Поэзия. Виктор Кривулин. "Кто видел ангелов - тот светится и сам"
Предыдущий поэт
Виктор Борисович Кривулин. 1944 - 2001. Большой русский поэт подпольно-юродивого типа, был в советские годы постоянно на грани диссидентства, но только литературного.
Да он сам рассказал о себе.
О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности «я» пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа «Молодая гвардия». С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть «Божественную комедию» на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута… Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение - и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) - впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу - квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга - «Воскресные облака» - вышла в самиздате в 1972 году, последняя - «У окна» - в 1992 году. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация.
Стихи, даже если и странные, все равно настоящие.
I. Воскресные облака
«Кто видел ангелов - тот светится и сам…»
Кто видел ангелов - тот светится и сам,
Хотя и светом отраженным.
Кто с ними говорил - пчела завороженно
К его прилепится устам…
Октябрь 1971
Облако воскресения
Воскресение
Посмотришь: день настолько тих,
что впору усомниться -
да существуешь ли? не призрак ли? На лица
воскресный сон сошел, и в сонме их
узнаешь ли свое, когда клубится
толпа, как дым, - не время ли проститься
с подпольем помыслов своих?
Не время ли принять из красных рук
глоток и отдыха и дыма?
Тем и за труд мне платят нелюбимый,
что тих воскресный день, что облачен досуг,
что ветром жизнь над городом гонима,
как будто вымершим - настолько нелюдимо
собрание каналов и разлук…
1971
«Где ты идешь - не движется ничто…»
Где ты идешь - не движется ничто,
но камень шага намертво привязан
к моим ногам. С евангельским рассказом
не воскресают. Слово-решето
не держит влаги. Плеск переполняет
ущербины гранита, где больная
плывет в сомнамбулическом авто
история. Где Ты идешь - застыл
цитатой ночи, взятой вне контекста,
непросвещенный камень места,
но прошлого моста шатается настил
над пропастью. Сквозь решето просеян,
мучнистый снег висит над воскресеньем.
Я просыпаюсь. Не хватает сил
из пелены испепеленных лет
ладони выпростать наружу.
Маршрут на службу огибает лужу,
где зыблем темный силуэт
классического зданья. Учрежденье
лежит на мостовой, прикидываясь тенью.
Но тень отбросившего нет
на свете человека. Ты прошел
из ночи в ночь.
Февраль 1974
Городская прогулка
Да хрящ иной…
Е. Боратынский
Песок, скрипящий на зубах. Частицы черной пыли.
Свеженаваленный асфальт горяч, как чернозем.
Дымящееся поле. Первый гром.
Сей жирный пласт земли - возможность изобилья.
Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем,
где шел ремонт, мы целый день бродили.
Да будет хрящ иной. И я спросил:
Где тот посев, где сеятель холщевый?
И у тобой затеянной дубровы
взойти хватило ль сил?
Повсюду шел ремонт. Жестокого покрова
лишенная земля - и таинства могил -
кой-где уродливо и ржаво проступала,
как пятна крови сквозь бинты…
И он ответил, что могильныя плиты
совсем не тяжело откинуть покрывало,
совсем не тяжело восстать из немоты:
кто был зерном - тому и слова мало.
Кто был зерном, кто семенем - тому
да хрящ иной и вправду плодоносен,
и жизнь его продлят стволы прямые сосен,
и брошенное некогда во тьму
взойдет из тьмы, и с легкостью отбросим
постель из слякоти - последнюю тюрьму.
Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя,
иная слову, иглами шевелит.
Но мне-то лечь в асфальт, что над землею стелют!
Не в землю, но туда, где умереть нельзя,
чтобы воскреснуть. Шел ремонт. Расплавленной смолою
тянуло отовсюду…
Май 1972
Демон
Да, я пишу, побуждаем
демоном черных суббот
с именем демоса: пот
грязной рукой утираем,
тряпкой промасленной, краем
окровавленных свобод.
Как не похож на пчелиный
наш опечаленный труд!
Перемещение груд
щебня, бумаги и глины -
творчества без сердцевины
всеоплетающий спрут.
Сосредоточенно строя
соты своей пустоты,
чьи восьмигранные рты
залиты черной смолою,
меда ли солнце густое
ищешь попробовать ты?
Но обретаешь работы
химию - привкус чернил.
Вина, которые пил,
смешаны с ядом субботы…
Бледных предместий болоты,
Господи! как я любил
за нарывающий хаос
под кожурою земли,
за электричку вдали,
что побрела, спотыкаясь…
Да! - я кричу, задыхаюсь
вслед ей. Но годы прошли.
Там, на закате, строенья
льются медовой рекой…
Жало трубы заводской
солнце разрезало тенью.
- Желтая тень воскресенья
да не воскреснет с тобой!
Март 1973
Воскресенье
Как трудно все! Мерцает редкий снег
меж редких веток. В освещеньи ртутном
мертвец, питейный человек,
мешок с добром сиюминутным, -
ни жалости не вызовет, ни зла,
но каждая судьба чиста и неподсудна,
когда вот так неузнанной прошла.
Да что за дело мне до жизни этой частной,
до дроби, избранной из цельного числа
на миг неисцелимо-безобразный!
Венец надели. Воскресенье. Хмель,
подобно сплетне, царствует заглазно.
И тащит пьяница незримую постель
повсюду за собою. - Лазарь! Лазарь!
не слышит, рухнул на панель.
1977
Ангел августа
Ангел августа
О, зелени плесни мне вместе с пылью!
Мне пыльной зелени плесни.
Последнего тепла сгорают дни.
У сонных мотыльков опали крылья.
Но временное снится изобилье
на миг уснувшему в тени.
То заскорузлый ангел плодородья,
раскрыв лиловые крыла,
склоняется над ним - то жирная легла
на почву тень, и черви в огороде
из чрева тучного земли чревоугодья
высвобождаются… Числа
им нет. Кишат и оплетают тело
уснувшего после трудов.
Тоннели в мякоти плодов,
в зеленой мякоти ли, в белой -
и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,
как женщине после родов!
