Миллион алых гвоздик
Здравствуйте, меня зовут Оля, и я очень волнуюсь в этом сообществе профессиональных фотографов геополитиков, но все-таки, пожалуй, решусь. Это мой 1, 2, 3, 4, пятый пост в сообществе, я живу в Москве и в Киеве, куда не могла попасть без малого полтора месяца из-за разных там событий. Вообще-то я социальный философ, преподаватель и даже ученый, но в последнее время, как и многие женщины, я - нет, не в декрете - все больше занимаюсь тем, что смотрю новости и плачу. Случаются дни, когда все больше первое, случаются ночи, когда все больше второе, но чаще - дни и ночи, когда и первое, и второе одновременно.
Итак, это понедельник, третье марта, и мой поезд приходит в Киев в без двадцати девять, и таможню мы проходим за пять минут, потому что в поезде почти никого нет. Заглавная фотография вообще никак не связана с этим замечательным фактом, и представляет собой серое полотно под названием "Непорядок".
Я просыпаюсь (в без двадцати восемь по киевскому времени) на верхней полке пятого поезда. Просыпаюсь потому, что у меня (как это бывает чаще, чем хотелось бы) идет носом кровь. Я останавливаю ее в туалете, смотрюсь в зеркало и понимаю, что фото лица лучше не делать.
Другое дело - мои неидеальные пальцы ног и уточка.
Накануне вечером мой муж пробыл в вагоне так долго, что выпрыгивал из едущего поезда. Напевая "дан приказ ему на запад, ей - в другую сторону", он распихивал по полкам мой рюкзак с вещами и сумку с сурком, и чуть было не уехал в Брянск. Билет мы купили за пять минут до выхода из дома, потому что - а кто его знает? - боялись внезапного закрытия границ и ждали нашего соседа Малинового, у которого на карточке оставалось немного денег для покупки билета. Сосед Малиновый вернулся за пять минут до нашего выхода из дома и сказал:
- Нигде нельзя купить доллары. Почти все банки не работают в воскресенье, а те, которые работают, - не продают доллары. А курс уже - сорок.
Покупка билета за пять минут до выхода - дело совершенно фантастическое, обычно билетов нет уже накануне вечером. Но тут такое дело, что в Киев никто почему-то не рвется. Странное такое дело.
В вагоне - две темы для разговора. Первая - война. Вторая - разногражданственные семьи, вроде моей. Я ни с кем не разговариваю. Я лежу на верхней полке и читаю - предсказуемо - "Белую гвардию": "На сто юнкеров - сто двадцать студентов, и держат они винтовку, как лопату".
2.
Мама машет мне с перрона. Потом плачет. Потом говорит, отнимая у меня сумку с сурком:
- Я думала, мы уже никогда не встретимся.
3.
В метро мама показывает мне газету "Вести". На первой странице - крупно: "ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?"
- Смотри, у России - миллион военнослужащих, а у Украины - всего 139 тысяч, у России - 352 военно-морских судна, а у Украины - 25.
Мы выходим на Лесной. "Какие красивые цветы", - говорит мама. Лесная ничуть не изменилась, и даже комплект памятников по-прежнему всего 1830 грн.
4.
На выезде с Лесной попадаем в пробку, выезд перегорожен припаркованными машинами. На улицах очень чисто после прошедшего субботника, изредка пролетают перелетные пакеты. Весна.
В лифте всякий раз рассматриваю надписи, странные для нашего района бесхитростных окраинных гопников: "невыносимое подобие бытия", "философская интоксикация", "человекоразмерность". Первые две - глупость и выпендреж, а последняя - настоящий постнеклассический термин. Я слабо разбираюсь в постнеклассике.
5.
Дома я немедленно открываю все двери и окна, бросаю вещи и бегу смотреть новости. У меня - новостянка, а я жила без новостей с самого вечера, жуткая новостная ломка. Сегодняшние новости потрясают, как и все новости в последнее время. Мама смотрит новости по телевизору.
- Это война. Надо узнать про кошачьи прививки, - говорит мама.
Мама отказывается уезжать из Киева без котиков. Котик Ма, медведь и овцебык, выходит на балкон.
- Эй, Маша! - кричит мама котику Ма, медведю и овцебыку. - Не выпади мне там! Кому я тогда буду прививку делать?!
6.
Это я. Я выгляжу блестяще (из-за ночного крема), сегодня я еще не умывалась толком, только смывала кровь и чистила зубы в поездовом туалете. В двенадцать двадцать у меня пара в КПИ, и до выхода у меня есть всякие там дела.
7.
Это - серый день. На улице идет дождь со снегом, начавшийся накануне вечером в Москве. Я разбираю посылки, которые пришли, пока меня не было, смотрю, чему посвящена сегодняшняя пара, и десяток раз обновляю сайт с новостями.
8.
Потом я моюсь и пью зеленый чай, заваренный прямо в чашке, надеваю белый свитер, который пришел в посылке, и собираю вещи.
9.
Проверяю, все ли взяла, и выхожу. В сером дне хорошо видна желтая маршрутка, в которую я сажусь, и случайно передаю за проезд метрополитеновский жетончик вместо денег.
10.
В метро рядом со мной сидит парень, который чересчур членораздельно разговаривает по телефону. Так, я узнаю, что парень подвизается на нелегком поприще перевода украиноязычных новостей для русских, смотрящих российские каналы, а вчера имел странную беседу с подругой из Питера, уверенной, что он в обиде на нее за то, что она - гражданка страны, позволяющей себе агрессивные вмешательства во внутреннюю политику Украины. Он объяснил ей, что Братские Народы не могут ссориться из-за глупостей политиков, и кое-что еще, чего я уже не слушала, потому что читала. "В окнах было сине, а на дворе уже беловато, и вставал и расходился туман".
Вот вам наш серый парк и наш серый Главный Корпус.
11.
Я захожу в кабинет охраны труда, выделенный нам под социальную философию, и вижу студентов, которых не видела с самого декабря, потому что сперва была сессия, потом нас распустили за свой счет, потом были каникулы, потом - я задержалась на неделю в Москве, и тут случились выстрелы, кровь и смерти десятков человек. Метро не работало, преподавателей переселили в студенческое общежитие, чтобы удобнее было добираться. Студенты сидели по домам и, уверена, не только по домам.
