Не Тувимом единым: польские Цветаева и Ахматова. Часть 1
У нас в Харькове работают два магазина сети Litera Nova, примерный аналог канувшей в былое «Академкниги». В основном, я здесь покупаю учебники и монографии, изданные в вузах России, хотя цены, конечно, кусаются. Однако, порой хочется что-то и для души. Поэтому выбрав у них в подарок маме на День медработника «Поэтический атлас Киева», не сдержалась и приобрела еще подарок себе, как любителю польского языка и культуры, антологию «Польские поэты ХХ века». Вот так выглядит каждый из двух томов.
Прочитав предисловие к ней, открыла для себя много нового. Я никогда не сомневалась в величии польских деятелей науки и культуры, но из крупнейших польских поэтов знала только Адама Мицкевича и Юлиана Тувима. Оказалось, что польская поэзия дала миру двух нобелевских лауреатов Чеслова Милоша (1980) и Виславу Шимборскую (1996). Авторы антологии и переводчики стихотворений из нее Наталья Астафьева и Владимир Британишский отмечают, что после разгрома восстания поляков в 1863 году поэзия стала идеологией поляков, почти религией. И в ХХ веке поэзия объясняла и вводила в обиход новую философию, вдохновляла польскую прозу и польское кино.
Мне очень понравилась встретившаяся в предисловии цитата Поля Валери, который писал, что философия в поэзии существует, как витамины в яблоках: едят яблоки ради их вкуса, а витамины усваиваются заодно. По-моему, очень верно.
Антологию читаю помаленьку, когда удается простить себе грех ничегоделания и когда читается. Действительно, много достойных поэтов, которых раньше не знала, например, патриарх польской поэзии Леопольд Стафф или Болеслав Лесьмян - самобытнейший поэт, творчество которого ознаменовало собой взлет польского и европейского символизма. Больше всего меня поражает, как много связей с Украиной, многие поэты родились во Львове, жили и печатались в Киеве, моем родном Харькове и других городах Украины.
Но самым большим моим открытием пока в первом томе антологии были судьба и творчество двух польских поэтесс Казимиры Иллакович и Марии Павликовской, о которых Владимир Британишский сказал, что «они занимают в польской поэзии двадцатого столетия такое же место, как их ровесницы Ахматова и Цветаева в русской поэзии». Конечно, так сказать более правильно, чем у меня в заглавии поста. Можно провести много параллелей, сравнивая их с великими русскими поэтессами серебряного века, хоть попарно, хоть по отдельности. Но тождественности не будет, другая страна, другая поэтическая традиция, даже стили стиха другие. В Польше классическим стихом был и поныне остается стих силлабический, а в русской поэзии силлаботонический. Для Польши последний считался новшеством ХХ века, однако все упомянутые в посте поэты порой использовали хорей или ямбом. Тонический стих («дольник») у нас ассоциируется с лирикой Блока и Ахматовой, в Польше - с молодой Иллакович, позже с Марией Павликовской и другими поэтами. С другой стороны свободный стих, верлибр в русской поэзии распространен мало. А в Польше встречается чрезвычайно часто.
Если же говорить о содержании и наполненностью чувствами, то по моему субъективному ощущению русская поэзии более эмоциональна, а польская более отстраненная, созерцательная, философичная. Но я совсем не знаток. Поэтому не мне судить. И теперь честно предупредив о том, что сходство Иллакович и Павликовской с Цветаевой и Ахматовой не стоит преувеличивать буду рассказывать о совпадениях и параллелях в творчестве и жизненном пути наших и польских поэтесс.
