невероятное, без единого слова о классовой борьбе и учении Маркса-Энгельса-Ленина. Да, не поверите, ни единого слова даже во введении, даже в качестве дежурной отмазки, между тем годы жизни автора 1891-1987.
И где-то в стороне, тихонько - изданная в издательстве «Детская литература» маленькая повестушка «Падение Икара» о гражданских войнах, с главным героем - художником, и там, как живые - Сулла и Катилина, а еще люди, просто люди, которых она видит и делает живыми.
В общем, за этот год я прочла огромное количество научной и научно-популярной литературы по Древнему Риму, но ничего из прочитанного, даже изданное гораздо позже, с использованием новых материалов, на мой взгляд, сравнения не выдерживает.
А потом был прочитанный залпом коротенький отрывок из ее воспоминаний, потрясший меня настолько, что некоторыми местами оттуда я не могу не поделиться.
Они - об истории как науке, об учебе и учителях, а еще - об этике и методах исследования, о единстве этики, метода и результата, о людях науки и о том, как это преломляется в их судьбах. 20 страниц печатного текста вместе с предисловием, я, кажется, в своих многословных попытках объяснить трачу гораздо больше слов. Смотрите лучше сами.:)
Начинаются они так:
«Как он был хорош, Чернигов моих детских и отроческих лет, тихий, тихий, без заводов и фабрик, без двухэтажных домов и мощеных улиц, весь в садах, с узенькой речкой и густой рощей в середине города - деревьев тогда в Чернигове было вообще больше, чем людей. Овеянный дыханием седой старины, видевшей на своей земле людей, которыми гордится наша история, благословенный всеми дарами украинской природы, щедрый и ласковый, он уже давно жил мирной жизнью провинциального захолустья, которую мы, в юношеском неведении и с юношеской дерзостью, называли мещанством и которая теперь представляется утраченным раем».
А это примечание автора к описанию порядка зачисления на Бестужевские курсы, куда принимали по прошению, без экзаменов:
«Какой-то писатель (не прощу себе, что не записала его имени и заглавия романа) с бойкой развязностью человека, трогательно не подозревающего о необходимости хотя бы частично согласовывать свои слова с реальными фактами, обвив свою идеально совершенную и идеально безжизненную героиню всеми терниями дореволюционной России, вонзил в нее и этот острый шип: она не смогла поступить на Бестужевские курсы, потому что при Дворе у нее не было, кто бы мог дать ей рекомендацию. Все терпит бумага и только ли бумага!»
Дальше - несколько отрывков о самих курсах и о преподавателях.
«Когда сейчас, в конце жизни, я спрашиваю себя, в чем же было очарование наших Курсов, - а сила его так велика, что полвека спустя после того, как за мною закрылись их двери, не бойся я слишком сильного впечатления на прохожих, - я неизменно застывала бы в земном поклоне перед домом 33 на 10 линии Васильевского острова, - я все больше утверждаюсь в мысли, что нас покоряла и на всю жизнь покорила та нравственная атмосфера, которой мы дышали все годы нашего пребывания на Курсах.»
Об И.М. Гревсе, профессоре Санкт-Петербургского университета и Высших женских курсов, специалисте по истории античности и европейского средневековья:
«Он любил слово «идеал», и его можно было назвать «служителем идеала». В это расплывчатое понятие он вкладывал очень точное содержание: он считал своей обязанностью служить Богу, абсолютной истине и абсолютному добру, и занятия историей раскрывали перед ним - а через него и перед его учениками - как постепенно, через века ошибок и преступлений, человечество начинало улавливать брезжущий свет этого добра, этой истины. /…/ И если мы, старые бестужевки, прожив долгую и не очень легкую жизнь, близко заглянув в смрадные омуты подлости, лжи и злобы, повстречав на своем пути много породистых Каинов, сохранили веру в победу этого добра, это истины, то это всходы, посеянные Иваном Михайловичем».
О занятиях у М.И. Ростовцева - археолога, антиковеда, профессора Санкт-Петербургского университета, академика императорской академии наук. В 1918 году, не приняв советской власти, эмигрировал в США (о том, сколько времени и труда это забирало, как были организованы занятия, опускаю. А, нет, не опускаю, там о методах критики источников, не могу удержаться, это гимн истории как науке, ее квинтэссенция.):
«В семинарии Ростовцева мы узнавали многое, но важнее всяких знаний было знакомство с методом разработки исторического материала. Можно было возвести самое причудливое здание: требовалось утвердить его прочность вескими, добротными фактами. И приходилось признавать, что ошибся, если возведенная постройка, так пленявшая юный ум своей стройностью, не выдерживала напора свидетельств, проскользнувших сквозь пальцы, еще не цепкие, еще не навыкшие исследовательской хватке. Михаил Иванович не терпел голых теорий, работы a these считал позором и бесчестьем для науки. «Богиня строгая», она могла снизойти к невольным ошибкам и заблуждениям, но гневно анафемствовала предвзятость и ложь. Она требовала честности, и каждое занятие у Михаила Ивановича учило нас этой честности, честности исторического исследования. Это требование было выше всяких авторитетов, перед ним равно склоняли головы и светила науки и новички. Помню такой случай: как-то я заявила Михаилу Ивановичу, что он ошибается, что этот текст надо толковать иначе и вот почему. Голос у меня осекался от страха, но щенки - народ принципиальный. И наш учитель, ученый уже с европейским именем, подумав и задав мне несколько вопросов, признал правоту щенка. Можно ли дать урок красноречивее?»