По плану у нас Джон Локк, "Два трактата о правлении": "Если подданные или иностранцы посягают силой на собственность какого-либо народа, им можно оказывать сопротивление силой - с этим согласны все. Но то, что можно оказывать сопротивление и должностным лицам, если они совершают то же самое, - это недавно отрицалось; как будто бы те, кто по закону обладают величайшими привилегиями и преимуществами, тем самым имеют власть нарушать те самые законы, на основании которых эти люди только и были посажены на лучшие места, чем их братья; напротив, их преступление тем больше, так как они одновременно не проявили благодарности за большую долю, которую они имеют по закону, и нарушили доверие, которое было оказано им их братьями".
- Мы отстаем от Англии на четыре века, - говорят студенты.
12.
Пара заканчивается (в начале третьего), я встречаю Тетяну и мы разговариваем. Тетяна говорит на несуществующем бандеровском диалекте, чтобы выказать мне свое презрение, подчеркнуть независимость и притеснить меня как следует. Я говорю на русском языке, чтобы показать, что я - русская, мои деды воевали и я ее не боюсь.
Тетяна говорит:
- Олечка, как я рада тебя видеть!
Я говорю:
- Тетяна, как вы тут жили вообще?
- Та не питай, - отвечает Тетяна и подробно рассказывает, что занятий, хоть их и не отменяли, фактически не было. Что очень болит душа за погибших ребят. Что войны не будет - она уверена.
- Я уверена, - говорит Тетяна на своем несуществующем диалекте, который ей, по нелепой случайности, родной.
Я прощаюсь с ней и спускаюсь на нашу маленькую кафедру, где живет молодой преподавательский состав и работает "Лаборатория эстетики и дизайна".
13.
- Привет, - говорю я Северинчику, который сидит за компьютером и что-то читает.
- Как погодка в Москве? - спрашивает Северинчик.
- Будет война, как думаешь? - отвечаю я.
- Нет, - говорит Северинчик, - не будет. Оказывается, он читает новости.
- Мне неспокойно, когда я не вижу новостей дольше получаса, - объясняет Северинчик.
Я сажусь и тоже читаю новости. Северинчик, судя по всему, в то утро не фанат фотографирования, поэтому вот вам я, с одним из самых нелепых своих лиц.
14.
На стене висит рисунок Зосиного сына, а на столе лежат эскизы потенциальных гербов нашего факультета.
- Какой лучше, как думаешь? - спрашивает Зося.
- Все ужасны, особенно шляпа, - отвечаю я.
Зося смеется.
- Да, - говорит Зося, отсмеявшись, - но надо выбрать один.
15.
Вот это вот - как назвать? - стена плача? Доска памяти? Зося говорит - алтарь. Это наша подруга Настя, которая в ноябре разбилась на мотоцикле, и ее слоники. Раньше она была здесь завлабом, и мы много времени проводили вместе. Незадолго до катастрофы мы здорово с ней покатались, никогда не забуду. Она водила очень аккуратно, но это никак не помогло, когда маршрутка сбила ее под фуру.
Кажется, мы до сих пор не поверили.
16.
Настины мишка и динозаврик, а рядом - вино, кекс и полусъеденный батончик баунти. От баунти откусил друг наш Артем в девять Настиных дней, когда казалось, что она еще здесь, и повсюду пахло ее духами.
- Чтобы Северинчик утром удивился, - объяснил Артем, жуя кокосовую стружку.
17.
Тут мне звонит мой папа. Папа взбодрен ситуацией. Папа говорит, чтобы я срочно восстанавливала российское гражданство, "потому что и так уже коридор в 90 дней, а дальше будет хуже", и он уже подготовил все документы, которые могут понадобиться. Я рассказываю папе, что мой муж против всяких там восстановлений.
- Не глупите, - говорит папа.
- Не волнуйся, папа, - говорю я.
Мы болтаем с папой долго, около получаса. Все это время Зося с Димой делают факультетский герб.
18.
Я пью чай из кружки Оксаны, которая сейчас живет в Люксембурге. Кружку выбрала нарочно, чтобы Оксана порадовалась, когда будет смотреть этот день. Привет, Оксанка!
Справа - стол Центра Украинско-Эстонского сотрудничества. В Эстонии живет брат моего мужа с семьей (Tere, Jänes, Nataly ja Marta!), поэтому я горячо одобряю подобное сотрудничество.
19.
Я звоню маме. Мама хочет отнести цветы на Майдан, куда боялась ходить без меня. Боялась чувств, которые ее накроют в месте, где считанные дни назад убивали людей, а со мной мама ничего не боится. Мы договариваемся встретиться у выхода из метро Крещатик.
Я допиваю чай, надеваю платок, и мы с Зосей идем к метро - в 17.45 по московскому времени или в без четверти четыре - по киевскому.
20.
Мы идем к Шулявке. Зося рассказывает о вечере, когда страшно было выходить на улицу, и люди формировали отряды самообороны районов. Рассказывает, как ей позвонили из садика и попросили срочно забрать Марата. Рассказывает, как сидела дома и боялась за мужа, которому до дома предстояло добираться с работы. Рассказывает, как ничего не могла делать.
- Я тоже не могла, хоть и сидела в Северном Бутово, - говорю я.
Сообщаю Зосе, что собираюсь на Майдан.
- Сходи, - говорит Зося, - я уже ходила. Там невероятно. Там такой запах.
Зося идет на свой автобус, а я - спускаюсь в переход. Замечаю, как меняются надписи. Еще недавно - как везде. Теперь - "Слава Украине" и "Не покупай российское!"
21.
Метро Шулявская, фотографирую эскалатор. Неожиданно все пассажиры стоят справа, а проходят - слева, настоящая Москва. Я быстренько спускаюсь вниз.
22.
Захожу в вагон на Шулявке...
...и выхожу на Крещатике.
23.
У выхода из метро меня ждет мама с красными гвоздиками. Мама сперва очень рада меня видеть, а потом начинает позировать. Рядом с мамой - незнакомая женщина, с которой они разговорились по поводу приезжей девушки, спросившей у них, где Макдональдс, и высказавшейся по поводу "чертова Майдана, перегородили, культурно не погулять".
- Ну так уезжайте туда, откуда приехали, и гуляйте культурно, сколько влезет, - ласково сказала девушке моя мама.
24.
На Крещатике стоят палатки и продаются флаги. Слева - очень говорящие, на мой взгляд, плакаты: двести лет Тарасу Шевченко (как говорил диктор общественного телевидения в самые жаркие дни: "И на все это безобразие взирает Тарас"), "Нам нужна твоя помощь" и "Будь здоровым - живи дольше! В твоей жизни есть люди, ради которых стоит жить!"
25.
