Дневник 1978-79. Глава 24. Поэма о Трех сестрах. Вторая часть
Двадцать третья глава
Сцены из "Трех сестер" в постановке Эфроса, но это другой спектакль, который он ставил в том же театре на Малой Бронной намного раньше, в 1967 году, и Ольга Яковлева там играла Ирину. Вон она, справа, с Львом Круглым, уже покойным, в роли Тузенбаха
Спектакль, который я тут описываю, был интересный, поучительный и показательный. Без сенсационных режиссерских вывертов, без ярких внешних эффектов, зато намного более глубокий, чем у Юрия Любимова. Эфрос продемонстрировал подлинное постижение чеховской поэтики абсурда...
И описан мною спектакль неплохо. Я прочитал - и тут же вспомнил, увидел, вновь ощутил.
Это я писал уже, наверное, курсе на третьем, а то и на четвертом. Следовательно, к тому времени кое-чему научился.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
Тузенбаха жалко
Тузенбаха играет очень молодой актер П. Федоров, и эта молодость, незрелость определяет всю трактовку. Конечно, трудно поверить в глубокий смысл слов, монологов этого неоперившегося мотылька, смешного, но трогательного. Эфрос не заглушает его фраз шагами марширующих офицеров, как это делал Любимов. Он просто ставит Тузенбаха на второй план, за перегородку, а на авансцену выводит Соленого, который с "лермонтовским" выражением лица гуляет по сцене во время монолога Тузенбаха о труде.
П. Федоров, тем не менее. очень точно схватил внешний облик Тузенбаха, некрасивого, но с очень честными глазами, и очень влюбленного. Этого ребенка больше жалко, чем какого-нибудь умудренного философа. Естественно, о высмеивании Тузенбаха не может быть и речи. И как никто серьезно, трагично трактует его гибель Эфрос.
Страдающий слизняк
Тузенбах имеет страшную тень - Соленого. А. Котов мерзок и гнусен, без оговорок. В его исполнении Соленым владеет жестокий комплекс неполноценности, удушенного, задавленного самолюбия, это слизняк, страдающий слизняк, который может только в одном самоутвердиться - в убийстве на дуэли. Хотя вместе с тем он удивительно слаб и жалок, и обидчив, как девица. В принципе, он напоминает Грушницкого, на которого не нашлось Печорина. И уж конечно, Соленый - не самое мрачное в спектакле, он тоже скорее жертва, хотя извращенная и искаженная.
О Кулыгине - А. Песелеве почти не стоит говорить, он банален. Есть в его исполнении черты водевильности. Хотя в последнем, самом мрачном действии он сначала оказывается способен на жестокость, когда стоит и смотрит на Машу, бьющуюся в судорогах и с удовольствием говорит: "Пусть поплачет". А потом - на искреннее горе, ибо в сущности он добрый человек.
(Кстати, и Вершинин в финале превращается в солдафона. Когда от него отдирают Машу, он думает лишь о том, что опоздал в полк).
Чебутыкин и кукиш судьбе
Чебутыкин, которого играет совершенно ранее неизвестный актер Г. Коротков, неожиданно родствен Маше. Так же терзает его с самого начала тоска, и так же пытается он прогнать ее эксцентриадой. Но за всем этим стоит прожитая жизнь, горькие и серьезные разочарования, прежде всего, любовь к покойной матери Прозоровых.
И еще важный оттенок - горькое одиночество. Маша нашла Вершинина, ненадолго, да и их любовь странна и вымучена. Но у Чебутыкина нет никакого выхода для тоски, не по лучшей жизни, а просто по жизни. И этот выход находит, когда напивается.
Эта сцена - центральная во всем спектакле. Возникает реминисценция монолога Лопахина-Высоцкого в эфросовском "Вишневом саде". Как там, так и здесь - в пьяных криках, выходках Чебутыкина нашла выход подспудная трагическая стихия, которую Чехов прячет вглубь.
Чебутыкин кричит, раскидывает всё на своем пути, бьет вдребезги часы. И произносит важные слова, среди пьяного бреда и чепухи.
Он говорит: "Может быть, мы и не существуем, а только кажется, что существуем?" Он, единственный, говорит о бессмысленности, бесцельности такого существования, когда всё дорогое, святое утрачивается, всё уступается даже не грубой силе. Никто не в состоянии ни защитить себя, ни защитить другого (хотя бы Тузенбаха), ни сделать то, что хочет, ни отстоять свои поступки. Все только сдают рубежи, один за другим.
И сам Чебутыкин всё забыл, ничего не умеет, ничего не хочет. Но в пьяном угаре он восстает, бунтует, хочет покончить с такой жизнью. Но только крушит мебель, и после тягостных откровений, криков боли, вдруг выскакивает "Наташин романчик с Протопоповым", который здесь совершенно ни к чему и ни при чем.
И, наконец, как последний протест, кукиш своей судьбе - танец Чебутыкина, дикий и страшный.
