Поэзия. Александр Щуплов. "Я буду - я есть..."
Предыдущий поэт
Александр Николаевич Щуплов. 1949 - 2006. Яркая колоритная фигура. В свое время его знал как литературного обозревателя и публикатора скромной, но неординарной перестроечной газеты "Книжное обозрение". Намного позднее знал как автора энциклопедий современного сленга и жаргона (выходили в 90-е годы, нынче они стали раритетом, я хотел купить одну, но очень уж было дорого). Ну а главное, что Щуплов всю сознательную жизнь был поэтом.
Но сейчас я отвлекусь от темы поста и вот что хочу сказать. Сегодня на "полях поэзии" разыгрываются нешуточные идеологические битвы, поэтов делят на "правильно" и "неправильно" относящихся к войне, участники сражений поносят противоположную сторону, причем особенно гнусно и мерзко высказываются противники СВО, самопровозглашенные заукраинцы (для идейных украинцев они все одинаково чужды и неприемлемы), фактически теряющие или уже потерявшие не только поэтический дар, но и человеческий облик: Вера Полозкова, Дмитрий Быков, Вера Павлова, Сергей Гандлевский. Это те, кого я имел несчастье читать. Создается впечатление, что от них отлетели души, остались только тела как гробы повапленные, изрыгающие рифмованную мерзость типа "ВСУ - отсосу".
Впрочем, и Z-поэты - они сами так себя назвали - далеко не все остаются на уровне, некоторые сочиняют агитки-речевки вместо стихов, да не все достойны звания Поэта. Называть не буду!
Это внепоэтическое противостояние наносит сильнейший ущерб поэзии по обе стороны "линии фронта". Это грустно, но, видимо, неизбежно. Хотя... После 1917 года русские поэты тоже поделились на красных и белых и, бывало, грязно ругались между собой. Но и те, и другие оставались поэтами. Нынешние оказались пожиже, нет среди них ни Маяковских-Багрицких, ни Гумилевых и Георгиев Ивановых.
Александр Щуплов не дожил до этой околопоэтической склоки, да он был всегда аполитичен, увлекался литературой, а не идеологией.
При жизни он издал несколько книг, но в сети я нашел немного его стихотворений. Прожил он недолго, а друзья-соратники его были ленивы и нелюбопытны, мало что выложили в интернет.
Не пугайтесь В некоторых стихах есть арго, сленг и ненормативная лексика, да поэзия всё переварит.
Душа родилась от огня.
Огонь - от безумства и воли.
Целуйте, целуйте меня,
покамест не сделался полем.
Пока перелесок, что рдян,
не кровью моею напитан.
Покамест не я лошадям
целую под снегом копыта.
Потом, это будет потом!
Уладится с веком и болью.
Прощусь задохнувшимся
ртом,
с прижизненной вашей
любовью.
Взбегу на последний утес,
в рассветных лучах
растворяясь,
звеня от невысохших слез
и в ком-то уже повторяясь.
* * *
Облака глядят в глаза,
и дожди проморосили.
Это летняя гроза
по России, по России.
Я бегу под снежный стог,
капли встречные глотаю
и березовый листок
в теплый катышек катаю.
И впервые узнаю
эти рощи и селенья,
и несломленность свою,
и причастность к удивленью.
И когда в ночной реке
тихо звездочка займется,
теплый катышек в руке
вновь в листочек
развернется.
Он спасет меня от бед
глубиной озерной сини.
Поплывет нетленный свет
по России, по России.
Огибая боль, молву,
принесет он мне удачу.
. Не жалею, не зову,
не плачу за жизнь, не плачу.
* * *
Жизнь моя! Куда ты?
Уж не каюсь,
что была, пропела и прошла.
Я плечами с милыми
смыкаюсь - и не видно
между нами шва.
Крепко сшито. Намертво.
С прикусом.
Смерть прошла зубами
по стежку.
Средь голов отсмоленных
и русых
еле различить мою башку.
Словно скалолазы
в этой сказке, саженцы -
с землею на корнях.
Не бывать развязке
в этой сказке,
не бывать клейму
на пятернях.
Грянет час. Сложу вдоль
тела крылья и отправлюсь
в землю на постой.
Вот тогда смирюсь
я с книжной пылью
и с твоею жуткой правотой.
«Ах, московский январь! Молодая и свежая силища!
Что сейчас я увижу? Лошадку? Фонарь без огня?
Или галка вспорхнёт, как герой Николая Васильича -
в голубом сюртуке с рукавами чернее угля?
Или скрипнут над Яузой мостики, веком прогнутые,
иль Кропоткинский дворник развесит на ветре латынь,
и качнутся заборы, как трости, в сугробы воткнутые
с набалдашником каждая - медным, зелёным, златым.
Я в руках не сберёг ни одну из твоих белых ящериц.
Я от ветра пьянел. и командовал мною, как мог,
у зевнувших котят язычок неподвижный, струящийся
в алой пасти, атласом обложенный, как кошелёк.