О, зелени в глаза мне! - так же плесень
бывает нежно-зелена -
в последний раз плесни… В последнем всплеске сна
твой, август, миг и сладостен, и тесен!
Август 1971
«Слышу клекот решетки орлиной…»
Слышу клекот решетки орлиной,
чудный холод чугунных цветов -
тень их листьев легка, паутина
мне на плечи легла, охватила
словно сетью. Хорош ли улов?
О, как ловит нас на созерцаньи
мир теней. Рыболовная снасть
нам раскинута - очерк ли зданья,
голубой ли решетки мерцанье,
льва ли вечно раскрытая пасть.
Приоткрывшийся зев - о, не здесь ли
вход в подземное царство Шеол,
где бы с шорохом легким воскресли
все цветы из металла и жести,
где бы с хрустом проснулся орел,
но зато где бы я обратился
в неподвижно-бесформенный ком,
в слиток тени - и голос мой слился
с гулом пчел над бездонным цветком…
Весна 1971
В цветах
В цветах, источающих зной,
в тяжелоголовых и сонных
цветах - в мириадах и сонмах
цветов, восстающих из гнили земной, -
сгущается преображенного тлена
невидимое существо,
текучего запаха демон,
и тянутся пальцы его,
мне в грудь погружаясь, как в пену.
Земля меня тоже впитает -
шипя и пузырясь -
в песок уходящую жизнь…
Вино дорогое в подвалах,
где плесень и сырость,
цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост -
все выйдет когда-то наружу,
все в дух обратится.
Вселенная запаха! примешь ли тленную душу
цветов и цветов очевидца?
обнимешь ли, гной из себя источая,
всей памятью пьяной небывшего рая?..
Июнь 1971
Пир
Жирных цветов ярко-красные рты
влагу прозрачную взгляда
жадно пригубили - не отстранить.
Что же ты, зренье, не радо,
что же не счастливо ты
самой возможностью жить?
Я не смотрю, и опущены веки.
Багровые тени мелькают
хищными вспышками тьмы.
Даже и в памяти не отпускают
кровососущие губы! Навеки
жертвы цветов шевелящихся - мы.
Преображение в красноголовых,
в отяжеляющих стебли свои
болью и жизнью чужой -
самая чистая форма любви,
освобожденной от жеста и слова,
тела земного, души неземной.
Нечему слиться и не с чем сливаться!
Есть обращение виденья в свет,
судорога перехода,
оборотней бесконечное братство,
вечное сестринство - Смерть и Свобода -
Пир человекоцветов.
Сентябрь 1972
«Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…»
Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,
совсем чужие мне, настолько тяжелы,
И хрупкой форме голос мой не нужен,
когда он напряжен или простужен,
когда он пуст, как темные углы.
Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,
то кожа лепестков шершава и груба.
О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,
и где свободен дух от пальцев наших слабых -
от своего свободолюбия раба?
1971
«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»
Лепесток на ладони и съежился и почернел
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону,
но отдельная краткая жизнь - вот природа его и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…
Словно черви, летают они над садами!
К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,
лишь тому приоткроется: рядом -
одиночество розы, куста одиночество, сада.
Одиночество города - ужас его и блокада.
Одиночество родины в неком пространстве пустом.
1971
«Здесь ум живой живет, но полудремлет…»
Здесь ум живой живет, но полудремлет.
Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.
Лиловый зной как бы лелеет землю -
но влажной лилии мне холода пролей!
Как раскаленная больничная палата,
колеблем воздух, выжженный дотла.
Зима была черна. Весна была чревата.
Прохлада в летний день, прохлада лишь бела.
Лишь белые костры кувшинок над водою
врачуют воспаленно - синий дом.
Я окна затворю, глаза мои закрою, -
но все вокруг костры над мыслимым прудом!
Льдяную чистоту и абсолютность цвета
возможно лишь болоту уберечь.
Цветы в гнилой воде. В стране моей - поэты.
Гниение и жар. Но смертный холод - речь.
Лето 1971
«Раздет романтизм до последних пустот…»
Раздет романтизм до последних пустот.
Что ж дальше? и пальцы проходят свободно
сквозь полую вечность - не там ли, бесплотна,
струится душа и время цветет?
Не там ли, где запах тончайших болот
почти не присутствует в девственных чащах,
где наистерильнейших помыслов наших
почти не касается бремя забот -
не там ли последний романтик умрет?..
Вода зацвела, застоялась, застыла.
Здесь больше не надо ни воли, ни силы,
ни тайной свободы, ни прочих свобод.
Здесь музыка льется и кровь мою пьет,
как стебель кувшинки, связующий руки,
обвившись вокруг… И нежданная, в звуке
завяжется боль потому ли, что плод -
в мучительной завязи нового знанья
о мире до дна оголенном, до срама,
до ямы, до судороги отрицанья…
ПЕЙЗАЖЪ
Среднерусский малый дед
полосатые портки
через голову надев
из веревки вьет очки
время шарит на столе
где разложен инструмент
шило гвозди кожемит
клей пахучий, как болото
где муха жирная лежит
к деду вполуоборота.
В заколоченном сельпо
мыши нюхают сигару
бродят куры по базару
в сизом пасмурном пальто.
Среднерусская пейзажь!
твой художник бородатый
слюнявит скучный карандаш
и тот становится крылатый.
Певец кирзовых сапогов
квадратный витязь шевиота
сидит один среди стогов
любя копировать болото
где там и здесь по деревням
остатки роскоши военной
штаны армейского сукна
ремень со звездочкой на пузе
и дети с криками Война!
друг другу руки крутят в узел.
Рисуй художник руки деда
свинцовой кожи тусклый груз
то медь медальки за победу
в стакане жестяном проснулась
твой дед по гвоздику стучит
спиной ворочая трескучей
да в чайном блюдце клей пахучий
мутной вечностью смердит.
1972
НАСЛЕДУЮЩЕМУ - 9.05.75
Наследующему ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому
послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень
сбиваются, сползают обнажить
младенческой макушки слабину,
и темя освещает седину
теплом и светом внутренним … Лежит
апрельский снег на голове старух.