Проходим мимо календаря на 2014 год, весь календарь посвящен Майдану. Ловлю себя на мысли, что никогда не повесила бы такой у себя дома, потому что не справилась бы с чувствами, которые он вызывает. Какая-то я чересчур нежная.
26.
Одна из первых жизней, отданных за "вашу и нашу свободу" - белорус Михаил Жизневский, не доживший четырех дней до своего двадцатишестилетия.
27.
Спускаемся в переход. Кажется, это не та елка, которую выносят восьмого марта.
28.
Выходим у консерватории. К палатке прислонены щиты "специально подготовленных, до зубов вооруженных" бойцов самообороны Майдана. И оружие.
29.
У консерватории - "перегородили, культурно не погулять" - баррикада с ошметками йолки.
30.
Мы идем к памятнику, символизирующему свободу и независимость. Раньше он казался теткой на столбе, отделанной в духе и стиле особняка Пшонки. Теперь он кажется символом свободы и независимости. Удивительное дело.
"Это не победа, борьба продолжается", - написано у подножия памятника. И это, конечно же, не победа.
31.
"Полная перезагрузка. Верховная Рада" и еще две надписи, которые вы и так понимаете.
32.
Желто-голубой цветочек в море гвоздик.
33.
Идет дождь. Мокнет зайчик "я тебя люблю", мокнет самодельное сердечко "слава героям".
34.
Мокнут фонарики и цветы. Много, много цветов.
35.
Невероятно много цветов. И тот самый запах, о котором говорила Зося: гари, дыма, земли, гвоздик.
Верху, под крестом, - панда.
36.
Каски. На железной - черная лента.
37.
Малая архитектурная форма - церквушка. Или часовня? Я не сильна в этом. Слева - батюшка, почти не попал в кадр.
38.
Октябрьский дворец, баррикада, засыпанный цветами склон. Мне так странно, я ведь была здесь в конце января, все было в снегу и настолько иначе, что не укладывается в голове. Как будто бы фильм, виденный по телевизору, вдруг ожил вокруг меня.
39.
Вид на дом профсоюзов, в котором находился импровизированный майдановский госпиталь. Мы носили сюда лекарства в январе, когда казалось, что хуже и быть не может. Оказалось - может.
40.
Со сцены говорят, что сегодня днем Небесная сотня пополнилась еще одним бойцом. Умер от раны, полученной двадцатого февраля. Дождь усиливается, и мама плачет.
Рядом с нами работают съемочные группы двух англоязычных новостных каналов.
- Давай еще раз и побыстрее, - говорит девушка-оператор бесстрашному журналисту, стоящему без какой-либо шапки, без малейшего зонтика.
41.
Справа - баррикада с цветами. Слева - портрет Сергея Синенко из Запорожья, активиста местного Автомайдана. Его сожгли в его собственной машине 13 февраля.
42.
Улица Институтская.
43.
Детские рисунки.
44.
Женщина Небесной сотни - Антонина Дворянец, 62 года, ликвидатор Чернобыльской катастрофы. Приехала в Киев из Броваров по делам, ни в каких противостояниях принимать участия не собиралась. Убита 18 февраля, тело обнаружили на баррикаде, расположенной на улице Институтской, возле верхнего входа в метро Крещатик. Погибла от избиения дубинками спецназовцами милиции.
45.
Мы кладем цветы возле ее портрета.
- Сволочи, - говорит моя мама.
И еще говорит:
- Оставим цветы в пакетике, правда? Дождь ведь такой!
46.
Каски, цветы, брусчатка. Меня поразило то, что люди русскоязычного жж в дни противостояния жалели о брусчатке, говорили, что она старинная, что "хранит в себе память", говорили - "как жаль".
Пользуясь случаем, хочу успокоить всех, кому все еще жаль "исторической брусчатки": это новодел, уложенный нужными людьми и, подозреваю, с немаленьким откатом.
47.
Там, где раньше лежала брусчатка, - черная сожженная земля.
48.
Сергей Кемский, 33 года, Керчь. Погиб 20 февраля в Киеве. Эксперт Института политических и экономических рисков и перспектив, писал статьи для моей любимой новостной газеты.
49.
Сожженная баррикада и белые цветы.
50.
"Не бойся все изменить".
51.
Игорь Ткачук. Его младшему ребенку - год. Помните, я говорила, что часто плачу? Так вот - снова, извините за неровный почерк.
52.
Проходим мимо плаката, заинтересовавшего мою маму.
53.
Небесная сотня. За дни, прошедшие с двадцатого февраля, эти лица успели стать родными. Звучит пафосно, но это правда.
54.
Над стеной с Небесной сотней - вывеска реабилитационного центра. Рядом раздают суп.
- Я замерзла, - говорит мама, - поем, если он горячий.
55.
Мама стоит в очереди, но суп заканчивается, и мы идем к Евроборщу, моему старому знакомому. Я, правда, никогда его не ела, потому что вегетарианка. У моей мамы таких проблем нет. Она ест евроборщ на мокром от дождя столе.
56.
Я читаю вывеску Евроборща. Звучит очень аппетитно. Начинаю хотеть моченых титушек.
57.
Еще раз фотографирую Дом Профсоюзов. Постапакалиптично, по-настоящему внушительно.
К нам с мамой подходит залитая дождем пожилая женщина.
- Девочки, дайте десять гривен, - говорит она на несуществующем диалекте.
Я даю ей пять, потому что все, что у меня есть наличными, - это пять и пятьдесят.
- Дай пятьдесят, - умоляет женщина, - а я дам тебе сдачи.
- Не могу, - говорю я, - простите, пожалуйста. Мне становится тоскливо.
- Ладно, - вздыхает женщина. - У меня одна упаковка лекарства стоит пятьдесят гривен, я поэтому прошу.
- У меня - двести, - говорит моя мама.
- У вас зато дочка есть, - отвечает женщина и уходит.
Мы идем дальше, мама согрелась.
- Хороший борщ, - говорит мама.
58.
"Спасибо Майдану, что объединил народ". Действительно, очень объединил, я частенько об этом думаю.
Разъединил, конечно, тоже, потому что диалектика.
В самом начале Майдана, когда действовал запрет на палатки, некоторые депутаты установили на Майдане свои "приемные": палатку нельзя, а вот приемную, по закону, - можно ставить где угодно.
59.
Снова портреты, их очень много вокруг.
Слева - Александр Щербанюк из Черновцов, 46 лет. Частный предприниматель. Погиб 20 февраля. Дома остались больная мать, жена и двое детей.