Первая книга стихов Казимиры Иллакович вышла в 1912 году и были подписаны одной лишь буквой «К». В то же время стихи ее были так сильно написаны и были столь мужественными, что все думали будто их автор мужчина. Почти сразу после выхода книги стихов Казимира пошла добровольно сестрой милосердия на фронт. Получила георгиевский крест за храбрость. Прошлпа через все: полевые лазареты в палатках, землянках, тифозные баракит и оттуда вынесла вторую книгу своих стихов, которая вышла в Варшаве. В 1917-1918 году жила в Петрограде, работала корректором. В петрограде вышла вторая и третья книга ее стихов. В 1918-1939 году служила в польском Министерстве иностранных дел. С 1926 по 1935 год была секретарем маршала Пилсудского, после его смерти вернулась в МИД. Лауреат польской Государственной премии 1935 и 1976 годов. Лт члества в Польской аеадемии литературы отказалась. Вторую мировую войну с 1939 по 1947 год провела в Трансильвании в городе Клуже. В 1947 году по настоянию и при поддержке Тувима вернулась в Польшу. Однако взаимоотношения с новыми властями у нее не складывались с 1947 по 1954 годы ей разрешали публиковать лишь переводы. Ее перевод «Анны Карениной» выходил в Польше несчетное число раз. С 1954 года публикуются ее стихи и книги мемуарной прозы. Умерла на 91-м году жизни, в 1983 году в Познани.
Казимира Иллакович
Что же касается ее творчества, то в антологии рассказывалось, что переживания Первой мировой войны привели Иллакович от юношеского атеизма к религиозности. Поэзия ее наполнена пацифизмом, она отрицает любую войну и оплакивает всех погибших и пострадавших на ней, неважно поляк, еврей или советский солдат, ей всех жаль. Кроме того. очень много религиозных стихов. Казимира Иллакович благодарит Господа за неповторимость и полноту бытия, но и бога она тоже жалеет, если судя человека, мучают бога («Бог - всюду»). Что же касается излюбленных способов стихосложения, то Казимира Иллакович, начиная с 20-х годов прошлого столетия стала писать своеобразным стихом, по существу свободным ритмически, но сохраняющим парную рифмовку, характерную для старопольской поэзии.
Сейчас приведу несколько стихов выдающейся поэтессы из антологии, стараясь отразить в них факты ее биографии и основные мотивы творчества. Посмотрела на то, что отобрала, и получилось, что отобрала то, за что ее больше всего уважаю: гражданственность и общечеловеческие ценности. То есть чувствуя свою ответственность перед теми, кто об Иллакович впервые слышит, сделала подборку, которую можно увидеть ниже. Но если бы отбирала то, что мне больше всего по душе, то стихотворения три-четыре оставила бы: «Бог всюду», «Невозвратное», «Ничто не мило», «Признание».
Хронологически необходимо начинать с лазаретного цикла.Эпиграфом к нему строки из Библии. "Они" и "наши" у Иллакович предвосхищают беліх и красніх в "Белом стане" Цветаевой.
«СЕРДЦЕ МОЕ СДЕЛАЛОСЬ, КАК ВОСК,
РАСТАЯЛО ПОСРЕДИ ВНУТРЕННОСТИ МОЕЙ»
ПСАЛОМ XXI, 15
I
О, сколько же умирает
людей у меня на руках!
Один кончается тихо
и спящих не будит никак,
тот мечется на соломе
в одежде из грубой шерсти
и вопрошает, в чем же
смысл жизни людской и смерти?!
А есть и грозящие гневно
голосом громким, как гром,
но я не знаю, не знаю,
кому грозят и о чем...
I V
Уснул под стеной костела,
лицо заслонив руками,
что-то он видит и грезит,
укутан своими снами...
Шерсть на груди как у зверя,
на великана похож он,
с лицом худым и черным,
на грязной земле положен.
Сказали, когда на носилках
нам принесли его двое,
что пламенем впишет история
в анналы имя героя,
что он лишь один не струсил,
когда был огонь страшенный:
перекрестился и прыгнул
прямо к немцам в траншеи!
V
Дайте кожух или бурку,
хоть горсть соломы сырой!..
Пышное изголовье
устрою тебе, герой!
Кто ты? из тех ли, что стаей,
как саранча с востока,
летели на нашу землю,
опустошая жестоко?
О вас несчетные песни
поют бродяги со скрипкой,
от свиста вашей нагайки
дрожали младенцы в зыбке!
Не ты ли совсем недавно,
топча и рубя всплепую,
головы юношей наших
раскалывал о мостовую?
Страх смертных приговоров
летел пред тобою, страшен...
Не ты ли стоял ночами
под виселицей на страже?
Кто ты? откуда ты родом?
и ты ведь родился где-то!
Не ты ли у нас был в усадьбе,
как вешали моего деда?