Наследующий ложь находит по следам
свой материнский дом, где голубиный пух
кружит по комнате, слетается к устам.
Забьется в глотку столько тишины,
что рад заговорить, воспомянув
минувшую войну - ее железный клюв,
вскормивший смесью крови и слюны
грудное сердце. Рад бы обсказать
заговорить огнями, словно куст -
но полон рот, но слышен хруст
костей. И голубиная тетрадь
для записи единственной чиста.
Раскроешь - там лежит Наследующий ложь.
Он площе фотографий, он похож
на дырку в основании креста.
Вокруг него, истекши из ступней,
извечной крови струйки запеклись -
как дерево креста, лишенное корней,
он вырос из земли, где мы не прижились,
но блудными детьми вернемся к ней.
Он только след и ржавчина гвоздя,
насквозь его все явственней скользя,
все чище и бедней,
минуя речки, пристани, мостки,
ведя наверх и вдаль послушные зрачки,
растет земля холмов и уходящих гор -
так незаметно голос входит в хор,
условный разрывая волосок, -
границу горных - горниихъ высот.
1975
ДЕРЕВЕНСКИЙ КОНЦЕРТ
Бегущие посажены в мешки
и к дереву, наполненному ревом,
бегут и скачут наперегонки
вдоль поля с фиолетовым покровом.
Не красен праздник, вытоптан, лилов.
Гудит земля на площади базарной,
как тыква - так пуста, как тыква - так бездарна,
а в центре площади - гора свиных голов.
Деревня праздник празднует сама.
Ни человека. Скрипка и волынка.
И дерево ревет над куполом холма -
душа растительная рынка.
И только несколько, последние в селе,
отросток шеи обмотав дерюгой,
стучат наперебой мешками по земле,
бегут и валятся - и матерят друг друга.
1975
ЗАКАТ В ГАВАНИ
Боль как солнце во сплетении солнечном,
крылатое солнце сквозит по ребрам.
Так на закате воронья стая
пересекает солнечный диск.
Боль ко всему, что ни облито светом,
что ограничено светом вечернего часа.
О, какие тихие люди,
какие же тихие в эту пору!
Такие - что смех за деревьями сада
в отравленный слух мой вошел, как рыданье,
и море вокруг - а не просто морские курсанты
с белыми девушками своими.
Их воскресенье кончается, и магазины закрыты.
Море плоского света, и низкое солнце
как печать на строеньях вечерних,
словно каждое зданье - больница.
Аквариум,1978
* * *
Это плач о людях чьи лица
подобны овальным торцам
бревен
в концентрических кольцах
коловращения черт
это вопль о сплошном человеке
о человеке-пространстве
белые цирки часов
где каждую четверть Востока
отмечал удар топора
и воскресший плакал малевич
1979
С КАЖДЫМ АВГУСТОМ
с каждым августом смерти увечья ареста
праздник Преображенья все громче все ближе
и пожарное солнце в лесу духового оркестра
языками шершавыми лижет
все больнее и все оголенней
наши губы и руки
с каждым августом чехии пленной и польши наклонной
Ты все выше в одном вырастающем звуке
если жизнь это стебель звучащий насыщенный светом -
созерцание смерти подобно цветку с лепестками
отягченными каплями в августе в Царстве Господнем!
С каждым августом, 1979
* * *
на широкое на круглое гулянье
праздник бедных
оживает бог музыки для закланья
нищего созвучья собеседник
навсегда готовый к искаженью
репродуктором народным
дух мелодии плывет в изнеможеньи
перед слушаньем голодным
перед платьицем раскрашенным фанерным
за дощатою спиною
на цементную лужайку, на земное
веселение с трудом неимоверным
опускается перо из оперенья
ангельского - в пятнах опаленья
С каждым августом, 1979
* * *
раскрыты окна швейных мастерских
сюда, переступая стук
машин текстильных
худая женщина орет
и вырывается материя из рук
мелькающих любвеобильных
и пуха медленный полет
над головами
на полуфразе оборвет
короткой жизни продлеванье
и вот окажется что голову задрав
над нею небо - ржавая мансарда
голубизна дюфи и зеркало моцарта
где превращается состав
подвального существованья
С каждым августом, 1979
* * *
кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной березой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда
снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни поселков - одна тишина и плывучий
гул - одно непрерывное Имя
для картофельной почвы сплошная вибрация Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы - и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль, открытую сердцу, замыкая в единый
щит невидимый - в незащитимый
диск печали
С каждым августом,1979
* * *
когда расширился мир, и мы оказались не в центре -
на старой окраине с фонарем косящим
с горсткой старух выходящих из церкви
с нищетой и несчастьем
лицом к лицу - и когда он как шар воздушный
раздулся и плыл - голубое сквозь голубое -
стало скушно, Господи! скушно!
все уехали. Я говорил с тобою
что невозможно бегство, а сердце стояло пусто
в церкви служба кончалась. пели "достойно…" -
и Он уже плыл за границами всякого чувства
медленно и спокойно
Я ведь люблю тебя, а между нами все пуще
раздвигается сфера и наши тела размыкает
и огромное солнце над голосами поющих
плавится, изнемогает
Где трещина,1979
* * *
словно бы сталин воскресший, рябое
солнце над лесом
пахнет грибами лекарствами ржавым железом
потом дождем ожиданьем покоя
кровью зеленой
кровлей щебечущей несотворенной
над головою
Это восход или вечер? восторг или запад?
низко и кругло
солнце повисло похоже на голову куклы
скрытой за нижней границей за кадром
за горизонтом
розовый целлулоид
розовым светом подкожного слоя
озарено и вчера и наверное завтра
1980
* * *
рабин и солженицын и каждый
с номером на спине и груди
из героического "ОДНАЖДЫ"
вырвавшись - вы навсегда позади
себя чьи судьбы окаменевают
в десятилетии месяце дне
Звездного Часа при мглистой луне
где одни облака проплывают
по неживым изваяньям - герои
скифских олимпиад
занятые неподвижной игрою
в изуродованный мраморный сад -
рабин и солженицын равнины
сложеноой из песчаных имен
и всегда - под луною, под явственный бег лошадиный
верст бегущих назад, на поклон
бледному саду камней типографских
грязно-коричневых полугазетных холстин
Господи! мы никогда не простим
что руки в чернилах и красках
что крови сквозь каменный эпителий
не проступило - не запеклись
черные сгустки сгоревшей метели -
звездной, покинувшей высь.
