Амстердам. Утро.
Посадку объявили в половине шестого. До этого пришлось подняться в три часа, накачаться кофе, чтобы как-то вернуть себе способность двигаться и вспомнить, как зовут и куда лечу. Регистрацию проходила уже в новом терминале, незнакомом совершенно, но более толковом, чем все прочие. Час в зале ожидания, с ошалелой от столь раннего подъема Софьей Андреевной на коленях, глядя на таких же, как и я, подозрительно бодреньких пассажиров с бумажными стаканами кофе в руках. Стаканы массово несут из ближайшей фигни на колесах, безусловно оригинальной, но с родимыми пятнами прародителя "Старбакса" на эмблеме. Я тупо смотрю в экран, пытаюсь читать, слова плывут, мне обидно, и я начинаю дергать в Скайпе зеленых (активных или просто неспящих?) собеседников.
- Привет! Почему не спишь? А я в аэропорту сижу.
Как в дурацком анекдоте о студентах, которые звонили преподавателю в три часа ночи со словами "Спишь, гад? А мы учимся!"
У самой стойки регистрации примечаем друг друга - молодой человек явно голубоватого вида с полудамской-полухозяйственной сумкой через плечо, и я, с нетбуком в одной руке, и прочей ручной кладью - в другой. Из сумки молодого человека неприлично бодро торчат зонтик и какой-то неизвестный мне сувенир, напоминающий гетманскую булаву с байкерскими шипами.
- Вы тоже в Амстердам?
- Ага, - говорю.
- Вы там живете?
Скажите, я похожа на голландку?
- Нет, - говорю, - на курсы еду.
Голубой юноша в синем кургузом пиджачке чувствует ко мне уважение.
- Так вы по работе! А я живу в Дюссельдорфе. Лечу через Амстердам.
Последующие двадцать минут мы беседуем о сервисе "тут" и "там" и приходим к выводу, что у нас, конечно, дикость, а вот в Европе... Молодой человек рассказывает, как гостил у родных где-то под Астаной, как бедно они живут, какое вообще дикое место - Казахстан, и я почти готова с ним согласиться.
- Представляете, ощущение, что в Астане во всех туалетах разом кончилась туалетная бумага! И они ничего не хотят с этим делать!
Мне хочется ответить, что она там, скорее всего, и не начиналась, соответственно, процесс нужно запускать, а не развивать. Но я быстро передумываю и засыпаю. В ближайшие полчаса мне снятся туалеты в Астане, доверху заваленные туалетной бумагой, на которой почему-то отпечатан лозунг "Миру - мир!" и призывы голосовать за Народно-демократическую партию Узбекистана.
О том, что облака под крыльями самолета напоминают антарктические ледники, а земля с высоты птичьего полета похожа на лоскутное одеяло, написано и сказано уже очень много, и, тем не менее, это так. Три часа лету под спокойным, ясным, но уже не теплым солнцем, и затем - новый проход сквозь облака, открываются ровные зеленые и коричневые поля, со всех сторон окруженные канавками с водой, и в воде - много бледного, робкого солнечного света. Здравствуй, север! Здравствуй, Амстердам! Командир экипажа попался сентиментальный - он развернулся над морем и сказал в микрофон: "Это клево!". Ответом ему были овации в салоне самолета.
Небо над Амстердамом тяжелое, лилово-серое. Но вот выходит солнце, и прямо на глазах оно меняется, становится серо-розовым, легким и немного грустным. "Мельница". Мауритцхаюс. Мне приходит на ум, что оно, это небо, было точно таким же, когда на него смотрел Рейсдал. Или Кейп. Или Халс. Или сам Рембрандт. А теперь смотрю я, совершенно неумеющая рисовать. Небо тоже смотрит на меня, дразнится, зная, что я не смогу поймать его - видимо, оно дается в руки лишь соотечественникам, да и то самым талантливым. Уж они-то друг друга находят.
Но как именно, кто сводит их друг с другом - этого я никогда не узнаю...
Шасси ударились об асфальт. Я в Амстердаме.
- Привет! Почему не спишь? А я в аэропорту сижу.
Как в дурацком анекдоте о студентах, которые звонили преподавателю в три часа ночи со словами "Спишь, гад? А мы учимся!"
У самой стойки регистрации примечаем друг друга - молодой человек явно голубоватого вида с полудамской-полухозяйственной сумкой через плечо, и я, с нетбуком в одной руке, и прочей ручной кладью - в другой. Из сумки молодого человека неприлично бодро торчат зонтик и какой-то неизвестный мне сувенир, напоминающий гетманскую булаву с байкерскими шипами.
- Вы тоже в Амстердам?
- Ага, - говорю.
- Вы там живете?
Скажите, я похожа на голландку?
- Нет, - говорю, - на курсы еду.
Голубой юноша в синем кургузом пиджачке чувствует ко мне уважение.
- Так вы по работе! А я живу в Дюссельдорфе. Лечу через Амстердам.
Последующие двадцать минут мы беседуем о сервисе "тут" и "там" и приходим к выводу, что у нас, конечно, дикость, а вот в Европе... Молодой человек рассказывает, как гостил у родных где-то под Астаной, как бедно они живут, какое вообще дикое место - Казахстан, и я почти готова с ним согласиться.
- Представляете, ощущение, что в Астане во всех туалетах разом кончилась туалетная бумага! И они ничего не хотят с этим делать!
Мне хочется ответить, что она там, скорее всего, и не начиналась, соответственно, процесс нужно запускать, а не развивать. Но я быстро передумываю и засыпаю. В ближайшие полчаса мне снятся туалеты в Астане, доверху заваленные туалетной бумагой, на которой почему-то отпечатан лозунг "Миру - мир!" и призывы голосовать за Народно-демократическую партию Узбекистана.
О том, что облака под крыльями самолета напоминают антарктические ледники, а земля с высоты птичьего полета похожа на лоскутное одеяло, написано и сказано уже очень много, и, тем не менее, это так. Три часа лету под спокойным, ясным, но уже не теплым солнцем, и затем - новый проход сквозь облака, открываются ровные зеленые и коричневые поля, со всех сторон окруженные канавками с водой, и в воде - много бледного, робкого солнечного света. Здравствуй, север! Здравствуй, Амстердам! Командир экипажа попался сентиментальный - он развернулся над морем и сказал в микрофон: "Это клево!". Ответом ему были овации в салоне самолета.
Небо над Амстердамом тяжелое, лилово-серое. Но вот выходит солнце, и прямо на глазах оно меняется, становится серо-розовым, легким и немного грустным. "Мельница". Мауритцхаюс. Мне приходит на ум, что оно, это небо, было точно таким же, когда на него смотрел Рейсдал. Или Кейп. Или Халс. Или сам Рембрандт. А теперь смотрю я, совершенно неумеющая рисовать. Небо тоже смотрит на меня, дразнится, зная, что я не смогу поймать его - видимо, оно дается в руки лишь соотечественникам, да и то самым талантливым. Уж они-то друг друга находят.
Но как именно, кто сводит их друг с другом - этого я никогда не узнаю...
Шасси ударились об асфальт. Я в Амстердаме.