Справа - Анатолий Корнеев из Хмельницкой области. Глава Рудского сельсовета. Погиб 20 февраля от выстрела снайпера.
60.
"С нами Бог". Мы с мамой идем на Грушевского.
61.
Будничная улица, будничная неразобранная брусчатка, будничный спуск в метро, будничная пробитая каска на парапете.
62.
По пути к Грушевского - шины, дрова и баррикады. Становится очень холодно, дождь льет сильнее, мама думает, что пора возвращаться. Возвращаемся, на сцене Майдана - крымский военный моряк.
- Если вам скажут, что украинский флот сдался - не верьте! - громко говорит он в микрофон.
63.
Спускаемся в переход, в моем детстве он назывался "Труба", у меня запотевает объектив. На стене - объявления: помогите найти сына, помогите найти убийц сына. Ходят люди в "костюмах самообороны", наверху они, кстати, тоже ходят. У входа в метро сидит кобзарь, играет и поет.
Со словами "газета для думающих людей" мне дают листок "Майдан - территория воли", состоящий из писем читателей. Разные мнения разных людей - из Киева, Каховки, Лос-Анджелеса. Я читаю его в метро, и это действительно разные мнения.
64.
Полотно под названием "жизнь прекрасна". Первое - лайтбокс у входа в метро, который я снимаю запотевшим объективом. Потом долгое время - ничего, кроме того самого листка, людей в метро, автобуса, в котором мама вдруг говорит:
- Я думаю: от кого так пахнет дымом? И понимаю: да это же от нас!
Лифт, человекоразмерность.
Непривитые кошки встречают у двери.
- Смотри, - говорит мама, показывая на шагомер, - шестнадцать тысяч пятьсот шагов!
Я бегу к компьютеру и обновляю новости. Семь часов. Вроде бы все спокойно.
Потом - лезу в горячую воду. В прошлом омд меня очень попрекали ванной и тем, что я не погибла на баррикаде. Увы, на этот раз все так же, и даже с винегретом (та тарелка, что слева; маленькая, почти ничего, может, и не заметят).
65.
Мы с мамой смотрим новости. "Черный понедельник", стоивший больше олимпиады в Сочи.
Триста с лишним человек свинтили на том московском митинге, на который мы собирались пойти, но не пошли, потому что знали, что свинтят, а мне надо было ехать.
- Хорошо, все-таки, что вы не пошли, - говорит мама.
Потом - час умной Эльзы.
Мама беседует с бабушкой. Бабушка - мамина мачеха, она плохо себя чувствует, она думает, что начнется война, а ее сын, живущий в Америке, не сможет прилететь, чтобы похоронить ее, и ее свалят в яму в полиэтиленовом пакете.
- А как же мы? - спрашивает мама.
- А вы - улетите в Москву со своими кошками, - говорит бабушка.
- Я никуда не полечу, - успокаивает мама.
И объясняет:
- Хочу подольше быть с народом.
И добавляет - надо же, а я ведь даже не знаю гимна.
Мама беседует с подругой и с соседкой. Обе уверены, что будет война. У обеих - сыновья и мужья. Соседка в ужасе, она останется одна со стариками, потому что муж и сын уйдут на фронт.
Мама сидит в кухне, подперев щеку, и чувствует, как поднимается давление.
Потом - в который раз за сегодня? - плачет.
Я иду в комнату. Котик У. сидит в своем кресле и улыбается, как ни в чем не бывало.
66.
На полу возле шкафа - гора одежды, которую котик вытряхнул, пока мы с мамой давали Эльзу. Складываю вещи обратно в шкаф и делаю фото "до и после" (останется за кадром).
Сажусь работать, мне надо делать методички по предметам, которые я веду, мне надо составить список вопросов на следующую пару. Не могу работать, смотрю новости, читаю новости, обдумываю новости.
Решаю постирать.
Запускаю машинку, развешиваю белье, снова запускаю машинку. Всякий раз, когда я открываю дверь ванной, приходит котик У. и просит пить.
67.
Закончив час умной Эльзы, мама смотрит новости. Я зажигаю свечи, чтобы все вокруг выглядело умиротворенным, хотя это, пожалуй, даже хуже ванны. Забираюсь в постель с ногами и ноутом.
Надо работать. Читаю новости, смотрю новости, обдумываю новости. Узнаю, что, по данным Минобороны, Россия незаконно ввела в Украину более пяти тысяч военных. Узнаю, что через керченскую переправу прорвались грузовики с вооруженными людьми. Узнаю, что "Янукович попросил Путина напасть на Украину".
Надо работать. Пишу пост в жж.
Надо работать. Смотрю ролик Комаровского, понимаю, что не зря его люблю, пишу еще один пост в жж.
Надо работать. Двадцать одна минута первого. С горем пополам составляю список вопросов, героическим усилием воли отправляю список студентам.
Надо работать. Смотрю заседание Совета Безопасности ООН.
Надо работать. Мама по телевизору узнает, что Янукович, оказывается, попросил напасть. И про грузовики на переправе.
- Будет война, - говорит мама, заходя ко мне.
68.
Ниже вы видите полотно под названием "Быстрое размораживание". Быстрее не придумаешь. Мама собирает документы и укладывает их в чемодан. Непривитый Котик У. трется вокруг да около.
- Я тебя не брошу, - говорит мама котику У.
- Думаешь, новое пальто надо укладывать? - говорит мама мне.
Я смотрю на нее, смотрю на чемодан, фотографирую все это и котика У.
Возвращаюсь к себе, досматриваю заседание Совета Безопасности. Чувствую, что смертельно устала, хотя почти ничего не делала. Обычно мои дни - совсем другие.
Пишу мужу, называя Совбез собезом. Муж говорит, чтобы я ложилась спать, и я понимаю, что он прав и надо ложиться.
Мама ходит по комнате из угла в угол.
69.
Умываюсь, зубная щетка все та же, а обруча для волос и пены для умывания вы еще не видели. На часах - начало третьего. На нижнем фото под зеленой бутылочкой лежит некто Крем Морковный за двадцать рублей, из соседнего с нашим московским домом дискаунтера, призванный бороться с шелушением и раздражением. Я купила его вместо корейского за три тысячи, чтобы экономить в наше непростое время, но, к удивлению моему, с шелушением он действительно борется изо всех сил. А вот с раздражением - не очень, пару раз в день я все-таки раздражаюсь.
Чтобы не раздражаться вообще, я мажусь Морковным с удвоенной силой. Потом - читаю "Белую гвардию". Потом засыпаю, и мне снится, будто бы мы с мужем прячемся в шкафу от людей, которые идут нас убить.