1980
* * *
где же я? там. ну а где же я там
между ребенком и стариком
как между строчек отчетливый шрам
фраза отчеркнутая ногтем
в раненой книге вороньей весны
среди летающих лошадей
где произнесенное: "Вы - спасены"
тонет в рыхлом снегу новостей
каждое сообщенье прошло
столько рук и по стольким текло устам
что на всякий вопрос отвечаю: там
где затоптанный снег и воронье крыло
между соцгородком и бывшим селом
в гипотетическом поле рая
на единственное - множественным числом
отвечая
1980
* * *
погода, возраст, возрастанье злобы
в агонизирующем воздухе зимы
когда бы тьма! - но тьмы и тьмы и тьмы
и темен транспорт узколобый
локтем заденет, задницей раздавит
но я привык - не обижаюсь не верчусь:
общение с народом не рождает
ни светлых мыслей ни высоких чувств
оно такое тесное такое
телесно ощутимое когда -
когда повеет тютчевской весною
от человеческого тронутого льда
ведь ничего в ответ не встрепенется!
ничто не вспомнится в надышенной груди
и если будущее все-таки вернется
то всё в слезах, то - нет, не впереди -
оно тихонько станет за спиною
притиснутое бывшее иное
1981
ПРОРВА
темно, говоришь? безысходно? скажи: некрасиво
язык не подымется, вкус не соврет
закрою глаза - и как будто сигаю с обрыва
лечу в молоко голубое ногами вперед
лечу и не чувствую ни облегченья ни бездны
одно любопытство, и рвется незримая сеть
воздушных путей и вплетается в контур телесный
ветвистая молния как семихвостая плеть
внизу пастернак или фрост на своих огородах
случайной лопатой червяк рассечен дождевой
и в тысячекратно воспетых природах
запахло землистою тысячепервой весной
глаза прикрываю - во тьме поэтической прорвы
ни отдыха нет, ни житья но паренье одно
над почвой сырою где - до горизонта - просторны
раскрытые руки объемля простор иллюзорный
всего что со мной совершиться должно
1981
* * *
не объехать на мистической кривой
холм годов безыллюзорных
с подпаленной кое-где травой
смотришь на небо - крупитчатое, в зернах
словно дурно отпечатанное фото
влажно шелестит над головой
смотришь на небо - откуда я? да вот он,
в толпах продуктовых сам не свой
в давке в потеплении животном
около торговли угловой
разве жизнь действительно просторна?
разве жизнь действительна? работа?
развяжись, оставь её, чего там -
лучше сдохнуть непритворно
чем прикидываться что живой
смотришь на небо, и в ожиданье горна
задран подбородок и развернут
треугольник локтевой
острием на радужные сосны
на закат порфироносный
1981
ЗАГОН
непраздничная праздность и свирель
овечьи дни в загоне у недели
но есть ограда - и найдется щель
найдется щель - и полоснет по щели
звездообразно-солнечный клинок
преследованье дивной цели -
пускай земля не осязает ног
ступающих по безымянной цвели
ее болот, асфальтовый поток
пускай течет, пускай лежит маршрут
как мертвая змея, на службу и обратно -
душа взвивается захлестывая кнут
на шее петербургской акварели
над бывшим городом - но это высший труд
предпраздничный, невероятный!
1981
* * *
я не оглох но в голосе народа
окрашенном природной глухотцой
иссякла музыка, слетела позолота
и он остался красным и отечным -
язык отечества под кожей переплета
насквозь пробитого отточьем …
ведь жалко - не оглох над недоговоренной
судьбою, над любой страницей
написанной по-русски, по-людски!
все - за словами, от чего не заслониться
о чем не говорят легко и оживленно
но - прикусив язык и сжавши кулаки
1981
* * *
на помойке общенья стихи да холсты
нарисованы плохо, написаны вяло
но зато - партизанская щель красоты
в оккупированных нищетою кварталах
регулярная армия как-то внезапно слиняла
обыватели спят, переулки пусты
но патрульное эхо еще сотрясает мосты
покрывая мурашками шею канала
в три погибели скрючась, ползком, из подвала
выползая, крадется - но кто это здесь
с героической лампочкой в четверть накала?
свет - за пазухой, жаркий цветок алкоголя
шарф как вымпел - великое дело, благое!
и горит в удлиненных бутылках горючая смесь
1981
* * *
на дне истории перед лицом войны
стоит повсюду нечленораздельный
единый гул народной тишины
зуденье света звяканье портвейна
грохочут ящики и выскользнув из рук
звенит монетка в блюдце перед кассой
на дне истории под слипшеюся массой
цветовживотныхлицкаких-тоштук
1981
ПОБЕДА
возможно ли? победа из побед
победою поражено
поколение послевоенных лет
железной кружкою никто не обнесен
пьют победители квадратное вино
стекающее со знамен
все меньше праздника, все жиже толчея
как бы сквозь вату бухнул барабан
и вот победа - словно бы ничья
мрачнее пьяного не пьющий ничего
но лучше бы он был смертельно пьян
о, лучше вовсе не было б его!
1981
* * *
выплывут совсем не те
лица книги разговоры
жили, скажут, в нищете
были взяточники, воры
сбиты в тесные стада
мазаны единой краской
современники стыда
и какой-нибудь кампании афганской
может быть и среди нас
ангел проходил Господен
не узнали. скрылся с глаз
там в одной из подворотен
чиркнул спичкою, погас -
и во тьме кромешной ходим
1982
Здесь и здесь еще стихи. Да и еще много можнол найти.
В википедии о нём сусально комплитментарная статья, что не свойственно обычно этому ресурсу.
Мой поэторий
Виктор Борисович Кривулин. 1944 - 2001. Большой русский поэт подпольно-юродивого типа, был в советские годы постоянно на грани диссидентства, но только литературного.
