Эмиль Макарович глазами Петра Алешковского
Это неожиданное приложение к моим Необязательным мемуарам. Случайно обнаружил отрывок из книги, посвященный 39-й спецшколе, в которой я учился.
Там же учился тремя или четырьмя годами раньше Петр Алешковский, которого википедия определяет так: русский писатель, теле- и радиоведущий, журналист, историк, археолог. Он же племянник знаменитого писателя Юза Алешковского.
Как писателя я Петра Алешковского не знаю, в других качествах тоже, но этот отрывок из книги под названием "Секретики" для меня безусловно интересен.
Прежде всего, я впервые узнал кое-какие факты из прошлого моей школы. Во-вторых, вспомнил, что у нас был завуч с неординарным именем-отчеством Исаак Соломонович. Никаких антисемитских ассоциаций и инсинуаций он не вызывал, но его в шутку обзывали "Гусак Соломонович". Он был, когда я учился в младших классах, потом, видимо, ушел на пенсию.
Наконец, в-третьих, для меня с новой и неожиданной стороны раскрылся спустя 50 лет наш физрук Эмиль Макарович, коему я посвятил в своих мемуарах следующие строки:
"И колоритнейший физкультурник Эмиль Макарович Попович - такое вот экзотическое сочетание. Он любил щупать девочек за ягодицы, когда вроде как помогал им осваивать турник, держал свои "Жигули" в незаконном импровизированном гараже на школьной территории, а в свободное время подрабатывал тем, что играл на саксофоне в ансамбле в каком-то кабаке.
Там его однажды увидел ученик из класса "Б" (я учился в "А") Гена Попов, уже в десятом классе, и как типичный представитель "золотой молодежи" якобы прилепил на лоб Эмиль Макаровичу купюру, уж не знаю, какую, рублей 5 или 10, наверное, вряд ли больше. Впрочем, сам Гена мог это придумать. Увы, он уже не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть, так как прежде временно покинул сей мир, во многом из-за нездорового образа жизни.
Эмиль вроде бы пытался ему отомстить на уроке физкультуры, но из этого ничего не вышло. Оба предпочли замять инцидент и не сообщать школьной администрации о своей нечаянной встрече, тем более, что учитель мог гораздо сильнее поплатиться за свои левые заработки лабуха".
Отсюда
В-четвертых, мы по-разному пишем имя-отчество нашего физика-армянина, но тут я не знаю, как правильно - "Анушаван Фериевич или Ануширван Фириевич"?
Но обратимся к тексту Петра Алешковского.
За год до моего поступления наша 39-я школа из обычной районной превратилась в английскую и получила приставку “спец”. Большинство учеников жили в больших сталинских домах по нечетной стороне Беговой. Теперь на них висят мемориальные доски художникам Горяеву и Шмаринову, писателю Соболеву, академику Парину - здесь жила советская интеллигенция. Но многих привозили с “Динамо”, “Аэропорта”, “Сокола” и “Войковской”. Некоторые дети поступали к нам с пролетарской Хорошёвки. Большинство хорошёвских учились в обычной “красной школе”, расположенной на задах нашей, мы с ними не дружили, но и не воевали особо, просто существовали в параллельных пространствах. Те, кто не мог у нас учиться, уходили в “красную школу” и исчезали навсегда.
Для спецшколы, естественно, набрали новых преподавателей языка и сменили руководство, пригласив новых завуча по английскому, директора и физрука, - двое последних вроде бы были неразлучными друзьями и вместе перешли из обычной школы в нашу английскую. Директора я совсем не помню, а вот учитель физкультуры запомнился какой-то особенной учтивостью, которой я за физруками более не замечал. Вновь пришедшие учителя английского сильно отличались от учителей из старого состава: не носили строгих однотонных юбок и платьев с отложными белыми воротниками, одевались в свободные вязаные кофты вместо строгих пиджаков. Здороваясь, они улыбались не деревянной улыбкой, а, скорее, застенчиво и сразу располагали к себе. Думаю, что старая гвардия встретила их в штыки, но на нас это противостояние поначалу никак не отразилось.