А мама вообще не спит, слушает бомбы. То есть - бімбы. Ее поколение с детства привыкло бояться бомбежки; не спать и слушать - полезный и привычный навык.
А я все-таки сплю. Незнакомые люди идут нас убить, но я знаю, что это сон.
70.
Спасибо, что были со мной сегодня.
Итак, это понедельник, третье марта, и мой поезд приходит в Киев в без двадцати девять, и таможню мы проходим за пять минут, потому что в поезде почти никого нет. Заглавная фотография вообще никак не связана с этим замечательным фактом, и представляет собой серое полотно под названием "Непорядок".
Я просыпаюсь (в без двадцати восемь по киевскому времени) на верхней полке пятого поезда. Просыпаюсь потому, что у меня (как это бывает чаще, чем хотелось бы) идет носом кровь. Я останавливаю ее в туалете, смотрюсь в зеркало и понимаю, что фото лица лучше не делать.
Другое дело - мои неидеальные пальцы ног и уточка.
Накануне вечером мой муж пробыл в вагоне так долго, что выпрыгивал из едущего поезда. Напевая "дан приказ ему на запад, ей - в другую сторону", он распихивал по полкам мой рюкзак с вещами и сумку с сурком, и чуть было не уехал в Брянск. Билет мы купили за пять минут до выхода из дома, потому что - а кто его знает? - боялись внезапного закрытия границ и ждали нашего соседа Малинового, у которого на карточке оставалось немного денег для покупки билета. Сосед Малиновый вернулся за пять минут до нашего выхода из дома и сказал:
- Нигде нельзя купить доллары. Почти все банки не работают в воскресенье, а те, которые работают, - не продают доллары. А курс уже - сорок.
Покупка билета за пять минут до выхода - дело совершенно фантастическое, обычно билетов нет уже накануне вечером. Но тут такое дело, что в Киев никто почему-то не рвется. Странное такое дело.
В вагоне - две темы для разговора. Первая - война. Вторая - разногражданственные семьи, вроде моей. Я ни с кем не разговариваю. Я лежу на верхней полке и читаю - предсказуемо - "Белую гвардию": "На сто юнкеров - сто двадцать студентов, и держат они винтовку, как лопату".
2.
Мама машет мне с перрона. Потом плачет. Потом говорит, отнимая у меня сумку с сурком:
- Я думала, мы уже никогда не встретимся.
3.
В метро мама показывает мне газету "Вести". На первой странице - крупно: "ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?"
- Смотри, у России - миллион военнослужащих, а у Украины - всего 139 тысяч, у России - 352 военно-морских судна, а у Украины - 25.
Мы выходим на Лесной. "Какие красивые цветы", - говорит мама. Лесная ничуть не изменилась, и даже комплект памятников по-прежнему всего 1830 грн.
4.
На выезде с Лесной попадаем в пробку, выезд перегорожен припаркованными машинами. На улицах очень чисто после прошедшего субботника, изредка пролетают перелетные пакеты. Весна.
В лифте всякий раз рассматриваю надписи, странные для нашего района бесхитростных окраинных гопников: "невыносимое подобие бытия", "философская интоксикация", "человекоразмерность". Первые две - глупость и выпендреж, а последняя - настоящий постнеклассический термин. Я слабо разбираюсь в постнеклассике.
5.
Дома я немедленно открываю все двери и окна, бросаю вещи и бегу смотреть новости. У меня - новостянка, а я жила без новостей с самого вечера, жуткая новостная ломка. Сегодняшние новости потрясают, как и все новости в последнее время. Мама смотрит новости по телевизору.
- Это война. Надо узнать про кошачьи прививки, - говорит мама.
Мама отказывается уезжать из Киева без котиков. Котик Ма, медведь и овцебык, выходит на балкон.
- Эй, Маша! - кричит мама котику Ма, медведю и овцебыку. - Не выпади мне там! Кому я тогда буду прививку делать?!
6.
Это я. Я выгляжу блестяще (из-за ночного крема), сегодня я еще не умывалась толком, только смывала кровь и чистила зубы в поездовом туалете. В двенадцать двадцать у меня пара в КПИ, и до выхода у меня есть всякие там дела.
7.
Это - серый день. На улице идет дождь со снегом, начавшийся накануне вечером в Москве. Я разбираю посылки, которые пришли, пока меня не было, смотрю, чему посвящена сегодняшняя пара, и десяток раз обновляю сайт с новостями.
8.
Потом я моюсь и пью зеленый чай, заваренный прямо в чашке, надеваю белый свитер, который пришел в посылке, и собираю вещи.
9.
Проверяю, все ли взяла, и выхожу. В сером дне хорошо видна желтая маршрутка, в которую я сажусь, и случайно передаю за проезд метрополитеновский жетончик вместо денег.
10.
В метро рядом со мной сидит парень, который чересчур членораздельно разговаривает по телефону. Так, я узнаю, что парень подвизается на нелегком поприще перевода украиноязычных новостей для русских, смотрящих российские каналы, а вчера имел странную беседу с подругой из Питера, уверенной, что он в обиде на нее за то, что она - гражданка страны, позволяющей себе агрессивные вмешательства во внутреннюю политику Украины. Он объяснил ей, что Братские Народы не могут ссориться из-за глупостей политиков, и кое-что еще, чего я уже не слушала, потому что читала. "В окнах было сине, а на дворе уже беловато, и вставал и расходился туман".
Вот вам наш серый парк и наш серый Главный Корпус.
11.
Я захожу в кабинет охраны труда, выделенный нам под социальную философию, и вижу студентов, которых не видела с самого декабря, потому что сперва была сессия, потом нас распустили за свой счет, потом были каникулы, потом - я задержалась на неделю в Москве, и тут случились выстрелы, кровь и смерти десятков человек. Метро не работало, преподавателей переселили в студенческое общежитие, чтобы удобнее было добираться. Студенты сидели по домам и, уверена, не только по домам.
По плану у нас Джон Локк, "Два трактата о правлении": "Если подданные или иностранцы посягают силой на собственность какого-либо народа, им можно оказывать сопротивление силой - с этим согласны все. Но то, что можно оказывать сопротивление и должностным лицам, если они совершают то же самое, - это недавно отрицалось; как будто бы те, кто по закону обладают величайшими привилегиями и преимуществами, тем самым имеют власть нарушать те самые законы, на основании которых эти люди только и были посажены на лучшие места, чем их братья; напротив, их преступление тем больше, так как они одновременно не проявили благодарности за большую долю, которую они имеют по закону, и нарушили доверие, которое было оказано им их братьями".