Да он сам рассказал о себе.
О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности «я» пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа «Молодая гвардия». С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть «Божественную комедию» на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута… Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение - и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) - впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу - квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга - «Воскресные облака» - вышла в самиздате в 1972 году, последняя - «У окна» - в 1992 году. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация.
Стихи, даже если и странные, все равно настоящие.
I. Воскресные облака
«Кто видел ангелов - тот светится и сам…»
Кто видел ангелов - тот светится и сам,
Хотя и светом отраженным.
Кто с ними говорил - пчела завороженно
К его прилепится устам…
Октябрь 1971
Облако воскресения
Воскресение
Посмотришь: день настолько тих,
что впору усомниться -
да существуешь ли? не призрак ли? На лица
воскресный сон сошел, и в сонме их
узнаешь ли свое, когда клубится
толпа, как дым, - не время ли проститься
с подпольем помыслов своих?
Не время ли принять из красных рук
глоток и отдыха и дыма?
Тем и за труд мне платят нелюбимый,
что тих воскресный день, что облачен досуг,
что ветром жизнь над городом гонима,
как будто вымершим - настолько нелюдимо
собрание каналов и разлук…
1971
«Где ты идешь - не движется ничто…»
Где ты идешь - не движется ничто,
но камень шага намертво привязан
к моим ногам. С евангельским рассказом
не воскресают. Слово-решето
не держит влаги. Плеск переполняет
ущербины гранита, где больная
плывет в сомнамбулическом авто
история. Где Ты идешь - застыл
цитатой ночи, взятой вне контекста,
непросвещенный камень места,
но прошлого моста шатается настил
над пропастью. Сквозь решето просеян,
мучнистый снег висит над воскресеньем.
Я просыпаюсь. Не хватает сил
из пелены испепеленных лет
ладони выпростать наружу.
Маршрут на службу огибает лужу,
где зыблем темный силуэт
классического зданья. Учрежденье
лежит на мостовой, прикидываясь тенью.
Но тень отбросившего нет
на свете человека. Ты прошел
из ночи в ночь.
Февраль 1974
Городская прогулка
Да хрящ иной…
Е. Боратынский
Песок, скрипящий на зубах. Частицы черной пыли.
Свеженаваленный асфальт горяч, как чернозем.
Дымящееся поле. Первый гром.
Сей жирный пласт земли - возможность изобилья.
Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем,
где шел ремонт, мы целый день бродили.
Да будет хрящ иной. И я спросил:
Где тот посев, где сеятель холщевый?
И у тобой затеянной дубровы
взойти хватило ль сил?
Повсюду шел ремонт. Жестокого покрова
лишенная земля - и таинства могил -
кой-где уродливо и ржаво проступала,
как пятна крови сквозь бинты…
И он ответил, что могильныя плиты
совсем не тяжело откинуть покрывало,
совсем не тяжело восстать из немоты:
кто был зерном - тому и слова мало.
Кто был зерном, кто семенем - тому
да хрящ иной и вправду плодоносен,
и жизнь его продлят стволы прямые сосен,
и брошенное некогда во тьму
взойдет из тьмы, и с легкостью отбросим
постель из слякоти - последнюю тюрьму.
Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя,
иная слову, иглами шевелит.
Но мне-то лечь в асфальт, что над землею стелют!
Не в землю, но туда, где умереть нельзя,
чтобы воскреснуть. Шел ремонт. Расплавленной смолою
тянуло отовсюду…
Май 1972
Демон
Да, я пишу, побуждаем
демоном черных суббот
с именем демоса: пот
грязной рукой утираем,
тряпкой промасленной, краем
окровавленных свобод.
Как не похож на пчелиный
наш опечаленный труд!
Перемещение груд
щебня, бумаги и глины -
творчества без сердцевины
всеоплетающий спрут.
Сосредоточенно строя
соты своей пустоты,
чьи восьмигранные рты
залиты черной смолою,
меда ли солнце густое
ищешь попробовать ты?
Но обретаешь работы
химию - привкус чернил.
Вина, которые пил,
смешаны с ядом субботы…
Бледных предместий болоты,
Господи! как я любил
за нарывающий хаос
под кожурою земли,
за электричку вдали,
что побрела, спотыкаясь…
Да! - я кричу, задыхаюсь
вслед ей. Но годы прошли.
Там, на закате, строенья
льются медовой рекой…
Жало трубы заводской
солнце разрезало тенью.
- Желтая тень воскресенья
да не воскреснет с тобой!
Март 1973
Воскресенье
Как трудно все! Мерцает редкий снег
меж редких веток. В освещеньи ртутном
мертвец, питейный человек,
мешок с добром сиюминутным, -
ни жалости не вызовет, ни зла,
но каждая судьба чиста и неподсудна,
когда вот так неузнанной прошла.
Да что за дело мне до жизни этой частной,
до дроби, избранной из цельного числа
на миг неисцелимо-безобразный!
Венец надели. Воскресенье. Хмель,
подобно сплетне, царствует заглазно.
И тащит пьяница незримую постель
повсюду за собою. - Лазарь! Лазарь!
не слышит, рухнул на панель.
1977
Ангел августа
Ангел августа
О, зелени плесни мне вместе с пылью!
Мне пыльной зелени плесни.
Последнего тепла сгорают дни.
У сонных мотыльков опали крылья.
Но временное снится изобилье
на миг уснувшему в тени.
То заскорузлый ангел плодородья,
раскрыв лиловые крыла,
склоняется над ним - то жирная легла
на почву тень, и черви в огороде
из чрева тучного земли чревоугодья
высвобождаются… Числа
им нет. Кишат и оплетают тело
уснувшего после трудов.
Тоннели в мякоти плодов,
в зеленой мякоти ли, в белой -
и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,
как женщине после родов!
О, зелени в глаза мне! - так же плесень
бывает нежно-зелена -
в последний раз плесни… В последнем всплеске сна
твой, август, миг и сладостен, и тесен!
Август 1971
«Слышу клекот решетки орлиной…»
Слышу клекот решетки орлиной,
чудный холод чугунных цветов -
тень их листьев легка, паутина
мне на плечи легла, охватила
словно сетью. Хорош ли улов?