Особенной была наша завуч по английскому Тамара Сергеевна Царёва - немолодая элегантная женщина с тщательно забранными в пучок волосами, в неизменной белой блузке, заколотой тонкой желтой брошью с жемчужиной посередине. Она любила клетчатые шерстяные юбки и туфли на шпильках, всегда держала спину прямо и легко ходила на высоких каблуках. Ее умные черные глаза смотрели на тебя внимательно, но не строго. Раз в неделю она собирала наш класс в актовом зале, рассаживала на стульях вокруг черного рояля и разучивала с нами английские и американские песенки - “Янки-Дудл денди” или “О, май дарлинг Клементайн”. Почему-то весело было петь с ней на другом языке, рояль издавал цокающие звуки, как маленький пони, на котором Янки-дудл ехал домой в шляпе, которую он называл “макарони”. Много позже я узнал, что под словом macaroni имелась в виду вычурная итальянская мужская мода XVIII века, поэтому он в песне и зовется “денди”.
Рассказывали, что Тамара Сергеевна работала с мужем в дипмиссии в Канаде, и добавляли шепотом, что оказались они там не случайно, намекая на их шпионское прошлое. Эта тайна придавала ей особый шарм. Как там было на самом деле, уже не узнать.
Продержались новые начальники всего три года. В четвертом классе, придя после каникул в школу, мы уже не застали ни директора с его другом-физруком, ни нашей очаровательной шпионки-завуча - их с треском выгнали. Девчонки, которые всегда всё знали, рассказали, что всю троицу якобы уличили в растрате государственных денег. Позднее я узнал, что старые учителя не приняли более образованных и свободных чужаков и сумели подставить их. Впрочем, Царёва тут же стала работать директором в школе во Вспольном переулке, где учились внуки членов Политбюро, а директор и физрук доработали до пенсии в интернате для детей дипломатов где-то под Москвой. В те времена устроиться в такие места можно было только при наличии высоких покровителей, так что в результате пострадали только мы - ученики.
Больше мы никогда уже не пели по-английски. Молодая учительница пения принялась с невероятным задором разучивать с нами “Гренаду”, “Шел отряд по берегу” - советские песни, проверенные временем.
Тогдашний шлягер “Комсомольцы шестидесятых” (“Постой! Постой! Ты комсомолец? Да! Давай не расставаться никогда!”) мы пробовали разучить, но ничего не получилось. Были там и такие загадочные строки: “И на плечах всегда походный ранец, и соловьи за пазухой живут!” Я, кстати, по-прежнему недоумеваю, почему у комсомольцев за пазухой живут соловьи?..
...Новым директором назначили женщину, перешедшую из пресловутой “красной школы”. Она мало появлялась на людях, большую часть времени проводила в своем кабинете на первом этаже и, кажется, вела в одном классе какой-то предмет, не помню какой. Директриса была призраком. Если она шла по коридору в учительскую, глядя поверх голов и, как ледокол, рассекала расступающуюся толпу, невольно хотелось спрятаться, отвести глаза. Мы ее боялись и старались обходить стороной. На линейке, посвященной годовщине Великой Октябрьской революции, она тихо, но внятно произнесла длиннющий текст, заглядывая в бумажку, - поздравила нас с праздником и призвала отметить свершения Октября отличным поведением и успехами в учебе. Были ли на ней черные очки? Почему-то мне кажется, что были. Во всяком случае, ее глаз я не помню. Она продержалась несколько лет и вдруг исчезла. Поползли слухи, что она покончила с собой. Еще говорили, что она была наркоманкой, вроде бы на предыдущем месте работы был какой-то мальчик, выбросившийся из окна, и она, терзаемая чувством вины, начала принимать наркотики, которые ее и сгубили...
...На место опального физрука пришел Эмиль Макарович Попович, иначе как Эмилем у нас не называвшийся. Маленького роста, крепко сбитый (из бывших акробатов), верткий и волосатый, как обезьяна, он отлично прыгал через коня и любил показывать упражнения на кольцах и брусьях. От уроков остались только “в полуприседе”, “при приземлении - прямая спина” и гневный окрик: “Как ты идешь на коня? Как жаба ты идешь на коня! Плечи расправь!”