Ты слышал ли, как со стоном
мать падала на пороге?!
Теперь ты бессилен, враг мой,
и неоткуда ждать подмоги!
Вручи свою душу Богу,
ты у меня в руках,
ненависть над тобою
пасть разверзла, мой враг!
V I
Вдруг вихрь загасил фонарь мой
и пламень, в сердце пылавший...
Лежат под стеной костела все вместе:
они и - наши,
воду из той же кружки
пьют и те, и другие;
«Господи!» - крикнул кто-то,
а кто-то - «Езус, Мария!»
Я вижу то те, то другие
сведенные болью лица,
один обращается «сёстро»,
другой взывает «сестрица»!
«Дай руку!» - отчаянно молит
ослепший калмык из-за Дона,
схватил - и держать ее будет
до последнего стона.
VIII
В телеге из-под навоза
везли к нам Яся-поляка...
Кричал он: «В штыки, ребята!
в атаку, братцы, в атаку!»
Огнем горящие очи,
чуприна - как поле ржаное,
он бился о стену палатки
израненной головою,
все рвался и звал в атаку,
пока его не связали!..
Глядит на меня удивленно
ребяческими глазами;
и жалуясь, как ребенок
обиженный или больной,
шепнул мне с улыбкой и с плачем:
«Вернемся, мама, домой!»
А ЧТО ЖЕ ТАМ ПРИВЕЗЛИ...
А что же там привезли к нам волхвы с востока,
что везли цари, вельможи к нам издалёка?
«Доброй волей, щедрым сердцем подарить мы рады
- для Исуса наше злато и мирру и ладан».
А на чем же те цари привезли подарки?
Что за свет над ними в небе светится яркий?
«Приехали на верблюдах в страусовых перьях,
им звезда светила ярко, светом тьму рассеяв».
А где же тот младенец, что небо ниспослало,
что искали волхвы и звезда искала?
«Мы нашли того младенца средь сухих листьев,
на снегу, в кустах терновых, мерзлых, леденистых».
А были ли при младенце помощники, слуги,
пели ль песни пастухи, сбежавшись с округи?
«Херувимы услужали, а от силы вражьей
Архангелы в златых латах были ему стражей.
Пастухи к нему с округи не прибежали,
пастухи в чужом краю от меча пали!..»
НЕВОЗВРАТНОЕ
До белого домика над рекой -
недалеко;
до леса с тропкой от хвоинок склизкой -
тоже близко;
до сада, где малые дети играют во что-то,
добежать - в два счета!
До молодого любовника, что ждет дрожа,
лишь два шага...
...Но до объятий матери родной
однажды была дорога и нет иной;
но до рябин, что радовали и низались в бусы,
тропинка свернулась в узел и другой не будет...
...Но до счастья в латах, со скипетром и в короне
кто-то отважный поплыл - и не доплывет, утонет!
ИЗОБИЛИЕ
Имена, что навеяны солнцем и вихрем,
из засыпанной, запорошенной памяти просятся в рифмы,
имена и названия речек, озер, деревушек,
гул слогов, ударений, ауканье гласных дремучих,
звучащих понятнее слов и напевнее песни.
И, спасаясь от их разнокрылого роя, на бумагу изливаю
все вместе.
Лезут под перо, незваны,
чугуны, горшки, чуланы,
темные углы и ниши,
где хозяйничают мыши.
С потолка паук повиснул -
кто бы его в строчку втиснул,
и комар, что свалился с ветки,
рад бы след оставить на свете.
В клетках куры, в кухне кот -
каждый памятника ждет.
НАШ ДОМ был такой большой, такой перенаселенный.
Я бегала, светловолосая, укутана пушистым платком.
Казалась я себе одинокой, виделась обделенной.
Поняла - потом.
МОИ РЕКИ
Индра - крутящаяся в своих крутых берегах,
Раудавизка - стежок за стежком в лугах,
узкие, вязкие, дочери болота и бора,
обычно укрытые, нагие в осеннюю пору, -
помню вас летом, журчащими еле-еле,
еле живыми от зноя и душного зелья...
И помню разлив разливов:
затопленный берег, луга, торчащие ивы,
и чайки, и льдины, и все, на что ни взгляну,
плывущее в Двину.