О, как ловит нас на созерцаньи
мир теней. Рыболовная снасть
нам раскинута - очерк ли зданья,
голубой ли решетки мерцанье,
льва ли вечно раскрытая пасть.
Приоткрывшийся зев - о, не здесь ли
вход в подземное царство Шеол,
где бы с шорохом легким воскресли
все цветы из металла и жести,
где бы с хрустом проснулся орел,
но зато где бы я обратился
в неподвижно-бесформенный ком,
в слиток тени - и голос мой слился
с гулом пчел над бездонным цветком…
Весна 1971
В цветах
В цветах, источающих зной,
в тяжелоголовых и сонных
цветах - в мириадах и сонмах
цветов, восстающих из гнили земной, -
сгущается преображенного тлена
невидимое существо,
текучего запаха демон,
и тянутся пальцы его,
мне в грудь погружаясь, как в пену.
Земля меня тоже впитает -
шипя и пузырясь -
в песок уходящую жизнь…
Вино дорогое в подвалах,
где плесень и сырость,
цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост -
все выйдет когда-то наружу,
все в дух обратится.
Вселенная запаха! примешь ли тленную душу
цветов и цветов очевидца?
обнимешь ли, гной из себя источая,
всей памятью пьяной небывшего рая?..
Июнь 1971
Пир
Жирных цветов ярко-красные рты
влагу прозрачную взгляда
жадно пригубили - не отстранить.
Что же ты, зренье, не радо,
что же не счастливо ты
самой возможностью жить?
Я не смотрю, и опущены веки.
Багровые тени мелькают
хищными вспышками тьмы.
Даже и в памяти не отпускают
кровососущие губы! Навеки
жертвы цветов шевелящихся - мы.
Преображение в красноголовых,
в отяжеляющих стебли свои
болью и жизнью чужой -
самая чистая форма любви,
освобожденной от жеста и слова,
тела земного, души неземной.
Нечему слиться и не с чем сливаться!
Есть обращение виденья в свет,
судорога перехода,
оборотней бесконечное братство,
вечное сестринство - Смерть и Свобода -
Пир человекоцветов.
Сентябрь 1972
«Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…»
Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,
совсем чужие мне, настолько тяжелы,
И хрупкой форме голос мой не нужен,
когда он напряжен или простужен,
когда он пуст, как темные углы.
Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,
то кожа лепестков шершава и груба.
О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,
и где свободен дух от пальцев наших слабых -
от своего свободолюбия раба?
1971
«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»
Лепесток на ладони и съежился и почернел
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону,
но отдельная краткая жизнь - вот природа его и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…
Словно черви, летают они над садами!
К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,
лишь тому приоткроется: рядом -
одиночество розы, куста одиночество, сада.
Одиночество города - ужас его и блокада.
Одиночество родины в неком пространстве пустом.
1971
«Здесь ум живой живет, но полудремлет…»
Здесь ум живой живет, но полудремлет.
Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.
Лиловый зной как бы лелеет землю -
но влажной лилии мне холода пролей!
Как раскаленная больничная палата,
колеблем воздух, выжженный дотла.
Зима была черна. Весна была чревата.
Прохлада в летний день, прохлада лишь бела.
Лишь белые костры кувшинок над водою
врачуют воспаленно - синий дом.
Я окна затворю, глаза мои закрою, -
но все вокруг костры над мыслимым прудом!
Льдяную чистоту и абсолютность цвета
возможно лишь болоту уберечь.
Цветы в гнилой воде. В стране моей - поэты.
Гниение и жар. Но смертный холод - речь.
Лето 1971
«Раздет романтизм до последних пустот…»
Раздет романтизм до последних пустот.
Что ж дальше? и пальцы проходят свободно
сквозь полую вечность - не там ли, бесплотна,
струится душа и время цветет?
Не там ли, где запах тончайших болот
почти не присутствует в девственных чащах,
где наистерильнейших помыслов наших
почти не касается бремя забот -
не там ли последний романтик умрет?..
Вода зацвела, застоялась, застыла.
Здесь больше не надо ни воли, ни силы,
ни тайной свободы, ни прочих свобод.
Здесь музыка льется и кровь мою пьет,
как стебель кувшинки, связующий руки,
обвившись вокруг… И нежданная, в звуке
завяжется боль потому ли, что плод -
в мучительной завязи нового знанья
о мире до дна оголенном, до срама,
до ямы, до судороги отрицанья…
ПЕЙЗАЖЪ
Среднерусский малый дед
полосатые портки
через голову надев
из веревки вьет очки
время шарит на столе
где разложен инструмент
шило гвозди кожемит
клей пахучий, как болото
где муха жирная лежит
к деду вполуоборота.
В заколоченном сельпо
мыши нюхают сигару
бродят куры по базару
в сизом пасмурном пальто.
Среднерусская пейзажь!
твой художник бородатый
слюнявит скучный карандаш
и тот становится крылатый.
Певец кирзовых сапогов
квадратный витязь шевиота
сидит один среди стогов
любя копировать болото
где там и здесь по деревням
остатки роскоши военной
штаны армейского сукна
ремень со звездочкой на пузе
и дети с криками Война!
друг другу руки крутят в узел.
Рисуй художник руки деда
свинцовой кожи тусклый груз
то медь медальки за победу
в стакане жестяном проснулась
твой дед по гвоздику стучит
спиной ворочая трескучей
да в чайном блюдце клей пахучий
мутной вечностью смердит.
1972
НАСЛЕДУЮЩЕМУ - 9.05.75
Наследующему ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому
послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень
сбиваются, сползают обнажить
младенческой макушки слабину,
и темя освещает седину
теплом и светом внутренним … Лежит
апрельский снег на голове старух.
Наследующий ложь находит по следам
свой материнский дом, где голубиный пух
кружит по комнате, слетается к устам.
Забьется в глотку столько тишины,
что рад заговорить, воспомянув
минувшую войну - ее железный клюв,
вскормивший смесью крови и слюны
грудное сердце. Рад бы обсказать
заговорить огнями, словно куст -
но полон рот, но слышен хруст
костей. И голубиная тетрадь
для записи единственной чиста.