Мы научены исстари не выступать против истины.
Кое-кто, может быть, и польстился на хлеб даровой.
Ну а Пушкин мотнёт головой с виноградными кистями,
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой -
и качнётся земля, упрекнёт чернотой необкусанной,
и, рассыпавшись, солнце ресницы тебе опалит,
и по снегу таскаешься с нежной и сладкой обузою,
что в груди твоей ёрзает или, надувшись, скулит.
Как Летучий Голландец, трамвай по Сокольникам плавает.
Дует ялик по льду, отливая кормой золотой.
И бессмертны друзья и любимые наши. Но главное…
Главное -
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой».
Из цикла «ДЕВЯТЬ НАБРОСКОВ СЦЕНАРИЕВ»
(орфография автора)
Это произведение Александр Щуплов (1949-2006) прислал в «Арион» незадолго до своей смерти. Оно не было включено в его последнюю книгу - вероятно, из-за своей «странности». А нас именно этим привлекло.
В тот день, когда мы пытались дозвониться поэту, чтобы сказать, что стихи идут в номер, его увезли в больницу. Откуда он уже не вернулся. Отсюда
1
Мещанин Семен Иванович Солнышков... Все было
тихо в твоей судьбе. Не вывихивал ты перстов в драчах
с быковой пастушней в сенных покосах, не выдирал
пчел по ночам, не выхватывал из графских ушей сереб-
ряные серьги, не брал в постель к себе разбойничью
женку Аксютку, не носил доспешков и кафтанов на ли-
сьих душках и беличьих черевах, не воровал табакерок,
на крышках которых кавалер учинял обманство над
девой и оставлял ее в несносной печали. Не носил ты
поколенных штанов, бирюзу в крапивняках в перстнях,
не имел пристрастия к картам с красными задками, не
путался с сильфидами из Императорских театров, укра-
шенных тюлипами или нарцызами, не малевал ширмы
для театра: гора, на ней девять девок лежат, у всякой
флейта в руках... Не испытывал ты бездомствия в оте-
чествиях и чужеземствиях и не таптывал палубы высо-
кими сапогами из английской кожи. Не досталась тебе в
жены воеводична в польских чулках, пахнущая аро-
матическими притирками, заморской водой,
литовским мылом. И гласированная семга пролетела
вслед за вьюнами с фисташками над твоим столом с
осиновой утятницей и кленовыми ложками... А был ты в
рожу рус. Плосколик. Очи серы. Не слишком
перемозоливал зубы своим мясом. Женился на девке
Матренке, варежнице и рукавишнице, которая принесла
тебе в дом одеяла стежные на зайцах да родила двух
сыновей. Учил их арифметике и разучал пить дымный
табак. Оплел двор плетнем, поставил ворота брусяные
(пока не помазали их серой и смолою и не загорелись
они воспалением сильным). Сбил липовые стулья гво-
здями с репчатыми шляпками и расставил их по
горничишкам. Лечился финиколевой водкой, не часто
спускал бровей на очи, ходил в зверильнец, где слон
имеет симпатию с собачкой, и был человеком
умеренной в уме быстроты. А еще любил вечера, когда
наступает удовольствие мыслей, и все пять чювств
твоего тела - зрение, слышание, обоняние, вкушение,
осязание - пребывают в отдыхе. Все было тихо в твоей
судьбе, пока не захватило грудь жаром, стужа в желудке
не наступила, доктор метал тебе кровь из мизинца
левой руки. А потом умер ты. И лежишь ты на
петрозаводском кладбище: «Здесь покоится прах
мещанина Семена Ивановича Солнышкова...» Так
начинается сценарий о запасных вариантах судьбы, в
котором читателю преподносится полезное в форме
приятного вымысла.
2
Да, я запомнил твоего отца, приехавшего ко мне в
осенний день. Он был уставшим и уверенным, как
начальник транспортного главка. Он был начальником
транспортного главка. Мы вышли во двор. Ты плохо
жил с молодой женой. Она работала в газете и обла-
дала тихим голосом начальника. Мы вышли во двор.
- Я читал твою книгу, - сказал отец. (Может быть, он
сказал «Вашу»? Не помню, неважно: ска-зал.) Он
спокойно объяснил мне, почему я плохо написал книгу.
Я смотрел на свои домашние тапочки в клеточку,
в которых вышел на улицу. Потом его посадили, потому
что в его главке все воровали. Ты говорил мне о его
честности. Я верил тебе. Твой отец был честным
человеком. Результат ошибки, клеветы, навета... Он да-
же не пользовался служебной машиной. Ему дали срок.
Признали виновным. Я уже забыл его лицо. Я пом-
ню, как мы вышли во двор. Мои домашние тапочки
черпали песок. Я слушал и понимал, почему не умею
писать хорошие книги... Так мог бы начинаться
сценарий о твоем отце.