Каким-то образом физрук поселился в школьной квартирке на первом этаже, изначально предназначавшейся под медпункт, но никогда по назначению не использовавшейся, и быстро стал самым заметным учителем. Во время уроков жена Эмиля гуляла в школьном дворе с коляской, грызла семечки и сплевывала шелуху в специальный кулек, лежавший на синем брезентовом чехле. На переменах она ставила коляску около лесенки, ведущей в квартиру, то ли спасая ребенка от носившейся школоты, то ли стараясь особо не светиться. Жили они там, похоже, незаконно, то ли из жалости, то ли за какие-то особые заслуги. Эмиль был мастер обделывать делишки.
Новый физрук общался с некоторыми старшеклассниками и в разговоре с ними как-то даже заискивал, изображая своего в доску. Они проворачивали незаконные сделки: то ли Эмиль снабжал их дисками западных групп на продажу, то ли, наоборот, перекупал эти диски у них. Дисками занимался Клёпа, учившийся в десятом классе, про которого ходили слухи, что он может достать всё что попросишь, но нам, малышне, даже подойти к Клёпе было боязно. Клёпа был наркоманом и хиппарем, у него были длинные сальные волосы, и он уже не раз резал вены на руках. Как мне объяснил мой просвещенный одноклассник Вовка Приймак, с таблеток эфедрина будто распирает изнутри адская сила, и только кровопускание снимает напряг, “выпускает зверя наружу”. Я слушал его с недоверием, но и с восторгом: сам видел на запястьях Клёпы страшные шрамы, словно руку полосовали ножом, как батон колбасы. В туалетной курилке ходила история, что раз, перебрав таблеток, Клёпа сволок в кучу дверные половички из всего подъезда в доме, где он жил, и двое суток проспал на них на чердаке. Клёпа курил в школьном туалете американские сигареты “Тру” с воздушным фильтром, а вокруг увивались мальчишки, поджидая бычок: Клёпа не жмотничал - всегда давал докурить.
Позже Эмиль подружился с нашим одноклассником Киской, который класса с седьмого приторговывал американскими сигаретами, а позднее и американскими джинсами. Сигареты Киска продавал поштучно. С ним, как и с Клёпой, Эмиль держался наравне, а после уроков они что-то обсуждали около Эмилевой квартиры. По школе физрук передвигался бегом, в вечном синем спортивном костюме, со свистком на шее и классным журналом под мышкой. Кажется, ходить он просто не умел. Учителем он был безвредным, отлынивающих на уроках не шпынял, только презрительно бросал: “Как же вас девчонки любить будут, если вы подтягиваться не научились?”, а Витьку Пирожкова, крутившего солнышко на турнике, или Шведа, умело работавшего на брусьях, выделял и ставил нам в пример, но как-то лениво. Видно было, что мысли его витают где-то далеко. Иногда он отключался прямо на уроке, что нам, понятно, нравилось: можно было повиснуть на шведской стенке или просто развалиться на матах и ждать, когда он очнется от своих дум и примется гонять нас по кругу, “чтоб жизнь медом не казалась”, или заставит выполнять упражнения на потягивание, которые он почему-то особо любил. “Сгибаем ногу при ходьбе в колене, делаем хлопок руками под ней”, - четко выговаривал Эмиль, показывая упражнение, хлопал рукой и замирал на мгновение, походя не на цаплю, как, возможно, ему бы хотелось, а на спятившую обезьяну-шимпанзе. Мы замирали тоже. “Нет, нет, продолжайте, ну, пошли!” Он начинал свистеть в свисток, темп всё ускорялся, мы сбивались, строй распадался и возникал смешной бедлам, которого бывший акробат терпеть не мог. “Пять кругов, бегом марш!” Мы неслись по периметру спортзала, а потом долго выполняли упражнения на дыхание, кланяясь до пола и взмахивая руками, как лебеди крыльями. Если мы выполняли упражнения плохо, Эмиль надувался и кричал: “Бардак! Всё! Шагом марш в раздевалку!” - и поворачивался к нам спиной. Если его всё устраивало, говорил просто: “Урок окончен!” - и провожал нас взглядом, пока мы уходили в раздевалку. Мы старались его не изводить, Эмиль нам скорее нравился, он нас, кстати, тоже никогда не доставал.