МАТЕРЬ БОЖЬЯ КАТЫНСКАЯ (1943)
Над Катынским лесом - месяц, над Катынским лесом - шелест,
низошла там Матерь Божья, земля травы пред Ней стелет.
Полынь серебро свое Ей постлала,
чтобы по нему ступала.
Стала светом осиянна, и, полу плаща расправив,
песок в нее собирает из катынских рвов кровавых,
песок собирает, ценней серебра,
чтобы на Небо с собой забрать.
Спросил месяц светлоглавый, на что Ей песок кровавый?
Отвечала Матерь Божья: «Исцелит он мир неправый.
Любовь погибла в Катынских рвах -
Великой Реликвией будет прах».
1943 («Тыгодник повшехны», 1989)
БОГ - ВСЮДУ
Не уйти от этого: Бог во всем и всюду,
он и в том, что к добру, но и в том, что к худу.
Он и там, где молитв ладан пахнет сладко,
но и там, где виселица, где палач и плаха.
Это меня пугает, что Бог везде,
значит, и в лжесвидетеле, и в неправом судье.
Ведь если во всем, то, стало быть, и в неправосудье,
если в святом Петре, то также в Иуде,
если в безвинно замученном немцами старом еврее,
то также и в немцах?.. Никак не уразумею,
мечусь от правды к неправде, от кары к злодейству,
Бог всюду, и от этого некуда деться.
Я б над каждым человеком руки простирала,
и виновным, и невинным, и большим, и малым,
кричала бы, умоляла, остерегала строго,
чтоб, судя человека, не мучили Бога.
РАССТРЕЛЯЛИ МОЕ СЕРДЦЕ
О культуре хотела я написать тонко, интеллигентно,
но начали пули свистать,
а стекла дзинькать и цвенькать.
Я «склонилась», как требуют инструктора,
над «светлым разделом истории»,
но красная клякса слетела с пера
и страницы слиплись от крови.
Стих - наследье многих умов.
Стих - работа многовековая...
Но обрызгал мостовую мозг -
и вздымается мостовая:
начинает мыслить, едва шевелясь,
и спросить, осмелев, хочет:
«Почему у интеллигентов власть,
а стреляют всегда в рабочих?».
Зарычал булыжник - прежде немой,
заворчала брусчатка улиц:
«Снова мы позволяем мостить собой,
снова мы - как всегда - обманулись...»
А на той мостовой я - как дурень дурной
с поэзиями и с прозами.
Кровь застыла в жилах в сгусток тугой...
Расстреляли мое сердце в Познани.
О культуре?.. Интуицией блеснуть
Или синтезами грандиозными
А я не могу... Нисколько, ничуть!
Расстреляли мое сердце в Познани...
Никого мое сердце не может спасти
соболезнованьями поздними.
Мое сердце - это ведь только стихи!..
Расстреляли мое сердце в Познани.
НИЧТО НЕ МИЛО
Утомило меня усилье, опустошило,
ничто мне уже не мило,
ни друг, ни, конечно же, враг ненавистный,
ни Темза, ни Сена, ни Висла.
Все уже было - и паденья, и взлеты -
и Шекспир, и Гомер, и Гёте.
Только еще - колес по дороге скрип,
да горечь мяты, да цветейье лип,
да писк в траве какого-то птенца
и преданных простых людей сердца...
И реки - только бы никто не знал о них,
и книги - только бы из непрочтенных книг...
И снова целый мир, что радугой могучей
вновь окружил меня, вновь радует и мучит.
ПРИЗНАНИЕ
Искать меня?!.. Скорей уж в Фермопилах,
в странах, придуманных Шекспиром,
в лермонтовской кавказской долине,
в портрете герцогини
Христины, что была в Милане,
в Эммаусе Рембрандта,
в скалах Леонардо...
В уландовской балладе.
Я ушла из битвы со щитом Бертрана де Борна;
нет меня среди павших греков и среди получивших раны;
не в Корделий - в Реган, Гонерилий верила я упорно;
я подслушивала в Эммаусе - среди слуг -
слова Христа, обратившись в слух,
но не понимая; а у ног Мадонны Скал
это я спугнула павлина, что так покорно стоял,
с криком взлетел он вдруг
и на картине нет его, как известно.