3
Боже мой! Земля под ногтями, и руки в пергаментной
коже, и шляпки - одна с древней булавкой на отворо-
те, похожей на отвертку из детского конструктора, и с
немыслимым хвостиком - другая. И слезящиеся глаза,
неподвижные, тихие, разучающие видеть... Золушки
двадцатых годов возвращаются в пригородной
электричке. Копошатся в сумках, щупают тающее
мороженое, и перекошенные рты у них одинаковы
- и у шляпки с отверткой на отвороте, и у шляпки с
немыслимым хвостиком сбоку. Седые волосы
разлетелись с разнузданным изяществом старости, и
желтые листья за окном попадаются на глаза им и
улетают бронзовыми. Так можно начать или закончить
сценарий о тружениках железнодорожного транспорта,
призывающих в интервалах между объявлениями
остановок уступать места пожилым пассажирам.
4
Какой-то ученый вводил паукам в их паучиные же-
лудки коньяк, чай, водку и прочие напитки ощути-
тельного действия. Следом он наблюдал, что плетут
ополоумевшие насекомые: от чая паутина получалась
ажурной, от водки - с дырами... Вот накормить-напоить
ползунков многоножек нитратными плодами наших
колхозных полей, сливками с разными сальмонеллами...
Что сплетете, ползунки-многоножки? Или эрмитажную
шпалеру «Юноши, бросающие зерна голубям и розы
свиньям»? Или контуры озонной дыры нашей? Или
стихи выткать сумеете с плохой рифмой «колбаса -
луноход»?.. - Врешь, - слышу, - на колбасу плохой
рифмы нету! Нету…
…
Лицейской лавочки чугунная соломка
водопроводное тепло не отдает.
И жизнь кончается небольно и неломко,
и не известно уж, о чем она поет.
И жизнь кончается неломко и небольно,
и неизвестно уж, о чем поет она.
И нож прошелся поперечно и продольно,
и нет войны, и нет вины, и нет вина…
И уходя в свое последнее молчанье,
в свою голодно-голубую немоту,
не оставляем даже эха для звучанья
той вечной флейты, что припаяна ко рту.
…
Отъезжающий поезд - кишочки наружу и пар, словно лезут молоки.
У задраенных стекол - подряды дождей, перепивших за здравие ночи.
И в окошке - речной ревизор. Он целует толстуху, чьи сладкие щеки
с невменяемой, нежной, воинственной впадинкой - для одинокого плача.
Он умеет заталкивать в женские рты свой язык по-змеиному толстый,
выворачивать гриб из земли - вот зачем он когда-то родился в Подлипках.
И смеется толстуха, как тот перголезиев мягонький клавиш под пальцем,
сохранивший рождественский трепет индюшки, откормленной грецким орехом.
Отъезжающий поезд - шипят твои фары, подобно окуркам подснежным.
Вот Кижи промелькнули внекнижной жемчужиной - ближе мятежное море.
И смеется в пространство толстуха - и рад ревизор своим мукам,
он пострижен под пенсионера, и колят обрезки волос его шею.
В его глазках сидит обязательство Жизни и необязательность Смерти.
Толстомордое слово кроссворда ему перекрыло всю память.
И смеется толстуха в его бонапартовских короткопалых объятьях,
и испуганно птенчики кошки глядят с проносящихся мимо деревьев…
…
Ты целуешь меня, словно мы не увидимся больше - ни завтра, ни после,
никогда не увидимся больше - и быть поцелую последним.
И живут в поцелуе твоем - журавлята над Овручем, эхо, осенние плёсы,
и когда-нибудь он, в самом деле, наверное, будет последним.
А покамест я глажу твой свитер. По свитеру скачут олени,
начиная свой бег всё от сердца - и дальше, и дальше,
молодые олени, олени с рогами, как крылья, всё дальше от сердца,
и поэтому твой поцелуй, в самом деле, когда-нибудь будет последним.
Даже если олени вернутся (запомни: вернутся!) когда-нибудь к сердцу,
пробежав по лопаткам твоим и печально плечо огибая,
все равно поцелуй твой - и этот и завтрашний - будет последним,
потому что у всех поцелуев - такая судьба - и не больше!
Ну и немного сленга. Печатается без перевода. Отсюда. Евгений Лесин - тоже отличный поэт, наш современник, одно время работал вместе с Щупловым в Независимой газете.
1.
Ты казался принцем крови
и любил пускать шмеля,
и платил за все любови
одеваньем в соболя.
Ты на мячиках к "Базару"
в белой бобке подъезжал
и плашкета, словно шмару,
для блезиру содержал.
Говорят, ты харил катек
только в шнифтовый фуфляк
и бросал хрусты на скатерть
биксам в тающих Филях.
Не судьба - а вязка с понтом!
Не алтарь - а хан в дыре...
И горел над горизонтом
шар, как шапка на воре.
И когда твой шпих и двери
сыса взглядом облизал,
как Есенин в "Англетере",
ты кишевник завязал.