Каково же было наше изумление, когда в старших классах, отправившись однажды в воскресенье на ипподром, мы с приятелями увидели Эмиля в оркестре. Он был в черном костюме в серую полоску, в бабочке и неистово дул в саксофон. Выяснилось, что приехавший откуда-то с юга в Москву физрук-акробат подрабатывает на скачках. Он нас не заметил - дул что есть силы, красный от усердия, и чуть пританцовывал в такт. Когда он вышел на соло и саксофон захрипел и завыл, мы от восторга завыли в унисон. Там, на ипподроме, мы поняли наконец его истинное призвание, которое в школе он так тщательно скрывал.
В пятом классе, ближе к концу занятий, школу облетела новость: к нам едет Анка-пулеметчица. Настоящая, та самая, строчившая по каппелевцам в легендарном фильме. Едва досидев до конца последнего урока, я понесся на первый этаж - хотел посмотреть на нее, когда она будет заходить в школу, но опоздал, Анка только что пошла по лестнице в актовый зал. Понятно, я побежал наверх, догонять.
Главная лестница школы, ведущая в актовый зал, всегда была забита на переменах, нужно было набрать скорость и мчаться по ступеням, не теряя ее. Пронырнуть под рукой училки, притормозить за плечо девчонку и, оттолкнувшись от него, продолжить бег - это умение отрабатывалось ежедневно и было куда круче скучных физкультурных упражнений. Я спешил что есть мочи, перепрыгивая через две ступеньки. На площадке между третьим и четвертым этажами у перил образовался какой-то затор - толстенная тетка, ведомая под руки Эмилем и нашим завучем Исааком Соломоновичем, загородила проход. Спускающиеся вниз девчонки прижались к стене, пропуская процессию. Я увидел зазор, рванул из последних сил и, не рассчитав, влетел головой тетке прямо в живот, мгновенно отпрянул, услышав ее “ох!”, поднырнул под руку Исаака Соломоновича и полетел дальше, не оборачиваясь и не обращая внимания на его грозный окрик: “Ученик, стой! Стой немедленно!” Домчавшись до актового зала, я ввинтился в толпу входивших и нашел себе местечко во втором ряду с краю, поближе к сцене. Каково же было мое изумление - пожилую тетку завели на сцену и усадили в кресло перед микрофоном, она и оказалась легендарной Анкой. Она принялась рассказывать о бое, когда раненый красноармеец заставил ее, медсестру, строчить по наступавшему врагу. Еще она призналась, что образ Анки-пулеметчицы - собирательный, что таких женщин в дивизии Чапаева было много. Словом, полный облом. Она просто воевала на гражданской, а теперь ходила с выступлениями по школам, как старики-ветераны, слушать которых было очень скучно.
История с Анкой запомнилась еще и потому, что, повернувшись к проходу, я заметил Эмиля, присевшего на свободное кресло с краю. Я сперва подумал, он меня пасет, чтобы отвести к директору, а он вдруг подмигнул мне заговорщически и сказал: “Значит, Анку-пулеметчицу решил угробить? Ты б так на моих уроках бегал, слабо?” Рассмеялся, встал и пошел, пригибаясь, к выходу. Ему как учителю можно было сбежать с мероприятия, а мне пришлось сидеть до конца.
Честно говоря, хотя я отнюдь не был отличником по физкультуре и сдавал далеко не все нормы ГТО (долго объяснять, что это такое, но кто помнит, те знают), не припомню никаких конфликтов или хотя бы затруднений и проблем с Эмилем Макаровичем. С других уроков меня порой выгоняли, вызывали к директору, а вот что касается Эмиля - осталось лишь то, что я сам написал выше. Тем любопытнее было взглянуть на него ретроспективно глазами Петра Алешковского. Впрочем, мне кажется, что наши воспоминания об этой фигуре не противоречат одно другому.