Раскроешь - там лежит Наследующий ложь.
Он площе фотографий, он похож
на дырку в основании креста.
Вокруг него, истекши из ступней,
извечной крови струйки запеклись -
как дерево креста, лишенное корней,
он вырос из земли, где мы не прижились,
но блудными детьми вернемся к ней.
Он только след и ржавчина гвоздя,
насквозь его все явственней скользя,
все чище и бедней,
минуя речки, пристани, мостки,
ведя наверх и вдаль послушные зрачки,
растет земля холмов и уходящих гор -
так незаметно голос входит в хор,
условный разрывая волосок, -
границу горных - горниихъ высот.
1975
ДЕРЕВЕНСКИЙ КОНЦЕРТ
Бегущие посажены в мешки
и к дереву, наполненному ревом,
бегут и скачут наперегонки
вдоль поля с фиолетовым покровом.
Не красен праздник, вытоптан, лилов.
Гудит земля на площади базарной,
как тыква - так пуста, как тыква - так бездарна,
а в центре площади - гора свиных голов.
Деревня праздник празднует сама.
Ни человека. Скрипка и волынка.
И дерево ревет над куполом холма -
душа растительная рынка.
И только несколько, последние в селе,
отросток шеи обмотав дерюгой,
стучат наперебой мешками по земле,
бегут и валятся - и матерят друг друга.
1975
ЗАКАТ В ГАВАНИ
Боль как солнце во сплетении солнечном,
крылатое солнце сквозит по ребрам.
Так на закате воронья стая
пересекает солнечный диск.
Боль ко всему, что ни облито светом,
что ограничено светом вечернего часа.
О, какие тихие люди,
какие же тихие в эту пору!
Такие - что смех за деревьями сада
в отравленный слух мой вошел, как рыданье,
и море вокруг - а не просто морские курсанты
с белыми девушками своими.
Их воскресенье кончается, и магазины закрыты.
Море плоского света, и низкое солнце
как печать на строеньях вечерних,
словно каждое зданье - больница.
Аквариум,1978
* * *
Это плач о людях чьи лица
подобны овальным торцам
бревен
в концентрических кольцах
коловращения черт
это вопль о сплошном человеке
о человеке-пространстве
белые цирки часов
где каждую четверть Востока
отмечал удар топора
и воскресший плакал малевич
1979
С КАЖДЫМ АВГУСТОМ
с каждым августом смерти увечья ареста
праздник Преображенья все громче все ближе
и пожарное солнце в лесу духового оркестра
языками шершавыми лижет
все больнее и все оголенней
наши губы и руки
с каждым августом чехии пленной и польши наклонной
Ты все выше в одном вырастающем звуке
если жизнь это стебель звучащий насыщенный светом -
созерцание смерти подобно цветку с лепестками
отягченными каплями в августе в Царстве Господнем!
С каждым августом, 1979
* * *
на широкое на круглое гулянье
праздник бедных
оживает бог музыки для закланья
нищего созвучья собеседник
навсегда готовый к искаженью
репродуктором народным
дух мелодии плывет в изнеможеньи
перед слушаньем голодным
перед платьицем раскрашенным фанерным
за дощатою спиною
на цементную лужайку, на земное
веселение с трудом неимоверным
опускается перо из оперенья
ангельского - в пятнах опаленья
С каждым августом, 1979
* * *
раскрыты окна швейных мастерских
сюда, переступая стук
машин текстильных
худая женщина орет
и вырывается материя из рук
мелькающих любвеобильных
и пуха медленный полет
над головами
на полуфразе оборвет
короткой жизни продлеванье
и вот окажется что голову задрав
над нею небо - ржавая мансарда
голубизна дюфи и зеркало моцарта
где превращается состав
подвального существованья
С каждым августом, 1979
* * *
кто защитит народ не взывающий к Богу
непрестанно
о защите себя от себя же если ползут из тумана
болота
и кусты высыпают на слишком прямую дорогу
кто же расскажет
в именах и событьях историю этого плоского блюда
с вертикальной березой
над железной дорогой над насыпью желтоволосой
в небе красного чуда
снова стянуты к западу сизые длинные тучи
и круглое солнце над ними
здесь на сотни поселков - одна тишина и плывучий
гул - одно непрерывное Имя
для картофельной почвы сплошная вибрация Боже!
или силы подземной
напрягаются мускулы - и на холмах бездорожья
вырастают вечерние синие стены
даль, открытую сердцу, замыкая в единый
щит невидимый - в незащитимый
диск печали
С каждым августом,1979
* * *
когда расширился мир, и мы оказались не в центре -
на старой окраине с фонарем косящим
с горсткой старух выходящих из церкви
с нищетой и несчастьем
лицом к лицу - и когда он как шар воздушный
раздулся и плыл - голубое сквозь голубое -
стало скушно, Господи! скушно!
все уехали. Я говорил с тобою
что невозможно бегство, а сердце стояло пусто
в церкви служба кончалась. пели "достойно…" -
и Он уже плыл за границами всякого чувства
медленно и спокойно
Я ведь люблю тебя, а между нами все пуще
раздвигается сфера и наши тела размыкает
и огромное солнце над голосами поющих
плавится, изнемогает
Где трещина,1979
* * *
словно бы сталин воскресший, рябое
солнце над лесом
пахнет грибами лекарствами ржавым железом
потом дождем ожиданьем покоя
кровью зеленой
кровлей щебечущей несотворенной
над головою
Это восход или вечер? восторг или запад?
низко и кругло
солнце повисло похоже на голову куклы
скрытой за нижней границей за кадром
за горизонтом
розовый целлулоид
розовым светом подкожного слоя
озарено и вчера и наверное завтра
1980
* * *
рабин и солженицын и каждый
с номером на спине и груди
из героического "ОДНАЖДЫ"
вырвавшись - вы навсегда позади
себя чьи судьбы окаменевают
в десятилетии месяце дне
Звездного Часа при мглистой луне
где одни облака проплывают
по неживым изваяньям - герои
скифских олимпиад
занятые неподвижной игрою
в изуродованный мраморный сад -
рабин и солженицын равнины
сложеноой из песчаных имен
и всегда - под луною, под явственный бег лошадиный
верст бегущих назад, на поклон
бледному саду камней типографских
грязно-коричневых полугазетных холстин
Господи! мы никогда не простим
что руки в чернилах и красках
что крови сквозь каменный эпителий
не проступило - не запеклись
черные сгустки сгоревшей метели -
звездной, покинувшей высь.