У герцогини Милана пропал драгоценный перстень;
на глупой дуэли убили молодого поэта...
Моя вина, моя вина во всем этом.
Искать меня? Разве что там, здесь меня нету.
Продолжение следует
Прочитав предисловие к ней, открыла для себя много нового. Я никогда не сомневалась в величии польских деятелей науки и культуры, но из крупнейших польских поэтов знала только Адама Мицкевича и Юлиана Тувима. Оказалось, что польская поэзия дала миру двух нобелевских лауреатов Чеслова Милоша (1980) и Виславу Шимборскую (1996). Авторы антологии и переводчики стихотворений из нее Наталья Астафьева и Владимир Британишский отмечают, что после разгрома восстания поляков в 1863 году поэзия стала идеологией поляков, почти религией. И в ХХ веке поэзия объясняла и вводила в обиход новую философию, вдохновляла польскую прозу и польское кино.
Мне очень понравилась встретившаяся в предисловии цитата Поля Валери, который писал, что философия в поэзии существует, как витамины в яблоках: едят яблоки ради их вкуса, а витамины усваиваются заодно. По-моему, очень верно.
Антологию читаю помаленьку, когда удается простить себе грех ничегоделания и когда читается. Действительно, много достойных поэтов, которых раньше не знала, например, патриарх польской поэзии Леопольд Стафф или Болеслав Лесьмян - самобытнейший поэт, творчество которого ознаменовало собой взлет польского и европейского символизма. Больше всего меня поражает, как много связей с Украиной, многие поэты родились во Львове, жили и печатались в Киеве, моем родном Харькове и других городах Украины.
Но самым большим моим открытием пока в первом томе антологии были судьба и творчество двух польских поэтесс Казимиры Иллакович и Марии Павликовской, о которых Владимир Британишский сказал, что «они занимают в польской поэзии двадцатого столетия такое же место, как их ровесницы Ахматова и Цветаева в русской поэзии». Конечно, так сказать более правильно, чем у меня в заглавии поста. Можно провести много параллелей, сравнивая их с великими русскими поэтессами серебряного века, хоть попарно, хоть по отдельности. Но тождественности не будет, другая страна, другая поэтическая традиция, даже стили стиха другие. В Польше классическим стихом был и поныне остается стих силлабический, а в русской поэзии силлаботонический. Для Польши последний считался новшеством ХХ века, однако все упомянутые в посте поэты порой использовали хорей или ямбом. Тонический стих («дольник») у нас ассоциируется с лирикой Блока и Ахматовой, в Польше - с молодой Иллакович, позже с Марией Павликовской и другими поэтами. С другой стороны свободный стих, верлибр в русской поэзии распространен мало. А в Польше встречается чрезвычайно часто.
Если же говорить о содержании и наполненностью чувствами, то по моему субъективному ощущению русская поэзии более эмоциональна, а польская более отстраненная, созерцательная, философичная. Но я совсем не знаток. Поэтому не мне судить. И теперь честно предупредив о том, что сходство Иллакович и Павликовской с Цветаевой и Ахматовой не стоит преувеличивать буду рассказывать о совпадениях и параллелях в творчестве и жизненном пути наших и польских поэтесс.
Первая книга стихов Казимиры Иллакович вышла в 1912 году и были подписаны одной лишь буквой «К». В то же время стихи ее были так сильно написаны и были столь мужественными, что все думали будто их автор мужчина. Почти сразу после выхода книги стихов Казимира пошла добровольно сестрой милосердия на фронт. Получила георгиевский крест за храбрость. Прошлпа через все: полевые лазареты в палатках, землянках, тифозные баракит и оттуда вынесла вторую книгу своих стихов, которая вышла в Варшаве. В 1917-1918 году жила в Петрограде, работала корректором. В петрограде вышла вторая и третья книга ее стихов. В 1918-1939 году служила в польском Министерстве иностранных дел. С 1926 по 1935 год была секретарем маршала Пилсудского, после его смерти вернулась в МИД. Лауреат польской Государственной премии 1935 и 1976 годов. Лт члества в Польской аеадемии литературы отказалась. Вторую мировую войну с 1939 по 1947 год провела в Трансильвании в городе Клуже. В 1947 году по настоянию и при поддержке Тувима вернулась в Польшу. Однако взаимоотношения с новыми властями у нее не складывались с 1947 по 1954 годы ей разрешали публиковать лишь переводы. Ее перевод «Анны Карениной» выходил в Польше несчетное число раз. С 1954 года публикуются ее стихи и книги мемуарной прозы. Умерла на 91-м году жизни, в 1983 году в Познани.