Необязательные мемуары
Там же учился тремя или четырьмя годами раньше Петр Алешковский, которого википедия определяет так: русский писатель, теле- и радиоведущий, журналист, историк, археолог. Он же племянник знаменитого писателя Юза Алешковского.
Как писателя я Петра Алешковского не знаю, в других качествах тоже, но этот отрывок из книги под названием "Секретики" для меня безусловно интересен.
Прежде всего, я впервые узнал кое-какие факты из прошлого моей школы. Во-вторых, вспомнил, что у нас был завуч с неординарным именем-отчеством Исаак Соломонович. Никаких антисемитских ассоциаций и инсинуаций он не вызывал, но его в шутку обзывали "Гусак Соломонович". Он был, когда я учился в младших классах, потом, видимо, ушел на пенсию.
Наконец, в-третьих, для меня с новой и неожиданной стороны раскрылся спустя 50 лет наш физрук Эмиль Макарович, коему я посвятил в своих мемуарах следующие строки:
"И колоритнейший физкультурник Эмиль Макарович Попович - такое вот экзотическое сочетание. Он любил щупать девочек за ягодицы, когда вроде как помогал им осваивать турник, держал свои "Жигули" в незаконном импровизированном гараже на школьной территории, а в свободное время подрабатывал тем, что играл на саксофоне в ансамбле в каком-то кабаке.
Там его однажды увидел ученик из класса "Б" (я учился в "А") Гена Попов, уже в десятом классе, и как типичный представитель "золотой молодежи" якобы прилепил на лоб Эмиль Макаровичу купюру, уж не знаю, какую, рублей 5 или 10, наверное, вряд ли больше. Впрочем, сам Гена мог это придумать. Увы, он уже не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть, так как прежде временно покинул сей мир, во многом из-за нездорового образа жизни.
Эмиль вроде бы пытался ему отомстить на уроке физкультуры, но из этого ничего не вышло. Оба предпочли замять инцидент и не сообщать школьной администрации о своей нечаянной встрече, тем более, что учитель мог гораздо сильнее поплатиться за свои левые заработки лабуха".
Отсюда
В-четвертых, мы по-разному пишем имя-отчество нашего физика-армянина, но тут я не знаю, как правильно - "Анушаван Фериевич или Ануширван Фириевич"?
Но обратимся к тексту Петра Алешковского.
За год до моего поступления наша 39-я школа из обычной районной превратилась в английскую и получила приставку “спец”. Большинство учеников жили в больших сталинских домах по нечетной стороне Беговой. Теперь на них висят мемориальные доски художникам Горяеву и Шмаринову, писателю Соболеву, академику Парину - здесь жила советская интеллигенция. Но многих привозили с “Динамо”, “Аэропорта”, “Сокола” и “Войковской”. Некоторые дети поступали к нам с пролетарской Хорошёвки. Большинство хорошёвских учились в обычной “красной школе”, расположенной на задах нашей, мы с ними не дружили, но и не воевали особо, просто существовали в параллельных пространствах. Те, кто не мог у нас учиться, уходили в “красную школу” и исчезали навсегда.
Для спецшколы, естественно, набрали новых преподавателей языка и сменили руководство, пригласив новых завуча по английскому, директора и физрука, - двое последних вроде бы были неразлучными друзьями и вместе перешли из обычной школы в нашу английскую. Директора я совсем не помню, а вот учитель физкультуры запомнился какой-то особенной учтивостью, которой я за физруками более не замечал. Вновь пришедшие учителя английского сильно отличались от учителей из старого состава: не носили строгих однотонных юбок и платьев с отложными белыми воротниками, одевались в свободные вязаные кофты вместо строгих пиджаков. Здороваясь, они улыбались не деревянной улыбкой, а, скорее, застенчиво и сразу располагали к себе. Думаю, что старая гвардия встретила их в штыки, но на нас это противостояние поначалу никак не отразилось.