- Мы отстаем от Англии на четыре века, - говорят студенты.
12.
Пара заканчивается (в начале третьего), я встречаю Тетяну и мы разговариваем. Тетяна говорит на несуществующем бандеровском диалекте, чтобы выказать мне свое презрение, подчеркнуть независимость и притеснить меня как следует. Я говорю на русском языке, чтобы показать, что я - русская, мои деды воевали и я ее не боюсь.
Тетяна говорит:
- Олечка, как я рада тебя видеть!
Я говорю:
- Тетяна, как вы тут жили вообще?
- Та не питай, - отвечает Тетяна и подробно рассказывает, что занятий, хоть их и не отменяли, фактически не было. Что очень болит душа за погибших ребят. Что войны не будет - она уверена.
- Я уверена, - говорит Тетяна на своем несуществующем диалекте, который ей, по нелепой случайности, родной.
Я прощаюсь с ней и спускаюсь на нашу маленькую кафедру, где живет молодой преподавательский состав и работает "Лаборатория эстетики и дизайна".
13.
- Привет, - говорю я Северинчику, который сидит за компьютером и что-то читает.
- Как погодка в Москве? - спрашивает Северинчик.
- Будет война, как думаешь? - отвечаю я.
- Нет, - говорит Северинчик, - не будет. Оказывается, он читает новости.
- Мне неспокойно, когда я не вижу новостей дольше получаса, - объясняет Северинчик.
Я сажусь и тоже читаю новости. Северинчик, судя по всему, в то утро не фанат фотографирования, поэтому вот вам я, с одним из самых нелепых своих лиц.
14.
На стене висит рисунок Зосиного сына, а на столе лежат эскизы потенциальных гербов нашего факультета.
- Какой лучше, как думаешь? - спрашивает Зося.
- Все ужасны, особенно шляпа, - отвечаю я.
Зося смеется.
- Да, - говорит Зося, отсмеявшись, - но надо выбрать один.
15.
Вот это вот - как назвать? - стена плача? Доска памяти? Зося говорит - алтарь. Это наша подруга Настя, которая в ноябре разбилась на мотоцикле, и ее слоники. Раньше она была здесь завлабом, и мы много времени проводили вместе. Незадолго до катастрофы мы здорово с ней покатались, никогда не забуду. Она водила очень аккуратно, но это никак не помогло, когда маршрутка сбила ее под фуру.
Кажется, мы до сих пор не поверили.
16.
Настины мишка и динозаврик, а рядом - вино, кекс и полусъеденный батончик баунти. От баунти откусил друг наш Артем в девять Настиных дней, когда казалось, что она еще здесь, и повсюду пахло ее духами.
- Чтобы Северинчик утром удивился, - объяснил Артем, жуя кокосовую стружку.
17.
Тут мне звонит мой папа. Папа взбодрен ситуацией. Папа говорит, чтобы я срочно восстанавливала российское гражданство, "потому что и так уже коридор в 90 дней, а дальше будет хуже", и он уже подготовил все документы, которые могут понадобиться. Я рассказываю папе, что мой муж против всяких там восстановлений.
- Не глупите, - говорит папа.
- Не волнуйся, папа, - говорю я.
Мы болтаем с папой долго, около получаса. Все это время Зося с Димой делают факультетский герб.
18.
Я пью чай из кружки Оксаны, которая сейчас живет в Люксембурге. Кружку выбрала нарочно, чтобы Оксана порадовалась, когда будет смотреть этот день. Привет, Оксанка!
Справа - стол Центра Украинско-Эстонского сотрудничества. В Эстонии живет брат моего мужа с семьей (Tere, Jänes, Nataly ja Marta!), поэтому я горячо одобряю подобное сотрудничество.
19.
Я звоню маме. Мама хочет отнести цветы на Майдан, куда боялась ходить без меня. Боялась чувств, которые ее накроют в месте, где считанные дни назад убивали людей, а со мной мама ничего не боится. Мы договариваемся встретиться у выхода из метро Крещатик.
Я допиваю чай, надеваю платок, и мы с Зосей идем к метро - в 17.45 по московскому времени или в без четверти четыре - по киевскому.
20.
Мы идем к Шулявке. Зося рассказывает о вечере, когда страшно было выходить на улицу, и люди формировали отряды самообороны районов. Рассказывает, как ей позвонили из садика и попросили срочно забрать Марата. Рассказывает, как сидела дома и боялась за мужа, которому до дома предстояло добираться с работы. Рассказывает, как ничего не могла делать.
- Я тоже не могла, хоть и сидела в Северном Бутово, - говорю я.
Сообщаю Зосе, что собираюсь на Майдан.
- Сходи, - говорит Зося, - я уже ходила. Там невероятно. Там такой запах.
Зося идет на свой автобус, а я - спускаюсь в переход. Замечаю, как меняются надписи. Еще недавно - как везде. Теперь - "Слава Украине" и "Не покупай российское!"
21.
Метро Шулявская, фотографирую эскалатор. Неожиданно все пассажиры стоят справа, а проходят - слева, настоящая Москва. Я быстренько спускаюсь вниз.
22.
Захожу в вагон на Шулявке...
...и выхожу на Крещатике.
23.
У выхода из метро меня ждет мама с красными гвоздиками. Мама сперва очень рада меня видеть, а потом начинает позировать. Рядом с мамой - незнакомая женщина, с которой они разговорились по поводу приезжей девушки, спросившей у них, где Макдональдс, и высказавшейся по поводу "чертова Майдана, перегородили, культурно не погулять".
- Ну так уезжайте туда, откуда приехали, и гуляйте культурно, сколько влезет, - ласково сказала девушке моя мама.
24.
На Крещатике стоят палатки и продаются флаги. Слева - очень говорящие, на мой взгляд, плакаты: двести лет Тарасу Шевченко (как говорил диктор общественного телевидения в самые жаркие дни: "И на все это безобразие взирает Тарас"), "Нам нужна твоя помощь" и "Будь здоровым - живи дольше! В твоей жизни есть люди, ради которых стоит жить!"
25.
Проходим мимо календаря на 2014 год, весь календарь посвящен Майдану. Ловлю себя на мысли, что никогда не повесила бы такой у себя дома, потому что не справилась бы с чувствами, которые он вызывает. Какая-то я чересчур нежная.
26.
Одна из первых жизней, отданных за "вашу и нашу свободу" - белорус Михаил Жизневский, не доживший четырех дней до своего двадцатишестилетия.