Стоицизм без оптимизма
После этой пьяной исповеди, в третьем действии, Чебутыкин уже никаких эксцентрических выходок себе не позволяет, он мрачен, сосредоточен и не очень реагирует на то, что происходит вокруг. Он не равнодушен, а просто покончил счеты с жизнью, и не живет, существует, доживает свой век.
На этой безнадежной ноте не кончается спектакль.
Последние его аккорды - это три монолога сестер. Они тесно прижались друг к другу, и единственное, что могут теперь предложить - стоицизм. Этот стоицизм безнадежно далек от оптимизма, но он не до конца безнадежен.
Хотя какая надежда может озарить жалкое существование чеховских героев?
Озеро света среди тьмы
P.S. Первое действие дает нам еще два ярких театральных образа.
Во-первых, волчок. Его странный звук звучит, как голос засасывающей судьбы, овладевающей чеховскими героями. Когда неожиданно прерывается бурное веселье, и начинает крутиться волчок, то мы ощущаем скорый конец счастья и бодрой радости, наступление горьких минут разочарования.
В финале волчок звучит снова, уже во время аплодисментов. Он не обозначает ничего определенного, но является просто очень драматургичной находкой.
Кстати, в судьбе, о которой я здесь написал, нет ничего фатального. Она определяется безвольным характером самих чеховских героев, они сами ее творят.
Во-вторых, очень точен последний кадр первого действия - озеро света среди тьмы, освещающее чеховских героев, поднявших бокалы, бодрых и почти счастливых. Через минуту свет гаснет - и мы уже не увидим этих людей, объединенных общей радостью, они всё более и более разобщаются.
Скромный, незаметный Левенталь
P.P.S Наконец, ни слова не было сказано о декорациях. Но Левенталь чуть-чуть намеком процитировал свои декорации к "Женитьбе" плюс повесил везде легкие и прозрачные занавесы, и с их помощью идет перемена места действия.
А на заднем плане - серые, бледные стволы берез (куда девалось белое великолепие "Вишневого сада" на Таганке?) и сверху три одиноких фигуры, видимо, сестры Прозоровы, с самого начала напоминающие о горьком конце. Все скромно и почти незаметно, Левенталь сознательно сделал декорацию, не играющую главную роль, но помогающую сценическому самочувствию актеров.
Актриса Ольга Сирина, в этом спектакле она играла Ирину, а вот она в роли Джульетты, в фильме Эфроса, снятом спустя несколько лет
Дневник 1978-79
Мои дневники
Сцены из "Трех сестер" в постановке Эфроса, но это другой спектакль, который он ставил в том же театре на Малой Бронной намного раньше, в 1967 году, и Ольга Яковлева там играла Ирину. Вон она, справа, с Львом Круглым, уже покойным, в роли Тузенбаха
Спектакль, который я тут описываю, был интересный, поучительный и показательный. Без сенсационных режиссерских вывертов, без ярких внешних эффектов, зато намного более глубокий, чем у Юрия Любимова. Эфрос продемонстрировал подлинное постижение чеховской поэтики абсурда...
И описан мною спектакль неплохо. Я прочитал - и тут же вспомнил, увидел, вновь ощутил.
Это я писал уже, наверное, курсе на третьем, а то и на четвертом. Следовательно, к тому времени кое-чему научился.
Краткие пояснения даю курсивом. И для удобства решил снабдить свои старые записи заголовками и подзаголовками.
Тузенбаха жалко
Тузенбаха играет очень молодой актер П. Федоров, и эта молодость, незрелость определяет всю трактовку. Конечно, трудно поверить в глубокий смысл слов, монологов этого неоперившегося мотылька, смешного, но трогательного. Эфрос не заглушает его фраз шагами марширующих офицеров, как это делал Любимов. Он просто ставит Тузенбаха на второй план, за перегородку, а на авансцену выводит Соленого, который с "лермонтовским" выражением лица гуляет по сцене во время монолога Тузенбаха о труде.
П. Федоров, тем не менее. очень точно схватил внешний облик Тузенбаха, некрасивого, но с очень честными глазами, и очень влюбленного. Этого ребенка больше жалко, чем какого-нибудь умудренного философа. Естественно, о высмеивании Тузенбаха не может быть и речи. И как никто серьезно, трагично трактует его гибель Эфрос.
Страдающий слизняк
Тузенбах имеет страшную тень - Соленого. А. Котов мерзок и гнусен, без оговорок. В его исполнении Соленым владеет жестокий комплекс неполноценности, удушенного, задавленного самолюбия, это слизняк, страдающий слизняк, который может только в одном самоутвердиться - в убийстве на дуэли. Хотя вместе с тем он удивительно слаб и жалок, и обидчив, как девица. В принципе, он напоминает Грушницкого, на которого не нашлось Печорина. И уж конечно, Соленый - не самое мрачное в спектакле, он тоже скорее жертва, хотя извращенная и искаженная.