Особенной была наша завуч по английскому Тамара Сергеевна Царёва - немолодая элегантная женщина с тщательно забранными в пучок волосами, в неизменной белой блузке, заколотой тонкой желтой брошью с жемчужиной посередине. Она любила клетчатые шерстяные юбки и туфли на шпильках, всегда держала спину прямо и легко ходила на высоких каблуках. Ее умные черные глаза смотрели на тебя внимательно, но не строго. Раз в неделю она собирала наш класс в актовом зале, рассаживала на стульях вокруг черного рояля и разучивала с нами английские и американские песенки - “Янки-Дудл денди” или “О, май дарлинг Клементайн”. Почему-то весело было петь с ней на другом языке, рояль издавал цокающие звуки, как маленький пони, на котором Янки-дудл ехал домой в шляпе, которую он называл “макарони”. Много позже я узнал, что под словом macaroni имелась в виду вычурная итальянская мужская мода XVIII века, поэтому он в песне и зовется “денди”.
Рассказывали, что Тамара Сергеевна работала с мужем в дипмиссии в Канаде, и добавляли шепотом, что оказались они там не случайно, намекая на их шпионское прошлое. Эта тайна придавала ей особый шарм. Как там было на самом деле, уже не узнать.
Продержались новые начальники всего три года. В четвертом классе, придя после каникул в школу, мы уже не застали ни директора с его другом-физруком, ни нашей очаровательной шпионки-завуча - их с треском выгнали. Девчонки, которые всегда всё знали, рассказали, что всю троицу якобы уличили в растрате государственных денег. Позднее я узнал, что старые учителя не приняли более образованных и свободных чужаков и сумели подставить их. Впрочем, Царёва тут же стала работать директором в школе во Вспольном переулке, где учились внуки членов Политбюро, а директор и физрук доработали до пенсии в интернате для детей дипломатов где-то под Москвой. В те времена устроиться в такие места можно было только при наличии высоких покровителей, так что в результате пострадали только мы - ученики.
Больше мы никогда уже не пели по-английски. Молодая учительница пения принялась с невероятным задором разучивать с нами “Гренаду”, “Шел отряд по берегу” - советские песни, проверенные временем.
Тогдашний шлягер “Комсомольцы шестидесятых” (“Постой! Постой! Ты комсомолец? Да! Давай не расставаться никогда!”) мы пробовали разучить, но ничего не получилось. Были там и такие загадочные строки: “И на плечах всегда походный ранец, и соловьи за пазухой живут!” Я, кстати, по-прежнему недоумеваю, почему у комсомольцев за пазухой живут соловьи?..
...Новым директором назначили женщину, перешедшую из пресловутой “красной школы”. Она мало появлялась на людях, большую часть времени проводила в своем кабинете на первом этаже и, кажется, вела в одном классе какой-то предмет, не помню какой. Директриса была призраком. Если она шла по коридору в учительскую, глядя поверх голов и, как ледокол, рассекала расступающуюся толпу, невольно хотелось спрятаться, отвести глаза. Мы ее боялись и старались обходить стороной. На линейке, посвященной годовщине Великой Октябрьской революции, она тихо, но внятно произнесла длиннющий текст, заглядывая в бумажку, - поздравила нас с праздником и призвала отметить свершения Октября отличным поведением и успехами в учебе. Были ли на ней черные очки? Почему-то мне кажется, что были. Во всяком случае, ее глаз я не помню. Она продержалась несколько лет и вдруг исчезла. Поползли слухи, что она покончила с собой. Еще говорили, что она была наркоманкой, вроде бы на предыдущем месте работы был какой-то мальчик, выбросившийся из окна, и она, терзаемая чувством вины, начала принимать наркотики, которые ее и сгубили...
...На место опального физрука пришел Эмиль Макарович Попович, иначе как Эмилем у нас не называвшийся. Маленького роста, крепко сбитый (из бывших акробатов), верткий и волосатый, как обезьяна, он отлично прыгал через коня и любил показывать упражнения на кольцах и брусьях. От уроков остались только “в полуприседе”, “при приземлении - прямая спина” и гневный окрик: “Как ты идешь на коня? Как жаба ты идешь на коня! Плечи расправь!”