Выгнул фраерские брови,
будто весело тебе...
Потому что принцем крови
был по кости и судьбе.
2.
Как-то ночью возле "Яра" однохуйственно и яро
я намазанному фрею, как богатому налил.
Но хмелек в башке просрался - юный мент нарисовался:
дзысь меня промежу роги - и в лягавку запилил.
Словно мне ломать штамынку бог с рожденья посулил.
Дзысь - и курку засмолил!
Я провел по ногтю пилкой и вступил в конфликт с.
дрочилкой:
- Шире жопы, мол, не пернешь - и кругом в алмазах высь!
Я не грабил власть Советов и в туза не харил шкетов,
и не бил котов по ширме ни с утра, ни анадысь!
Он ответил: "Заебись"
У Измайловского парка я сказал: - Кончай, ментярка!
Свистнем флюхт - и на хащовку пить гамырку и клико!
Там прогнулся стол под гусем и сидит моя Пердуся,
положив свои арбузы на большое рококо.
До греха недалеко.
Поутру в сверканье рая в жопу мокрого макая,
ты красавчику-плашкету, словно шмаре, бросишь: "Брясь!",
и Варварка-Три Сифона под шипенье маргофона
так тебе твой хорь завафлит,
что захочется на близь.
Он ответил: "Заебись!"
- Слышишь фраерское пенье? Вся Республика в кипенье!
Мудошлепный Ворошилов на Кронштадт навел винтарь.
Пляшут, вывернув лалетки прокурсетки пятилетки,
и Крупа читает в Горках Лыске спящему букварь.
Даже в хезике с парашей ГОЭЛРО зажег фонарь:
залупайся и кемарь!
...Но, пыхтя пердячим паром, мент носил кепарь недаром.
Возле Плешки с блядохода не сумел сойти на рысь.
И за это я недобро влил перо ему под ребра.
И сыграл в колоду жоржик, попирая смертью жись.
Вот что значит: "Заебись!"
3.
Вот иду я, шопенфиллер-наховирку:
пушка в шкернике, регался над бедром.
Так красив, что у марухи сводит дырку
и наколота хазовка за углом.
Как достану прот скуртавый со сверкальцем!
Как присвистну вертуну на тыхтуне!
Только перхалка дымится между пальцев
и хипесница стекает по стене.
Шмаро, лярва, прокурсетка с буферами,
что способна натянуть на жопу глаз!
Как тебе мой пальтюган на крепкой раме,
зацелованной и в профиль, и в анфас?!
Отсоси бухарь у порченного понта,
и метелку наведи на мокрый гранд...
Но не пачкай решетом мне горизонта
и на мопса не бери блатной талант!
Уж такой я маровихер с апельсином,
старый шлиппер в чистых чипчиках вразнос
в белом галстуке, в фургоне темно-синем,
так влекущем маргариток на отсос...
Всем нам братское чувырло будет мерой...
Оттого и пру до смерти с долотом -
вечный фраер, ненаеба с прочной верой,
что отыщется на жопу хуй с винтом.
4.
На ветошной малине
ты нюхал марафет.
Твоей любви молили
три шмары юных лет.
Одна курила "Иру",
смела была в гульбе
и целку для блезиру
носила при себе.
Другая грызла грушки
с собачкой на ремне.
Она от хуя ушки
хранила в портмоне.
А третья из Тамбова
заставила жулье
про Дуньку Кулакову
забыть из-за нее.
На ветошной малине
ты нюхал марафет.
Твоей любви молили
три шмары юных лет.
Хрустел в твоей пиджуре
лопатник с шелухой.
А ты сидел в прищуре,
как будто был глухой.
Стряхали шмары перхоть
на брючину твою
и в рай хотели въехать,
но на чужом хую...
5.
Колеса начищены. Власть на боку.
Приспело блатячке сосать дураку.
Его галифе - как плывут облака.
Ему все чувырлы дают встояка.
Он ходит, как краб средь московских ночей.
Он с фронта срисует любых щипачей.
Сидят поросята в наганных боках,
как черви в березовых боровиках.
Ссучившийся сыса. Лягавый дурман.
Такому не выкинешь слам на карман.
Но встала блатячка ему на пути,
и дальше ментяре не нужно идти!
Приспело Варюхе сосать дураку:
вся грудь в портупеях и рыбка в боку.
Две статьи о поэте, которые интересно прочитать
https://www.ng.ru/fakty/2010-03-04/5_shchuplov.html?ysclid=lj3watn65o173244737
https://www.ng.ru/ng_exlibris/2006-08-31/5_stakany.html?ysclid=lj3w4c0ab1116543598
При желании можно найти и еще. Статей и рецензий в сети гораздо больше, чем самих стихов Щуплова
Как многие поэты, Щуплов предчувствовал свою кончину. И написал предсмертное послание любимым людям с такими строками:
Не бойся того сумасшедшего дня,
когда в твоей жизни не будет меня.