«Горе осиротевшему ученику! Вдвойне горе ему, когда из доброй, ласковой атмосферы внимания, поощрения и сочувствия он оказывается в водовороте подозрения, недоброжелательства и отрицания тех научных основ, на которых он воспитывался. Если он даже пойдет иудиным путем отречения и предательства, он все равно останется чужаком в новой научной среде. Насколько я знаю, никто из учениц Михаила Ивановича от него не отрекся: ушли в «подполье» библиотек, переводческих бюро, преподавания языков».
Часть вторая - Саратов, историко-филологический факультет, 1917 и после, время другое, страна другая, наука другая, люди… Люди разные.
С.Н. Чернов, специалист по истории освободительного движения первой четверти 19 века. Мир тесен, имена знакомые, имя Чернова я знаю лет с 17, с тех пор, как в институте стала заниматься своей темой, декабристами. Так, вот, Сергей Николаевич Чернов.
«Он весь был доброта и любовь и этой любви хватало на всех: на семью, на университет, на родной Саратов, на родную русскую землю и на старую больную собаку. Его жизнь была подвигом любви. /…/ У него были враги, которых он всегда умел оправдать и понять; он был зорок и наблюдателен, видел Каиново клеймо на людях - и умел не судить и не осуждать. Он не только не осуждал, он прощал, и прощать для него было также просто и легко, как легко дышать здоровому человеку. Когда профессор Буш - второе издание Иуды Искариота, исправленное и дополненное, - ревностно потрудившийся над изгнанием С.Н. из университета и над разрешением всего факультета, безнадежно больной и всеми покинутый (вокруг Иуд друзья не толпятся), лежал в больнице, навестил его только С.Н., и когда Буш что-то залепетал в своей оправдание (совесть говорит - увы! - громче перед смертью, чем в дни успеха, купленного подлостью), сразу же прервал его, сказав, что он все понимает и говорить об этом не стоит».
«Он был прекрасным лектором и преподавателем, в высокой степени обладал «чувством истории», которая живой водой взбрызгивает прошлое, превращает его в кровно-близкое, заставляет жить одной с ним жизнью».
О самой себе такого не скажешь, но это самое чувство истории буквально пронизывает книги самой Сергеенко, стекло толщиной в 2000 лет становится прозрачным или вовсе растворяется.
А вот другие люди. Тот же университет, тот же факультет, то же время:
В.Я. Каплинский, филолог, специалист по античной литературе:
«В.Я. охотно занимался наукой, ибо состоял в пайщиках выгодного предприятия «Наука и К», которое обеспечивало ему почетное место и ставку более крупную, чем работа у станка или сидение в любой канцелярии. /…/Ловкач он был изумительный, непревзойденный: в Петербурге в 1917 году сумел напечатать свою весьма жидкую магистерскую диссертацию об Овидии. /…/ Он обладал способностью «марать единым духом лист», и этот лист просовывал, протаскивал, пропихивал в печать (20-е годы!) с изворотливостью хитрюги-дельца. /…/ «Листы» обычно и по достоинству «бухали в Лету», но количество «научных трудов» накапливалось. /…/ В.Я. любил пылко, преданно, прочно - самого себя; мир рассматривал как некое учреждение, обязанное поставлять ему разные приятные блюда: превосходно изготовленную отбитую котлету, выгодное дельце, хорошенькую студентку; все съедалось с одинаковым аппетитом и одинаково бездумно. Он был неверным человеком: неверный муж, неверный любовник, неверный друг (если он вообще был способен быть другом), не ученый, а делец от науки, он скользнул по ней без следа, как скользит по воде водяной паук».
Еще один персонаж, может быть, не столь колоритный, но…
В.А. Бутенко «читал новую историю, занимался он историей Франции по преимуществу. /…/ «Он мог научить и несомненно учил своих слушателей технике исторического исследования, вразумительно читал свои лекции - только. /…/ Не было у него и любовного проникновения в жизнь прошлого, того проникновения, которое отнимает у времени его власть и делает прошлое своим, родным и близким. Люди и события, о которых рассказывал В.А., не удостоивали просыпаться от его голоса и не оставляли книжных полок ради его лекций».
«Отнять у времени его власть» - возможна ли похвала для историка выше?
На этом текст воспоминаний обрывается. Как мало, как здорово, что мы можем это прочесть.