Казимира Иллакович
Что же касается ее творчества, то в антологии рассказывалось, что переживания Первой мировой войны привели Иллакович от юношеского атеизма к религиозности. Поэзия ее наполнена пацифизмом, она отрицает любую войну и оплакивает всех погибших и пострадавших на ней, неважно поляк, еврей или советский солдат, ей всех жаль. Кроме того. очень много религиозных стихов. Казимира Иллакович благодарит Господа за неповторимость и полноту бытия, но и бога она тоже жалеет, если судя человека, мучают бога («Бог - всюду»). Что же касается излюбленных способов стихосложения, то Казимира Иллакович, начиная с 20-х годов прошлого столетия стала писать своеобразным стихом, по существу свободным ритмически, но сохраняющим парную рифмовку, характерную для старопольской поэзии.
Сейчас приведу несколько стихов выдающейся поэтессы из антологии, стараясь отразить в них факты ее биографии и основные мотивы творчества. Посмотрела на то, что отобрала, и получилось, что отобрала то, за что ее больше всего уважаю: гражданственность и общечеловеческие ценности. То есть чувствуя свою ответственность перед теми, кто об Иллакович впервые слышит, сделала подборку, которую можно увидеть ниже. Но если бы отбирала то, что мне больше всего по душе, то стихотворения три-четыре оставила бы: «Бог всюду», «Невозвратное», «Ничто не мило», «Признание».
Хронологически необходимо начинать с лазаретного цикла.Эпиграфом к нему строки из Библии. "Они" и "наши" у Иллакович предвосхищают беліх и красніх в "Белом стане" Цветаевой.
«СЕРДЦЕ МОЕ СДЕЛАЛОСЬ, КАК ВОСК,
РАСТАЯЛО ПОСРЕДИ ВНУТРЕННОСТИ МОЕЙ»
ПСАЛОМ XXI, 15
I
О, сколько же умирает
людей у меня на руках!
Один кончается тихо
и спящих не будит никак,
тот мечется на соломе
в одежде из грубой шерсти
и вопрошает, в чем же
смысл жизни людской и смерти?!
А есть и грозящие гневно
голосом громким, как гром,
но я не знаю, не знаю,
кому грозят и о чем...
I V
Уснул под стеной костела,
лицо заслонив руками,
что-то он видит и грезит,
укутан своими снами...
Шерсть на груди как у зверя,
на великана похож он,
с лицом худым и черным,
на грязной земле положен.
Сказали, когда на носилках
нам принесли его двое,
что пламенем впишет история
в анналы имя героя,
что он лишь один не струсил,
когда был огонь страшенный:
перекрестился и прыгнул
прямо к немцам в траншеи!
V
Дайте кожух или бурку,
хоть горсть соломы сырой!..
Пышное изголовье
устрою тебе, герой!
Кто ты? из тех ли, что стаей,
как саранча с востока,
летели на нашу землю,
опустошая жестоко?
О вас несчетные песни
поют бродяги со скрипкой,
от свиста вашей нагайки
дрожали младенцы в зыбке!
Не ты ли совсем недавно,
топча и рубя всплепую,
головы юношей наших
раскалывал о мостовую?
Страх смертных приговоров
летел пред тобою, страшен...
Не ты ли стоял ночами
под виселицей на страже?
Кто ты? откуда ты родом?
и ты ведь родился где-то!
Не ты ли у нас был в усадьбе,
как вешали моего деда?
Ты слышал ли, как со стоном
мать падала на пороге?!
Теперь ты бессилен, враг мой,
и неоткуда ждать подмоги!
Вручи свою душу Богу,
ты у меня в руках,
ненависть над тобою
пасть разверзла, мой враг!