Я буду - я есть...
Мой поэторий
Александр Николаевич Щуплов. 1949 - 2006. Яркая колоритная фигура. В свое время его знал как литературного обозревателя и публикатора скромной, но неординарной перестроечной газеты "Книжное обозрение". Намного позднее знал как автора энциклопедий современного сленга и жаргона (выходили в 90-е годы, нынче они стали раритетом, я хотел купить одну, но очень уж было дорого). Ну а главное, что Щуплов всю сознательную жизнь был поэтом.
Но сейчас я отвлекусь от темы поста и вот что хочу сказать. Сегодня на "полях поэзии" разыгрываются нешуточные идеологические битвы, поэтов делят на "правильно" и "неправильно" относящихся к войне, участники сражений поносят противоположную сторону, причем особенно гнусно и мерзко высказываются противники СВО, самопровозглашенные заукраинцы (для идейных украинцев они все одинаково чужды и неприемлемы), фактически теряющие или уже потерявшие не только поэтический дар, но и человеческий облик: Вера Полозкова, Дмитрий Быков, Вера Павлова, Сергей Гандлевский. Это те, кого я имел несчастье читать. Создается впечатление, что от них отлетели души, остались только тела как гробы повапленные, изрыгающие рифмованную мерзость типа "ВСУ - отсосу".
Впрочем, и Z-поэты - они сами так себя назвали - далеко не все остаются на уровне, некоторые сочиняют агитки-речевки вместо стихов, да не все достойны звания Поэта. Называть не буду!
Это внепоэтическое противостояние наносит сильнейший ущерб поэзии по обе стороны "линии фронта". Это грустно, но, видимо, неизбежно. Хотя... После 1917 года русские поэты тоже поделились на красных и белых и, бывало, грязно ругались между собой. Но и те, и другие оставались поэтами. Нынешние оказались пожиже, нет среди них ни Маяковских-Багрицких, ни Гумилевых и Георгиев Ивановых.
Александр Щуплов не дожил до этой околопоэтической склоки, да он был всегда аполитичен, увлекался литературой, а не идеологией.
При жизни он издал несколько книг, но в сети я нашел немного его стихотворений. Прожил он недолго, а друзья-соратники его были ленивы и нелюбопытны, мало что выложили в интернет.
Не пугайтесь В некоторых стихах есть арго, сленг и ненормативная лексика, да поэзия всё переварит.
Душа родилась от огня.
Огонь - от безумства и воли.
Целуйте, целуйте меня,
покамест не сделался полем.
Пока перелесок, что рдян,
не кровью моею напитан.
Покамест не я лошадям
целую под снегом копыта.
Потом, это будет потом!
Уладится с веком и болью.
Прощусь задохнувшимся
ртом,
с прижизненной вашей
любовью.
Взбегу на последний утес,
в рассветных лучах
растворяясь,
звеня от невысохших слез
и в ком-то уже повторяясь.
* * *
Облака глядят в глаза,
и дожди проморосили.
Это летняя гроза
по России, по России.
Я бегу под снежный стог,
капли встречные глотаю
и березовый листок
в теплый катышек катаю.
И впервые узнаю
эти рощи и селенья,
и несломленность свою,
и причастность к удивленью.
И когда в ночной реке
тихо звездочка займется,
теплый катышек в руке
вновь в листочек
развернется.
Он спасет меня от бед
глубиной озерной сини.
Поплывет нетленный свет
по России, по России.
Огибая боль, молву,
принесет он мне удачу.
. Не жалею, не зову,
не плачу за жизнь, не плачу.
* * *
Жизнь моя! Куда ты?
Уж не каюсь,
что была, пропела и прошла.
Я плечами с милыми
смыкаюсь - и не видно
между нами шва.
Крепко сшито. Намертво.
С прикусом.
Смерть прошла зубами
по стежку.
Средь голов отсмоленных
и русых
еле различить мою башку.
Словно скалолазы
в этой сказке, саженцы -
с землею на корнях.
Не бывать развязке
в этой сказке,
не бывать клейму
на пятернях.
Грянет час. Сложу вдоль
тела крылья и отправлюсь
в землю на постой.
Вот тогда смирюсь
я с книжной пылью
и с твоею жуткой правотой.
«Ах, московский январь! Молодая и свежая силища!
Что сейчас я увижу? Лошадку? Фонарь без огня?
Или галка вспорхнёт, как герой Николая Васильича -
в голубом сюртуке с рукавами чернее угля?
Или скрипнут над Яузой мостики, веком прогнутые,
иль Кропоткинский дворник развесит на ветре латынь,
и качнутся заборы, как трости, в сугробы воткнутые
с набалдашником каждая - медным, зелёным, златым.
Я в руках не сберёг ни одну из твоих белых ящериц.
Я от ветра пьянел. и командовал мною, как мог,
у зевнувших котят язычок неподвижный, струящийся
в алой пасти, атласом обложенный, как кошелёк.
