Три исскуства
Однажды три друга заспорили, что такое искусство и в чем верх искусства.
Один сказал
Другой сказал:
- Этой философии я не понимаю. Вселенский Дух, мировое движение - все это не для моей скромной головы.
Для меня искусство неотделимо от аудитории; то, чего никто не видит и не слышит, не есть для меня
искусство. Искусство есть то, что движет сердцами людей; и потому верх искусства для меня
- человеческая речь. Если бы меня накануне рождения спросили, каким я хочу быть художником, я бы сказал:
хочу быть оратором.
Помните вы описание оратора у Гейне, в письме из Англии? Оно изумительно. Только одна деталь мешает:
его оратор маленькой, невзрачный человек. Это нехорошо. Греки не пустили бы его на кафедру. Оратор
должен быть Каlоs 'agathos, рослый, статный, мужественный, плечистый, широкобородый, с голосом, в
котором звучали бы все ноты - от шелеста ветерка по трав до грохотов обвала. Он всходит на трибуну
лениво, апатично, на лице усталость, веки полуопущены; первые слова его неловки, негладки, полны запинок,
и лишь понемногу он оживляется и овладевает вопросом. Он анализирует и критикует. Он логичен, корректен
и сух; он приводит факты, сопоставляет цифры, напоминаете, уличаете; он очень обстоятелен и даже
немного скучен. Но постепенно в его критик начинают прорываться саркастические нотки; сначала одна
безобидная шутка, потом другая - несколько едче, третья совсем уже злая, и вдруг перед вами совершенно
новый человек: он уже не рассуждает - он издевается. Он за ухо, двумя пальцами, переводит своего противника
из одного смешного положения в другое; он обнажает абсурды, которые скрыты в тезисах противника, он
двумя мастерскими штрихами шаржирует его слабые стороны, и каждая фраза его упирается в хохот собрата.
И тогда вдруг обрывается насмешка - мгновение паузы - и вдруг перед вами третий человек, человек великого
гнева. Он не рассуждает больше, он больше не шутит - он негодует. Низкий голос его глухо и подавленно
рокочет, словно поток, который еще не вырвался; и вдруг поток раздирает скалы и низвергается всей своей
дикою массой на головы обреченных; тогда низкий голос берет себе полную волю и гремит над собранием,
заставляя плечи ежиться и волосы на полулысых макушках шевелиться. И долго грохочет он, обрушивая
через равные промежутки тяжкие, гулкие удары, на которые снизу толпа в экстазе, почти в беспамятстве
отзывается взрывами рукоплесканий, топота и воя, - пока не ослабеют постепенно страшные раскаты и
не заиграет из-за туч радуга примирения. Новый, четвертый человек стоит на трибуне: муж доброй надежды.
Он забыл сарказм и горечь, и гнев: он верит в светлое завтра. Как орган в хороший праздник, так звучит
теперь глубокий голос - "голос, шуму вод подобный", вешних вод; и трели жаворонка, и шорох почек, и незримый
рост травы, и вся гамма весны слышится в нем, и так кончается речь… Впрочем, у Гейне это лучше описано,
советую прочесть.
Ждем, что скажет третий
Один сказал
Другой сказал:
- Этой философии я не понимаю. Вселенский Дух, мировое движение - все это не для моей скромной головы.
Для меня искусство неотделимо от аудитории; то, чего никто не видит и не слышит, не есть для меня
искусство. Искусство есть то, что движет сердцами людей; и потому верх искусства для меня
- человеческая речь. Если бы меня накануне рождения спросили, каким я хочу быть художником, я бы сказал:
хочу быть оратором.
Помните вы описание оратора у Гейне, в письме из Англии? Оно изумительно. Только одна деталь мешает:
его оратор маленькой, невзрачный человек. Это нехорошо. Греки не пустили бы его на кафедру. Оратор
должен быть Каlоs 'agathos, рослый, статный, мужественный, плечистый, широкобородый, с голосом, в
котором звучали бы все ноты - от шелеста ветерка по трав до грохотов обвала. Он всходит на трибуну
лениво, апатично, на лице усталость, веки полуопущены; первые слова его неловки, негладки, полны запинок,
и лишь понемногу он оживляется и овладевает вопросом. Он анализирует и критикует. Он логичен, корректен
и сух; он приводит факты, сопоставляет цифры, напоминаете, уличаете; он очень обстоятелен и даже
немного скучен. Но постепенно в его критик начинают прорываться саркастические нотки; сначала одна
безобидная шутка, потом другая - несколько едче, третья совсем уже злая, и вдруг перед вами совершенно
новый человек: он уже не рассуждает - он издевается. Он за ухо, двумя пальцами, переводит своего противника
из одного смешного положения в другое; он обнажает абсурды, которые скрыты в тезисах противника, он
двумя мастерскими штрихами шаржирует его слабые стороны, и каждая фраза его упирается в хохот собрата.
И тогда вдруг обрывается насмешка - мгновение паузы - и вдруг перед вами третий человек, человек великого
гнева. Он не рассуждает больше, он больше не шутит - он негодует. Низкий голос его глухо и подавленно
рокочет, словно поток, который еще не вырвался; и вдруг поток раздирает скалы и низвергается всей своей
дикою массой на головы обреченных; тогда низкий голос берет себе полную волю и гремит над собранием,
заставляя плечи ежиться и волосы на полулысых макушках шевелиться. И долго грохочет он, обрушивая
через равные промежутки тяжкие, гулкие удары, на которые снизу толпа в экстазе, почти в беспамятстве
отзывается взрывами рукоплесканий, топота и воя, - пока не ослабеют постепенно страшные раскаты и
не заиграет из-за туч радуга примирения. Новый, четвертый человек стоит на трибуне: муж доброй надежды.
Он забыл сарказм и горечь, и гнев: он верит в светлое завтра. Как орган в хороший праздник, так звучит
теперь глубокий голос - "голос, шуму вод подобный", вешних вод; и трели жаворонка, и шорох почек, и незримый
рост травы, и вся гамма весны слышится в нем, и так кончается речь… Впрочем, у Гейне это лучше описано,
советую прочесть.
Ждем, что скажет третий