27.
Спускаемся в переход. Кажется, это не та елка, которую выносят восьмого марта.
28.
Выходим у консерватории. К палатке прислонены щиты "специально подготовленных, до зубов вооруженных" бойцов самообороны Майдана. И оружие.
29.
У консерватории - "перегородили, культурно не погулять" - баррикада с ошметками йолки.
30.
Мы идем к памятнику, символизирующему свободу и независимость. Раньше он казался теткой на столбе, отделанной в духе и стиле особняка Пшонки. Теперь он кажется символом свободы и независимости. Удивительное дело.
"Это не победа, борьба продолжается", - написано у подножия памятника. И это, конечно же, не победа.
31.
"Полная перезагрузка. Верховная Рада" и еще две надписи, которые вы и так понимаете.
32.
Желто-голубой цветочек в море гвоздик.
33.
Идет дождь. Мокнет зайчик "я тебя люблю", мокнет самодельное сердечко "слава героям".
34.
Мокнут фонарики и цветы. Много, много цветов.
35.
Невероятно много цветов. И тот самый запах, о котором говорила Зося: гари, дыма, земли, гвоздик.
Верху, под крестом, - панда.
36.
Каски. На железной - черная лента.
37.
Малая архитектурная форма - церквушка. Или часовня? Я не сильна в этом. Слева - батюшка, почти не попал в кадр.
38.
Октябрьский дворец, баррикада, засыпанный цветами склон. Мне так странно, я ведь была здесь в конце января, все было в снегу и настолько иначе, что не укладывается в голове. Как будто бы фильм, виденный по телевизору, вдруг ожил вокруг меня.
39.
Вид на дом профсоюзов, в котором находился импровизированный майдановский госпиталь. Мы носили сюда лекарства в январе, когда казалось, что хуже и быть не может. Оказалось - может.
40.
Со сцены говорят, что сегодня днем Небесная сотня пополнилась еще одним бойцом. Умер от раны, полученной двадцатого февраля. Дождь усиливается, и мама плачет.
Рядом с нами работают съемочные группы двух англоязычных новостных каналов.
- Давай еще раз и побыстрее, - говорит девушка-оператор бесстрашному журналисту, стоящему без какой-либо шапки, без малейшего зонтика.
41.
Справа - баррикада с цветами. Слева - портрет Сергея Синенко из Запорожья, активиста местного Автомайдана. Его сожгли в его собственной машине 13 февраля.
42.
Улица Институтская.
43.
Детские рисунки.
44.
Женщина Небесной сотни - Антонина Дворянец, 62 года, ликвидатор Чернобыльской катастрофы. Приехала в Киев из Броваров по делам, ни в каких противостояниях принимать участия не собиралась. Убита 18 февраля, тело обнаружили на баррикаде, расположенной на улице Институтской, возле верхнего входа в метро Крещатик. Погибла от избиения дубинками спецназовцами милиции.
45.
Мы кладем цветы возле ее портрета.
- Сволочи, - говорит моя мама.
И еще говорит:
- Оставим цветы в пакетике, правда? Дождь ведь такой!
46.
Каски, цветы, брусчатка. Меня поразило то, что люди русскоязычного жж в дни противостояния жалели о брусчатке, говорили, что она старинная, что "хранит в себе память", говорили - "как жаль".
Пользуясь случаем, хочу успокоить всех, кому все еще жаль "исторической брусчатки": это новодел, уложенный нужными людьми и, подозреваю, с немаленьким откатом.
47.
Там, где раньше лежала брусчатка, - черная сожженная земля.
48.
Сергей Кемский, 33 года, Керчь. Погиб 20 февраля в Киеве. Эксперт Института политических и экономических рисков и перспектив, писал статьи для моей любимой новостной газеты.
49.
Сожженная баррикада и белые цветы.
50.
"Не бойся все изменить".
51.
Игорь Ткачук. Его младшему ребенку - год. Помните, я говорила, что часто плачу? Так вот - снова, извините за неровный почерк.
52.
Проходим мимо плаката, заинтересовавшего мою маму.
53.
Небесная сотня. За дни, прошедшие с двадцатого февраля, эти лица успели стать родными. Звучит пафосно, но это правда.
54.
Над стеной с Небесной сотней - вывеска реабилитационного центра. Рядом раздают суп.
- Я замерзла, - говорит мама, - поем, если он горячий.
55.
Мама стоит в очереди, но суп заканчивается, и мы идем к Евроборщу, моему старому знакомому. Я, правда, никогда его не ела, потому что вегетарианка. У моей мамы таких проблем нет. Она ест евроборщ на мокром от дождя столе.
56.
Я читаю вывеску Евроборща. Звучит очень аппетитно. Начинаю хотеть моченых титушек.
57.
Еще раз фотографирую Дом Профсоюзов. Постапакалиптично, по-настоящему внушительно.
К нам с мамой подходит залитая дождем пожилая женщина.
- Девочки, дайте десять гривен, - говорит она на несуществующем диалекте.
Я даю ей пять, потому что все, что у меня есть наличными, - это пять и пятьдесят.
- Дай пятьдесят, - умоляет женщина, - а я дам тебе сдачи.
- Не могу, - говорю я, - простите, пожалуйста. Мне становится тоскливо.
- Ладно, - вздыхает женщина. - У меня одна упаковка лекарства стоит пятьдесят гривен, я поэтому прошу.
- У меня - двести, - говорит моя мама.
- У вас зато дочка есть, - отвечает женщина и уходит.
Мы идем дальше, мама согрелась.
- Хороший борщ, - говорит мама.
58.
"Спасибо Майдану, что объединил народ". Действительно, очень объединил, я частенько об этом думаю.
Разъединил, конечно, тоже, потому что диалектика.
В самом начале Майдана, когда действовал запрет на палатки, некоторые депутаты установили на Майдане свои "приемные": палатку нельзя, а вот приемную, по закону, - можно ставить где угодно.
59.
Снова портреты, их очень много вокруг.
Слева - Александр Щербанюк из Черновцов, 46 лет. Частный предприниматель. Погиб 20 февраля. Дома остались больная мать, жена и двое детей.
Справа - Анатолий Корнеев из Хмельницкой области. Глава Рудского сельсовета. Погиб 20 февраля от выстрела снайпера.
60.
"С нами Бог". Мы с мамой идем на Грушевского.
61.
Будничная улица, будничная неразобранная брусчатка, будничный спуск в метро, будничная пробитая каска на парапете.
62.