Мы научены исстари не выступать против истины.
Кое-кто, может быть, и польстился на хлеб даровой.
Ну а Пушкин мотнёт головой с виноградными кистями,
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой -
и качнётся земля, упрекнёт чернотой необкусанной,
и, рассыпавшись, солнце ресницы тебе опалит,
и по снегу таскаешься с нежной и сладкой обузою,
что в груди твоей ёрзает или, надувшись, скулит.
Как Летучий Голландец, трамвай по Сокольникам плавает.
Дует ялик по льду, отливая кормой золотой.
И бессмертны друзья и любимые наши. Но главное…
Главное -
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой».
Из цикла «ДЕВЯТЬ НАБРОСКОВ СЦЕНАРИЕВ»
(орфография автора)
Это произведение Александр Щуплов (1949-2006) прислал в «Арион» незадолго до своей смерти. Оно не было включено в его последнюю книгу - вероятно, из-за своей «странности». А нас именно этим привлекло.
В тот день, когда мы пытались дозвониться поэту, чтобы сказать, что стихи идут в номер, его увезли в больницу. Откуда он уже не вернулся. Отсюда
1
Мещанин Семен Иванович Солнышков... Все было
тихо в твоей судьбе. Не вывихивал ты перстов в драчах
с быковой пастушней в сенных покосах, не выдирал
пчел по ночам, не выхватывал из графских ушей сереб-
ряные серьги, не брал в постель к себе разбойничью
женку Аксютку, не носил доспешков и кафтанов на ли-
сьих душках и беличьих черевах, не воровал табакерок,
на крышках которых кавалер учинял обманство над
девой и оставлял ее в несносной печали. Не носил ты
поколенных штанов, бирюзу в крапивняках в перстнях,
не имел пристрастия к картам с красными задками, не
путался с сильфидами из Императорских театров, укра-
шенных тюлипами или нарцызами, не малевал ширмы
для театра: гора, на ней девять девок лежат, у всякой
флейта в руках... Не испытывал ты бездомствия в оте-
чествиях и чужеземствиях и не таптывал палубы высо-
кими сапогами из английской кожи. Не досталась тебе в
жены воеводична в польских чулках, пахнущая аро-
матическими притирками, заморской водой,
литовским мылом. И гласированная семга пролетела
вслед за вьюнами с фисташками над твоим столом с
осиновой утятницей и кленовыми ложками... А был ты в
рожу рус. Плосколик. Очи серы. Не слишком
перемозоливал зубы своим мясом. Женился на девке
Матренке, варежнице и рукавишнице, которая принесла
тебе в дом одеяла стежные на зайцах да родила двух
сыновей. Учил их арифметике и разучал пить дымный
табак. Оплел двор плетнем, поставил ворота брусяные
(пока не помазали их серой и смолою и не загорелись
они воспалением сильным). Сбил липовые стулья гво-
здями с репчатыми шляпками и расставил их по
горничишкам. Лечился финиколевой водкой, не часто
спускал бровей на очи, ходил в зверильнец, где слон
имеет симпатию с собачкой, и был человеком
умеренной в уме быстроты. А еще любил вечера, когда
наступает удовольствие мыслей, и все пять чювств
твоего тела - зрение, слышание, обоняние, вкушение,
осязание - пребывают в отдыхе. Все было тихо в твоей
судьбе, пока не захватило грудь жаром, стужа в желудке
не наступила, доктор метал тебе кровь из мизинца
левой руки. А потом умер ты. И лежишь ты на
петрозаводском кладбище: «Здесь покоится прах
мещанина Семена Ивановича Солнышкова...» Так
начинается сценарий о запасных вариантах судьбы, в
котором читателю преподносится полезное в форме
приятного вымысла.
2
Да, я запомнил твоего отца, приехавшего ко мне в
осенний день. Он был уставшим и уверенным, как
начальник транспортного главка. Он был начальником
транспортного главка. Мы вышли во двор. Ты плохо
жил с молодой женой. Она работала в газете и обла-
дала тихим голосом начальника. Мы вышли во двор.
- Я читал твою книгу, - сказал отец. (Может быть, он
сказал «Вашу»? Не помню, неважно: ска-зал.) Он
спокойно объяснил мне, почему я плохо написал книгу.
Я смотрел на свои домашние тапочки в клеточку,
в которых вышел на улицу. Потом его посадили, потому
что в его главке все воровали. Ты говорил мне о его
честности. Я верил тебе. Твой отец был честным
человеком. Результат ошибки, клеветы, навета... Он да-
же не пользовался служебной машиной. Ему дали срок.
Признали виновным. Я уже забыл его лицо. Я пом-
ню, как мы вышли во двор. Мои домашние тапочки
черпали песок. Я слушал и понимал, почему не умею
писать хорошие книги... Так мог бы начинаться
сценарий о твоем отце.