V I
Вдруг вихрь загасил фонарь мой
и пламень, в сердце пылавший...
Лежат под стеной костела все вместе:
они и - наши,
воду из той же кружки
пьют и те, и другие;
«Господи!» - крикнул кто-то,
а кто-то - «Езус, Мария!»
Я вижу то те, то другие
сведенные болью лица,
один обращается «сёстро»,
другой взывает «сестрица»!
«Дай руку!» - отчаянно молит
ослепший калмык из-за Дона,
схватил - и держать ее будет
до последнего стона.
VIII
В телеге из-под навоза
везли к нам Яся-поляка...
Кричал он: «В штыки, ребята!
в атаку, братцы, в атаку!»
Огнем горящие очи,
чуприна - как поле ржаное,
он бился о стену палатки
израненной головою,
все рвался и звал в атаку,
пока его не связали!..
Глядит на меня удивленно
ребяческими глазами;
и жалуясь, как ребенок
обиженный или больной,
шепнул мне с улыбкой и с плачем:
«Вернемся, мама, домой!»
А ЧТО ЖЕ ТАМ ПРИВЕЗЛИ...
А что же там привезли к нам волхвы с востока,
что везли цари, вельможи к нам издалёка?
«Доброй волей, щедрым сердцем подарить мы рады
- для Исуса наше злато и мирру и ладан».
А на чем же те цари привезли подарки?
Что за свет над ними в небе светится яркий?
«Приехали на верблюдах в страусовых перьях,
им звезда светила ярко, светом тьму рассеяв».
А где же тот младенец, что небо ниспослало,
что искали волхвы и звезда искала?
«Мы нашли того младенца средь сухих листьев,
на снегу, в кустах терновых, мерзлых, леденистых».
А были ли при младенце помощники, слуги,
пели ль песни пастухи, сбежавшись с округи?
«Херувимы услужали, а от силы вражьей
Архангелы в златых латах были ему стражей.
Пастухи к нему с округи не прибежали,
пастухи в чужом краю от меча пали!..»
НЕВОЗВРАТНОЕ
До белого домика над рекой -
недалеко;
до леса с тропкой от хвоинок склизкой -
тоже близко;
до сада, где малые дети играют во что-то,
добежать - в два счета!
До молодого любовника, что ждет дрожа,
лишь два шага...
...Но до объятий матери родной
однажды была дорога и нет иной;
но до рябин, что радовали и низались в бусы,
тропинка свернулась в узел и другой не будет...
...Но до счастья в латах, со скипетром и в короне
кто-то отважный поплыл - и не доплывет, утонет!
ИЗОБИЛИЕ
Имена, что навеяны солнцем и вихрем,
из засыпанной, запорошенной памяти просятся в рифмы,
имена и названия речек, озер, деревушек,
гул слогов, ударений, ауканье гласных дремучих,
звучащих понятнее слов и напевнее песни.
И, спасаясь от их разнокрылого роя, на бумагу изливаю
все вместе.
Лезут под перо, незваны,
чугуны, горшки, чуланы,
темные углы и ниши,
где хозяйничают мыши.
С потолка паук повиснул -
кто бы его в строчку втиснул,
и комар, что свалился с ветки,
рад бы след оставить на свете.
В клетках куры, в кухне кот -
каждый памятника ждет.
НАШ ДОМ был такой большой, такой перенаселенный.
Я бегала, светловолосая, укутана пушистым платком.
Казалась я себе одинокой, виделась обделенной.
Поняла - потом.
МОИ РЕКИ
Индра - крутящаяся в своих крутых берегах,
Раудавизка - стежок за стежком в лугах,
узкие, вязкие, дочери болота и бора,
обычно укрытые, нагие в осеннюю пору, -
помню вас летом, журчащими еле-еле,
еле живыми от зноя и душного зелья...
И помню разлив разливов:
затопленный берег, луга, торчащие ивы,
и чайки, и льдины, и все, на что ни взгляну,
плывущее в Двину.
МАТЕРЬ БОЖЬЯ КАТЫНСКАЯ (1943)
Над Катынским лесом - месяц, над Катынским лесом - шелест,
низошла там Матерь Божья, земля травы пред Ней стелет.