Каким-то образом физрук поселился в школьной квартирке на первом этаже, изначально предназначавшейся под медпункт, но никогда по назначению не использовавшейся, и быстро стал самым заметным учителем. Во время уроков жена Эмиля гуляла в школьном дворе с коляской, грызла семечки и сплевывала шелуху в специальный кулек, лежавший на синем брезентовом чехле. На переменах она ставила коляску около лесенки, ведущей в квартиру, то ли спасая ребенка от носившейся школоты, то ли стараясь особо не светиться. Жили они там, похоже, незаконно, то ли из жалости, то ли за какие-то особые заслуги. Эмиль был мастер обделывать делишки.
Новый физрук общался с некоторыми старшеклассниками и в разговоре с ними как-то даже заискивал, изображая своего в доску. Они проворачивали незаконные сделки: то ли Эмиль снабжал их дисками западных групп на продажу, то ли, наоборот, перекупал эти диски у них. Дисками занимался Клёпа, учившийся в десятом классе, про которого ходили слухи, что он может достать всё что попросишь, но нам, малышне, даже подойти к Клёпе было боязно. Клёпа был наркоманом и хиппарем, у него были длинные сальные волосы, и он уже не раз резал вены на руках. Как мне объяснил мой просвещенный одноклассник Вовка Приймак, с таблеток эфедрина будто распирает изнутри адская сила, и только кровопускание снимает напряг, “выпускает зверя наружу”. Я слушал его с недоверием, но и с восторгом: сам видел на запястьях Клёпы страшные шрамы, словно руку полосовали ножом, как батон колбасы. В туалетной курилке ходила история, что раз, перебрав таблеток, Клёпа сволок в кучу дверные половички из всего подъезда в доме, где он жил, и двое суток проспал на них на чердаке. Клёпа курил в школьном туалете американские сигареты “Тру” с воздушным фильтром, а вокруг увивались мальчишки, поджидая бычок: Клёпа не жмотничал - всегда давал докурить.
Позже Эмиль подружился с нашим одноклассником Киской, который класса с седьмого приторговывал американскими сигаретами, а позднее и американскими джинсами. Сигареты Киска продавал поштучно. С ним, как и с Клёпой, Эмиль держался наравне, а после уроков они что-то обсуждали около Эмилевой квартиры. По школе физрук передвигался бегом, в вечном синем спортивном костюме, со свистком на шее и классным журналом под мышкой. Кажется, ходить он просто не умел. Учителем он был безвредным, отлынивающих на уроках не шпынял, только презрительно бросал: “Как же вас девчонки любить будут, если вы подтягиваться не научились?”, а Витьку Пирожкова, крутившего солнышко на турнике, или Шведа, умело работавшего на брусьях, выделял и ставил нам в пример, но как-то лениво. Видно было, что мысли его витают где-то далеко. Иногда он отключался прямо на уроке, что нам, понятно, нравилось: можно было повиснуть на шведской стенке или просто развалиться на матах и ждать, когда он очнется от своих дум и примется гонять нас по кругу, “чтоб жизнь медом не казалась”, или заставит выполнять упражнения на потягивание, которые он почему-то особо любил. “Сгибаем ногу при ходьбе в колене, делаем хлопок руками под ней”, - четко выговаривал Эмиль, показывая упражнение, хлопал рукой и замирал на мгновение, походя не на цаплю, как, возможно, ему бы хотелось, а на спятившую обезьяну-шимпанзе. Мы замирали тоже. “Нет, нет, продолжайте, ну, пошли!” Он начинал свистеть в свисток, темп всё ускорялся, мы сбивались, строй распадался и возникал смешной бедлам, которого бывший акробат терпеть не мог. “Пять кругов, бегом марш!” Мы неслись по периметру спортзала, а потом долго выполняли упражнения на дыхание, кланяясь до пола и взмахивая руками, как лебеди крыльями. Если мы выполняли упражнения плохо, Эмиль надувался и кричал: “Бардак! Всё! Шагом марш в раздевалку!” - и поворачивался к нам спиной. Если его всё устраивало, говорил просто: “Урок окончен!” - и провожал нас взглядом, пока мы уходили в раздевалку. Мы старались его не изводить, Эмиль нам скорее нравился, он нас, кстати, тоже никогда не доставал.