3
Боже мой! Земля под ногтями, и руки в пергаментной
коже, и шляпки - одна с древней булавкой на отворо-
те, похожей на отвертку из детского конструктора, и с
немыслимым хвостиком - другая. И слезящиеся глаза,
неподвижные, тихие, разучающие видеть... Золушки
двадцатых годов возвращаются в пригородной
электричке. Копошатся в сумках, щупают тающее
мороженое, и перекошенные рты у них одинаковы
- и у шляпки с отверткой на отвороте, и у шляпки с
немыслимым хвостиком сбоку. Седые волосы
разлетелись с разнузданным изяществом старости, и
желтые листья за окном попадаются на глаза им и
улетают бронзовыми. Так можно начать или закончить
сценарий о тружениках железнодорожного транспорта,
призывающих в интервалах между объявлениями
остановок уступать места пожилым пассажирам.
4
Какой-то ученый вводил паукам в их паучиные же-
лудки коньяк, чай, водку и прочие напитки ощути-
тельного действия. Следом он наблюдал, что плетут
ополоумевшие насекомые: от чая паутина получалась
ажурной, от водки - с дырами... Вот накормить-напоить
ползунков многоножек нитратными плодами наших
колхозных полей, сливками с разными сальмонеллами...
Что сплетете, ползунки-многоножки? Или эрмитажную
шпалеру «Юноши, бросающие зерна голубям и розы
свиньям»? Или контуры озонной дыры нашей? Или
стихи выткать сумеете с плохой рифмой «колбаса -
луноход»?.. - Врешь, - слышу, - на колбасу плохой
рифмы нету! Нету…
…
Лицейской лавочки чугунная соломка
водопроводное тепло не отдает.
И жизнь кончается небольно и неломко,
и не известно уж, о чем она поет.
И жизнь кончается неломко и небольно,
и неизвестно уж, о чем поет она.
И нож прошелся поперечно и продольно,
и нет войны, и нет вины, и нет вина…
И уходя в свое последнее молчанье,
в свою голодно-голубую немоту,
не оставляем даже эха для звучанья
той вечной флейты, что припаяна ко рту.
…
Отъезжающий поезд - кишочки наружу и пар, словно лезут молоки.
У задраенных стекол - подряды дождей, перепивших за здравие ночи.
И в окошке - речной ревизор. Он целует толстуху, чьи сладкие щеки
с невменяемой, нежной, воинственной впадинкой - для одинокого плача.
Он умеет заталкивать в женские рты свой язык по-змеиному толстый,
выворачивать гриб из земли - вот зачем он когда-то родился в Подлипках.
И смеется толстуха, как тот перголезиев мягонький клавиш под пальцем,
сохранивший рождественский трепет индюшки, откормленной грецким орехом.
Отъезжающий поезд - шипят твои фары, подобно окуркам подснежным.
Вот Кижи промелькнули внекнижной жемчужиной - ближе мятежное море.
И смеется в пространство толстуха - и рад ревизор своим мукам,
он пострижен под пенсионера, и колят обрезки волос его шею.
В его глазках сидит обязательство Жизни и необязательность Смерти.
Толстомордое слово кроссворда ему перекрыло всю память.
И смеется толстуха в его бонапартовских короткопалых объятьях,
и испуганно птенчики кошки глядят с проносящихся мимо деревьев…
…
Ты целуешь меня, словно мы не увидимся больше - ни завтра, ни после,
никогда не увидимся больше - и быть поцелую последним.
И живут в поцелуе твоем - журавлята над Овручем, эхо, осенние плёсы,
и когда-нибудь он, в самом деле, наверное, будет последним.
А покамест я глажу твой свитер. По свитеру скачут олени,
начиная свой бег всё от сердца - и дальше, и дальше,
молодые олени, олени с рогами, как крылья, всё дальше от сердца,
и поэтому твой поцелуй, в самом деле, когда-нибудь будет последним.
Даже если олени вернутся (запомни: вернутся!) когда-нибудь к сердцу,
пробежав по лопаткам твоим и печально плечо огибая,
все равно поцелуй твой - и этот и завтрашний - будет последним,
потому что у всех поцелуев - такая судьба - и не больше!
Ну и немного сленга. Печатается без перевода. Отсюда. Евгений Лесин - тоже отличный поэт, наш современник, одно время работал вместе с Щупловым в Независимой газете.
1.
Ты казался принцем крови
и любил пускать шмеля,
и платил за все любови
одеваньем в соболя.
Ты на мячиках к "Базару"
в белой бобке подъезжал
и плашкета, словно шмару,
для блезиру содержал.
Говорят, ты харил катек
только в шнифтовый фуфляк
и бросал хрусты на скатерть
биксам в тающих Филях.
Не судьба - а вязка с понтом!
Не алтарь - а хан в дыре...
И горел над горизонтом
шар, как шапка на воре.
И когда твой шпих и двери
сыса взглядом облизал,
как Есенин в "Англетере",
ты кишевник завязал.
Выгнул фраерские брови,
будто весело тебе...