По пути к Грушевского - шины, дрова и баррикады. Становится очень холодно, дождь льет сильнее, мама думает, что пора возвращаться. Возвращаемся, на сцене Майдана - крымский военный моряк.
- Если вам скажут, что украинский флот сдался - не верьте! - громко говорит он в микрофон.
63.
Спускаемся в переход, в моем детстве он назывался "Труба", у меня запотевает объектив. На стене - объявления: помогите найти сына, помогите найти убийц сына. Ходят люди в "костюмах самообороны", наверху они, кстати, тоже ходят. У входа в метро сидит кобзарь, играет и поет.
Со словами "газета для думающих людей" мне дают листок "Майдан - территория воли", состоящий из писем читателей. Разные мнения разных людей - из Киева, Каховки, Лос-Анджелеса. Я читаю его в метро, и это действительно разные мнения.
64.
Полотно под названием "жизнь прекрасна". Первое - лайтбокс у входа в метро, который я снимаю запотевшим объективом. Потом долгое время - ничего, кроме того самого листка, людей в метро, автобуса, в котором мама вдруг говорит:
- Я думаю: от кого так пахнет дымом? И понимаю: да это же от нас!
Лифт, человекоразмерность.
Непривитые кошки встречают у двери.
- Смотри, - говорит мама, показывая на шагомер, - шестнадцать тысяч пятьсот шагов!
Я бегу к компьютеру и обновляю новости. Семь часов. Вроде бы все спокойно.
Потом - лезу в горячую воду. В прошлом омд меня очень попрекали ванной и тем, что я не погибла на баррикаде. Увы, на этот раз все так же, и даже с винегретом (та тарелка, что слева; маленькая, почти ничего, может, и не заметят).
65.
Мы с мамой смотрим новости. "Черный понедельник", стоивший больше олимпиады в Сочи.
Триста с лишним человек свинтили на том московском митинге, на который мы собирались пойти, но не пошли, потому что знали, что свинтят, а мне надо было ехать.
- Хорошо, все-таки, что вы не пошли, - говорит мама.
Потом - час умной Эльзы.
Мама беседует с бабушкой. Бабушка - мамина мачеха, она плохо себя чувствует, она думает, что начнется война, а ее сын, живущий в Америке, не сможет прилететь, чтобы похоронить ее, и ее свалят в яму в полиэтиленовом пакете.
- А как же мы? - спрашивает мама.
- А вы - улетите в Москву со своими кошками, - говорит бабушка.
- Я никуда не полечу, - успокаивает мама.
И объясняет:
- Хочу подольше быть с народом.
И добавляет - надо же, а я ведь даже не знаю гимна.
Мама беседует с подругой и с соседкой. Обе уверены, что будет война. У обеих - сыновья и мужья. Соседка в ужасе, она останется одна со стариками, потому что муж и сын уйдут на фронт.
Мама сидит в кухне, подперев щеку, и чувствует, как поднимается давление.
Потом - в который раз за сегодня? - плачет.
Я иду в комнату. Котик У. сидит в своем кресле и улыбается, как ни в чем не бывало.
66.
На полу возле шкафа - гора одежды, которую котик вытряхнул, пока мы с мамой давали Эльзу. Складываю вещи обратно в шкаф и делаю фото "до и после" (останется за кадром).
Сажусь работать, мне надо делать методички по предметам, которые я веду, мне надо составить список вопросов на следующую пару. Не могу работать, смотрю новости, читаю новости, обдумываю новости.
Решаю постирать.
Запускаю машинку, развешиваю белье, снова запускаю машинку. Всякий раз, когда я открываю дверь ванной, приходит котик У. и просит пить.
67.
Закончив час умной Эльзы, мама смотрит новости. Я зажигаю свечи, чтобы все вокруг выглядело умиротворенным, хотя это, пожалуй, даже хуже ванны. Забираюсь в постель с ногами и ноутом.
Надо работать. Читаю новости, смотрю новости, обдумываю новости. Узнаю, что, по данным Минобороны, Россия незаконно ввела в Украину более пяти тысяч военных. Узнаю, что через керченскую переправу прорвались грузовики с вооруженными людьми. Узнаю, что "Янукович попросил Путина напасть на Украину".
Надо работать. Пишу пост в жж.
Надо работать. Смотрю ролик Комаровского, понимаю, что не зря его люблю, пишу еще один пост в жж.
Надо работать. Двадцать одна минута первого. С горем пополам составляю список вопросов, героическим усилием воли отправляю список студентам.
Надо работать. Смотрю заседание Совета Безопасности ООН.
Надо работать. Мама по телевизору узнает, что Янукович, оказывается, попросил напасть. И про грузовики на переправе.
- Будет война, - говорит мама, заходя ко мне.
68.
Ниже вы видите полотно под названием "Быстрое размораживание". Быстрее не придумаешь. Мама собирает документы и укладывает их в чемодан. Непривитый Котик У. трется вокруг да около.
- Я тебя не брошу, - говорит мама котику У.
- Думаешь, новое пальто надо укладывать? - говорит мама мне.
Я смотрю на нее, смотрю на чемодан, фотографирую все это и котика У.
Возвращаюсь к себе, досматриваю заседание Совета Безопасности. Чувствую, что смертельно устала, хотя почти ничего не делала. Обычно мои дни - совсем другие.
Пишу мужу, называя Совбез собезом. Муж говорит, чтобы я ложилась спать, и я понимаю, что он прав и надо ложиться.
Мама ходит по комнате из угла в угол.
69.
Умываюсь, зубная щетка все та же, а обруча для волос и пены для умывания вы еще не видели. На часах - начало третьего. На нижнем фото под зеленой бутылочкой лежит некто Крем Морковный за двадцать рублей, из соседнего с нашим московским домом дискаунтера, призванный бороться с шелушением и раздражением. Я купила его вместо корейского за три тысячи, чтобы экономить в наше непростое время, но, к удивлению моему, с шелушением он действительно борется изо всех сил. А вот с раздражением - не очень, пару раз в день я все-таки раздражаюсь.
Чтобы не раздражаться вообще, я мажусь Морковным с удвоенной силой. Потом - читаю "Белую гвардию". Потом засыпаю, и мне снится, будто бы мы с мужем прячемся в шкафу от людей, которые идут нас убить.
А мама вообще не спит, слушает бомбы. То есть - бімбы. Ее поколение с детства привыкло бояться бомбежки; не спать и слушать - полезный и привычный навык.
А я все-таки сплю. Незнакомые люди идут нас убить, но я знаю, что это сон.
70.
Спасибо, что были со мной сегодня.