О Кулыгине - А. Песелеве почти не стоит говорить, он банален. Есть в его исполнении черты водевильности. Хотя в последнем, самом мрачном действии он сначала оказывается способен на жестокость, когда стоит и смотрит на Машу, бьющуюся в судорогах и с удовольствием говорит: "Пусть поплачет". А потом - на искреннее горе, ибо в сущности он добрый человек.
(Кстати, и Вершинин в финале превращается в солдафона. Когда от него отдирают Машу, он думает лишь о том, что опоздал в полк).
Чебутыкин и кукиш судьбе
Чебутыкин, которого играет совершенно ранее неизвестный актер Г. Коротков, неожиданно родствен Маше. Так же терзает его с самого начала тоска, и так же пытается он прогнать ее эксцентриадой. Но за всем этим стоит прожитая жизнь, горькие и серьезные разочарования, прежде всего, любовь к покойной матери Прозоровых.
И еще важный оттенок - горькое одиночество. Маша нашла Вершинина, ненадолго, да и их любовь странна и вымучена. Но у Чебутыкина нет никакого выхода для тоски, не по лучшей жизни, а просто по жизни. И этот выход находит, когда напивается.
Эта сцена - центральная во всем спектакле. Возникает реминисценция монолога Лопахина-Высоцкого в эфросовском "Вишневом саде". Как там, так и здесь - в пьяных криках, выходках Чебутыкина нашла выход подспудная трагическая стихия, которую Чехов прячет вглубь.
Чебутыкин кричит, раскидывает всё на своем пути, бьет вдребезги часы. И произносит важные слова, среди пьяного бреда и чепухи.
Он говорит: "Может быть, мы и не существуем, а только кажется, что существуем?" Он, единственный, говорит о бессмысленности, бесцельности такого существования, когда всё дорогое, святое утрачивается, всё уступается даже не грубой силе. Никто не в состоянии ни защитить себя, ни защитить другого (хотя бы Тузенбаха), ни сделать то, что хочет, ни отстоять свои поступки. Все только сдают рубежи, один за другим.
И сам Чебутыкин всё забыл, ничего не умеет, ничего не хочет. Но в пьяном угаре он восстает, бунтует, хочет покончить с такой жизнью. Но только крушит мебель, и после тягостных откровений, криков боли, вдруг выскакивает "Наташин романчик с Протопоповым", который здесь совершенно ни к чему и ни при чем.
И, наконец, как последний протест, кукиш своей судьбе - танец Чебутыкина, дикий и страшный.
Стоицизм без оптимизма
После этой пьяной исповеди, в третьем действии, Чебутыкин уже никаких эксцентрических выходок себе не позволяет, он мрачен, сосредоточен и не очень реагирует на то, что происходит вокруг. Он не равнодушен, а просто покончил счеты с жизнью, и не живет, существует, доживает свой век.
На этой безнадежной ноте не кончается спектакль.
Последние его аккорды - это три монолога сестер. Они тесно прижались друг к другу, и единственное, что могут теперь предложить - стоицизм. Этот стоицизм безнадежно далек от оптимизма, но он не до конца безнадежен.
Хотя какая надежда может озарить жалкое существование чеховских героев?
Озеро света среди тьмы
P.S. Первое действие дает нам еще два ярких театральных образа.
Во-первых, волчок. Его странный звук звучит, как голос засасывающей судьбы, овладевающей чеховскими героями. Когда неожиданно прерывается бурное веселье, и начинает крутиться волчок, то мы ощущаем скорый конец счастья и бодрой радости, наступление горьких минут разочарования.
В финале волчок звучит снова, уже во время аплодисментов. Он не обозначает ничего определенного, но является просто очень драматургичной находкой.
Кстати, в судьбе, о которой я здесь написал, нет ничего фатального. Она определяется безвольным характером самих чеховских героев, они сами ее творят.
Во-вторых, очень точен последний кадр первого действия - озеро света среди тьмы, освещающее чеховских героев, поднявших бокалы, бодрых и почти счастливых. Через минуту свет гаснет - и мы уже не увидим этих людей, объединенных общей радостью, они всё более и более разобщаются.
Скромный, незаметный Левенталь
P.P.S Наконец, ни слова не было сказано о декорациях. Но Левенталь чуть-чуть намеком процитировал свои декорации к "Женитьбе" плюс повесил везде легкие и прозрачные занавесы, и с их помощью идет перемена места действия.
А на заднем плане - серые, бледные стволы берез (куда девалось белое великолепие "Вишневого сада" на Таганке?) и сверху три одиноких фигуры, видимо, сестры Прозоровы, с самого начала напоминающие о горьком конце. Все скромно и почти незаметно, Левенталь сознательно сделал декорацию, не играющую главную роль, но помогающую сценическому самочувствию актеров.
Актриса Ольга Сирина, в этом спектакле она играла Ирину, а вот она в роли Джульетты, в фильме Эфроса, снятом спустя несколько лет
Дневник 1978-79
Мои дневники