Полынь серебро свое Ей постлала,
чтобы по нему ступала.
Стала светом осиянна, и, полу плаща расправив,
песок в нее собирает из катынских рвов кровавых,
песок собирает, ценней серебра,
чтобы на Небо с собой забрать.
Спросил месяц светлоглавый, на что Ей песок кровавый?
Отвечала Матерь Божья: «Исцелит он мир неправый.
Любовь погибла в Катынских рвах -
Великой Реликвией будет прах».
1943 («Тыгодник повшехны», 1989)
БОГ - ВСЮДУ
Не уйти от этого: Бог во всем и всюду,
он и в том, что к добру, но и в том, что к худу.
Он и там, где молитв ладан пахнет сладко,
но и там, где виселица, где палач и плаха.
Это меня пугает, что Бог везде,
значит, и в лжесвидетеле, и в неправом судье.
Ведь если во всем, то, стало быть, и в неправосудье,
если в святом Петре, то также в Иуде,
если в безвинно замученном немцами старом еврее,
то также и в немцах?.. Никак не уразумею,
мечусь от правды к неправде, от кары к злодейству,
Бог всюду, и от этого некуда деться.
Я б над каждым человеком руки простирала,
и виновным, и невинным, и большим, и малым,
кричала бы, умоляла, остерегала строго,
чтоб, судя человека, не мучили Бога.
РАССТРЕЛЯЛИ МОЕ СЕРДЦЕ
О культуре хотела я написать тонко, интеллигентно,
но начали пули свистать,
а стекла дзинькать и цвенькать.
Я «склонилась», как требуют инструктора,
над «светлым разделом истории»,
но красная клякса слетела с пера
и страницы слиплись от крови.
Стих - наследье многих умов.
Стих - работа многовековая...
Но обрызгал мостовую мозг -
и вздымается мостовая:
начинает мыслить, едва шевелясь,
и спросить, осмелев, хочет:
«Почему у интеллигентов власть,
а стреляют всегда в рабочих?».
Зарычал булыжник - прежде немой,
заворчала брусчатка улиц:
«Снова мы позволяем мостить собой,
снова мы - как всегда - обманулись...»
А на той мостовой я - как дурень дурной
с поэзиями и с прозами.
Кровь застыла в жилах в сгусток тугой...
Расстреляли мое сердце в Познани.
О культуре?.. Интуицией блеснуть
Или синтезами грандиозными
А я не могу... Нисколько, ничуть!
Расстреляли мое сердце в Познани...
Никого мое сердце не может спасти
соболезнованьями поздними.
Мое сердце - это ведь только стихи!..
Расстреляли мое сердце в Познани.
НИЧТО НЕ МИЛО
Утомило меня усилье, опустошило,
ничто мне уже не мило,
ни друг, ни, конечно же, враг ненавистный,
ни Темза, ни Сена, ни Висла.
Все уже было - и паденья, и взлеты -
и Шекспир, и Гомер, и Гёте.
Только еще - колес по дороге скрип,
да горечь мяты, да цветейье лип,
да писк в траве какого-то птенца
и преданных простых людей сердца...
И реки - только бы никто не знал о них,
и книги - только бы из непрочтенных книг...
И снова целый мир, что радугой могучей
вновь окружил меня, вновь радует и мучит.
ПРИЗНАНИЕ
Искать меня?!.. Скорей уж в Фермопилах,
в странах, придуманных Шекспиром,
в лермонтовской кавказской долине,
в портрете герцогини
Христины, что была в Милане,
в Эммаусе Рембрандта,
в скалах Леонардо...
В уландовской балладе.
Я ушла из битвы со щитом Бертрана де Борна;
нет меня среди павших греков и среди получивших раны;
не в Корделий - в Реган, Гонерилий верила я упорно;
я подслушивала в Эммаусе - среди слуг -
слова Христа, обратившись в слух,
но не понимая; а у ног Мадонны Скал
это я спугнула павлина, что так покорно стоял,
с криком взлетел он вдруг
и на картине нет его, как известно.
У герцогини Милана пропал драгоценный перстень;
на глупой дуэли убили молодого поэта...
Моя вина, моя вина во всем этом.
Искать меня? Разве что там, здесь меня нету.
Продолжение следует