Каково же было наше изумление, когда в старших классах, отправившись однажды в воскресенье на ипподром, мы с приятелями увидели Эмиля в оркестре. Он был в черном костюме в серую полоску, в бабочке и неистово дул в саксофон. Выяснилось, что приехавший откуда-то с юга в Москву физрук-акробат подрабатывает на скачках. Он нас не заметил - дул что есть силы, красный от усердия, и чуть пританцовывал в такт. Когда он вышел на соло и саксофон захрипел и завыл, мы от восторга завыли в унисон. Там, на ипподроме, мы поняли наконец его истинное призвание, которое в школе он так тщательно скрывал.
В пятом классе, ближе к концу занятий, школу облетела новость: к нам едет Анка-пулеметчица. Настоящая, та самая, строчившая по каппелевцам в легендарном фильме. Едва досидев до конца последнего урока, я понесся на первый этаж - хотел посмотреть на нее, когда она будет заходить в школу, но опоздал, Анка только что пошла по лестнице в актовый зал. Понятно, я побежал наверх, догонять.
Главная лестница школы, ведущая в актовый зал, всегда была забита на переменах, нужно было набрать скорость и мчаться по ступеням, не теряя ее. Пронырнуть под рукой училки, притормозить за плечо девчонку и, оттолкнувшись от него, продолжить бег - это умение отрабатывалось ежедневно и было куда круче скучных физкультурных упражнений. Я спешил что есть мочи, перепрыгивая через две ступеньки. На площадке между третьим и четвертым этажами у перил образовался какой-то затор - толстенная тетка, ведомая под руки Эмилем и нашим завучем Исааком Соломоновичем, загородила проход. Спускающиеся вниз девчонки прижались к стене, пропуская процессию. Я увидел зазор, рванул из последних сил и, не рассчитав, влетел головой тетке прямо в живот, мгновенно отпрянул, услышав ее “ох!”, поднырнул под руку Исаака Соломоновича и полетел дальше, не оборачиваясь и не обращая внимания на его грозный окрик: “Ученик, стой! Стой немедленно!” Домчавшись до актового зала, я ввинтился в толпу входивших и нашел себе местечко во втором ряду с краю, поближе к сцене. Каково же было мое изумление - пожилую тетку завели на сцену и усадили в кресло перед микрофоном, она и оказалась легендарной Анкой. Она принялась рассказывать о бое, когда раненый красноармеец заставил ее, медсестру, строчить по наступавшему врагу. Еще она призналась, что образ Анки-пулеметчицы - собирательный, что таких женщин в дивизии Чапаева было много. Словом, полный облом. Она просто воевала на гражданской, а теперь ходила с выступлениями по школам, как старики-ветераны, слушать которых было очень скучно.
История с Анкой запомнилась еще и потому, что, повернувшись к проходу, я заметил Эмиля, присевшего на свободное кресло с краю. Я сперва подумал, он меня пасет, чтобы отвести к директору, а он вдруг подмигнул мне заговорщически и сказал: “Значит, Анку-пулеметчицу решил угробить? Ты б так на моих уроках бегал, слабо?” Рассмеялся, встал и пошел, пригибаясь, к выходу. Ему как учителю можно было сбежать с мероприятия, а мне пришлось сидеть до конца.
Честно говоря, хотя я отнюдь не был отличником по физкультуре и сдавал далеко не все нормы ГТО (долго объяснять, что это такое, но кто помнит, те знают), не припомню никаких конфликтов или хотя бы затруднений и проблем с Эмилем Макаровичем. С других уроков меня порой выгоняли, вызывали к директору, а вот что касается Эмиля - осталось лишь то, что я сам написал выше. Тем любопытнее было взглянуть на него ретроспективно глазами Петра Алешковского. Впрочем, мне кажется, что наши воспоминания об этой фигуре не противоречат одно другому.
Необязательные мемуары