1980
* * *
где же я? там. ну а где же я там
между ребенком и стариком
как между строчек отчетливый шрам
фраза отчеркнутая ногтем
в раненой книге вороньей весны
среди летающих лошадей
где произнесенное: "Вы - спасены"
тонет в рыхлом снегу новостей
каждое сообщенье прошло
столько рук и по стольким текло устам
что на всякий вопрос отвечаю: там
где затоптанный снег и воронье крыло
между соцгородком и бывшим селом
в гипотетическом поле рая
на единственное - множественным числом
отвечая
1980
* * *
погода, возраст, возрастанье злобы
в агонизирующем воздухе зимы
когда бы тьма! - но тьмы и тьмы и тьмы
и темен транспорт узколобый
локтем заденет, задницей раздавит
но я привык - не обижаюсь не верчусь:
общение с народом не рождает
ни светлых мыслей ни высоких чувств
оно такое тесное такое
телесно ощутимое когда -
когда повеет тютчевской весною
от человеческого тронутого льда
ведь ничего в ответ не встрепенется!
ничто не вспомнится в надышенной груди
и если будущее все-таки вернется
то всё в слезах, то - нет, не впереди -
оно тихонько станет за спиною
притиснутое бывшее иное
1981
ПРОРВА
темно, говоришь? безысходно? скажи: некрасиво
язык не подымется, вкус не соврет
закрою глаза - и как будто сигаю с обрыва
лечу в молоко голубое ногами вперед
лечу и не чувствую ни облегченья ни бездны
одно любопытство, и рвется незримая сеть
воздушных путей и вплетается в контур телесный
ветвистая молния как семихвостая плеть
внизу пастернак или фрост на своих огородах
случайной лопатой червяк рассечен дождевой
и в тысячекратно воспетых природах
запахло землистою тысячепервой весной
глаза прикрываю - во тьме поэтической прорвы
ни отдыха нет, ни житья но паренье одно
над почвой сырою где - до горизонта - просторны
раскрытые руки объемля простор иллюзорный
всего что со мной совершиться должно
1981
* * *
не объехать на мистической кривой
холм годов безыллюзорных
с подпаленной кое-где травой
смотришь на небо - крупитчатое, в зернах
словно дурно отпечатанное фото
влажно шелестит над головой
смотришь на небо - откуда я? да вот он,
в толпах продуктовых сам не свой
в давке в потеплении животном
около торговли угловой
разве жизнь действительно просторна?
разве жизнь действительна? работа?
развяжись, оставь её, чего там -
лучше сдохнуть непритворно
чем прикидываться что живой
смотришь на небо, и в ожиданье горна
задран подбородок и развернут
треугольник локтевой
острием на радужные сосны
на закат порфироносный
1981
ЗАГОН
непраздничная праздность и свирель
овечьи дни в загоне у недели
но есть ограда - и найдется щель
найдется щель - и полоснет по щели
звездообразно-солнечный клинок
преследованье дивной цели -
пускай земля не осязает ног
ступающих по безымянной цвели
ее болот, асфальтовый поток
пускай течет, пускай лежит маршрут
как мертвая змея, на службу и обратно -
душа взвивается захлестывая кнут
на шее петербургской акварели
над бывшим городом - но это высший труд
предпраздничный, невероятный!
1981
* * *
я не оглох но в голосе народа
окрашенном природной глухотцой
иссякла музыка, слетела позолота
и он остался красным и отечным -
язык отечества под кожей переплета
насквозь пробитого отточьем …
ведь жалко - не оглох над недоговоренной
судьбою, над любой страницей
написанной по-русски, по-людски!
все - за словами, от чего не заслониться
о чем не говорят легко и оживленно
но - прикусив язык и сжавши кулаки
1981
* * *
на помойке общенья стихи да холсты
нарисованы плохо, написаны вяло
но зато - партизанская щель красоты
в оккупированных нищетою кварталах
регулярная армия как-то внезапно слиняла
обыватели спят, переулки пусты
но патрульное эхо еще сотрясает мосты
покрывая мурашками шею канала
в три погибели скрючась, ползком, из подвала
выползая, крадется - но кто это здесь
с героической лампочкой в четверть накала?
свет - за пазухой, жаркий цветок алкоголя
шарф как вымпел - великое дело, благое!
и горит в удлиненных бутылках горючая смесь
1981
* * *
на дне истории перед лицом войны
стоит повсюду нечленораздельный
единый гул народной тишины
зуденье света звяканье портвейна
грохочут ящики и выскользнув из рук
звенит монетка в блюдце перед кассой
на дне истории под слипшеюся массой
цветовживотныхлицкаких-тоштук
1981
ПОБЕДА
возможно ли? победа из побед
победою поражено
поколение послевоенных лет
железной кружкою никто не обнесен
пьют победители квадратное вино
стекающее со знамен
все меньше праздника, все жиже толчея
как бы сквозь вату бухнул барабан
и вот победа - словно бы ничья
мрачнее пьяного не пьющий ничего
но лучше бы он был смертельно пьян
о, лучше вовсе не было б его!
1981
* * *
выплывут совсем не те
лица книги разговоры
жили, скажут, в нищете
были взяточники, воры
сбиты в тесные стада
мазаны единой краской
современники стыда
и какой-нибудь кампании афганской
может быть и среди нас
ангел проходил Господен
не узнали. скрылся с глаз
там в одной из подворотен
чиркнул спичкою, погас -
и во тьме кромешной ходим
1982
Здесь и здесь еще стихи. Да и еще много можнол найти.
В википедии о нём сусально комплитментарная статья, что не свойственно обычно этому ресурсу.
Мой поэторий