Потому что принцем крови
был по кости и судьбе.
2.
Как-то ночью возле "Яра" однохуйственно и яро
я намазанному фрею, как богатому налил.
Но хмелек в башке просрался - юный мент нарисовался:
дзысь меня промежу роги - и в лягавку запилил.
Словно мне ломать штамынку бог с рожденья посулил.
Дзысь - и курку засмолил!
Я провел по ногтю пилкой и вступил в конфликт с.
дрочилкой:
- Шире жопы, мол, не пернешь - и кругом в алмазах высь!
Я не грабил власть Советов и в туза не харил шкетов,
и не бил котов по ширме ни с утра, ни анадысь!
Он ответил: "Заебись"
У Измайловского парка я сказал: - Кончай, ментярка!
Свистнем флюхт - и на хащовку пить гамырку и клико!
Там прогнулся стол под гусем и сидит моя Пердуся,
положив свои арбузы на большое рококо.
До греха недалеко.
Поутру в сверканье рая в жопу мокрого макая,
ты красавчику-плашкету, словно шмаре, бросишь: "Брясь!",
и Варварка-Три Сифона под шипенье маргофона
так тебе твой хорь завафлит,
что захочется на близь.
Он ответил: "Заебись!"
- Слышишь фраерское пенье? Вся Республика в кипенье!
Мудошлепный Ворошилов на Кронштадт навел винтарь.
Пляшут, вывернув лалетки прокурсетки пятилетки,
и Крупа читает в Горках Лыске спящему букварь.
Даже в хезике с парашей ГОЭЛРО зажег фонарь:
залупайся и кемарь!
...Но, пыхтя пердячим паром, мент носил кепарь недаром.
Возле Плешки с блядохода не сумел сойти на рысь.
И за это я недобро влил перо ему под ребра.
И сыграл в колоду жоржик, попирая смертью жись.
Вот что значит: "Заебись!"
3.
Вот иду я, шопенфиллер-наховирку:
пушка в шкернике, регался над бедром.
Так красив, что у марухи сводит дырку
и наколота хазовка за углом.
Как достану прот скуртавый со сверкальцем!
Как присвистну вертуну на тыхтуне!
Только перхалка дымится между пальцев
и хипесница стекает по стене.
Шмаро, лярва, прокурсетка с буферами,
что способна натянуть на жопу глаз!
Как тебе мой пальтюган на крепкой раме,
зацелованной и в профиль, и в анфас?!
Отсоси бухарь у порченного понта,
и метелку наведи на мокрый гранд...
Но не пачкай решетом мне горизонта
и на мопса не бери блатной талант!
Уж такой я маровихер с апельсином,
старый шлиппер в чистых чипчиках вразнос
в белом галстуке, в фургоне темно-синем,
так влекущем маргариток на отсос...
Всем нам братское чувырло будет мерой...
Оттого и пру до смерти с долотом -
вечный фраер, ненаеба с прочной верой,
что отыщется на жопу хуй с винтом.
4.
На ветошной малине
ты нюхал марафет.
Твоей любви молили
три шмары юных лет.
Одна курила "Иру",
смела была в гульбе
и целку для блезиру
носила при себе.
Другая грызла грушки
с собачкой на ремне.
Она от хуя ушки
хранила в портмоне.
А третья из Тамбова
заставила жулье
про Дуньку Кулакову
забыть из-за нее.
На ветошной малине
ты нюхал марафет.
Твоей любви молили
три шмары юных лет.
Хрустел в твоей пиджуре
лопатник с шелухой.
А ты сидел в прищуре,
как будто был глухой.
Стряхали шмары перхоть
на брючину твою
и в рай хотели въехать,
но на чужом хую...
5.
Колеса начищены. Власть на боку.
Приспело блатячке сосать дураку.
Его галифе - как плывут облака.
Ему все чувырлы дают встояка.
Он ходит, как краб средь московских ночей.
Он с фронта срисует любых щипачей.
Сидят поросята в наганных боках,
как черви в березовых боровиках.
Ссучившийся сыса. Лягавый дурман.
Такому не выкинешь слам на карман.
Но встала блатячка ему на пути,
и дальше ментяре не нужно идти!
Приспело Варюхе сосать дураку:
вся грудь в портупеях и рыбка в боку.
Две статьи о поэте, которые интересно прочитать
https://www.ng.ru/fakty/2010-03-04/5_shchuplov.html?ysclid=lj3watn65o173244737
https://www.ng.ru/ng_exlibris/2006-08-31/5_stakany.html?ysclid=lj3w4c0ab1116543598
При желании можно найти и еще. Статей и рецензий в сети гораздо больше, чем самих стихов Щуплова
Как многие поэты, Щуплов предчувствовал свою кончину. И написал предсмертное послание любимым людям с такими строками:
Не бойся того сумасшедшего дня,
когда в твоей жизни не будет меня.
Я буду - я есть...
Мой поэторий