Личное. Часть вторая и не последняя.
В утро моего шестнадцатиления меня впервые поцеловал мужчина. Вот прям так в 8-00 подошел к моей кровати и поцеловал. Еще и тюльпанами осыпал. Я очень надеялась, чтоб на моем лице не было ни одного предательского прыща, потому что вкупе с бритым наголо черепом, целовательно-привлекательный рейтинг моей рожи был бы ниже, чем у утки под моей кроватью.
Я не сказала? Я лежала на центральной вытяжке со вставленными в виски штырями и сломанной шеей. Мое бедро скрепляла огромная стальная игла и меня вот-вот должны были укатать в гипс, оставив дырку, чтобы есть, ну и чтоб целоваться.
И я была самая счастливая. Потому что мне, блин, шестнадцать, потому что меня поцеловал самый красивый хирург в мире, потому что через несколько недель я смогу встать, открыть кран и сунуть руки под струю воды. Уже несколько месяцев звук журчащей воды был самым сладостным звуком. А самой большой кулинарной прихотью был вкус грязного московского снега.
А еще самая счастливая была Томка с соседней койки. Потому что забеременела после пятнадцатилетней борьбы за право быть матерью. И фигня, что все ее женское естество было замуровано в гипс с маленькой дырочкой для катетера. Забеременела. И не спрашивайте меня как. Целые консилиумы врачей спрашивали: "Как?" И сами себе отвечали: "Технически никак. Может только, если любить Томкин катетер, но он даже несимпатичный". И только Томка и тот плешивый из мужского отделения смущенно улыбались. Они то знали - это просто любовь.
А еще самая счастливая была тетя Марина, потому что у нее не было костей в ногах, но зато был самый лучший муж Толик. Толик пел ей под больничными окнами визборовскую "Милую мою" и таскал за пазухой котенка. А на теть Маринин день рождения он подарил ей наикрутейшие духи "Poison" и собственноручно сделанный деревянный член. Всю ночь строгал и красил. Мне, правда, гады, не показали. "Ты", - говорят, - "еще несовершеннолетняя", но подружка Наташка все равно сперла, и мы всё внимательно рассмотрели.
И не говорите мне ничего про Маккуина.
P.S. Дорогой Джерард Батлер. Если ты прочтешь этот пост, не рви на себе волосы от ревности к тому хирургу. Я его давно забыла. У тебя еще есть шанс завоевать меня. Крошечный, но есть.
Я не сказала? Я лежала на центральной вытяжке со вставленными в виски штырями и сломанной шеей. Мое бедро скрепляла огромная стальная игла и меня вот-вот должны были укатать в гипс, оставив дырку, чтобы есть, ну и чтоб целоваться.
И я была самая счастливая. Потому что мне, блин, шестнадцать, потому что меня поцеловал самый красивый хирург в мире, потому что через несколько недель я смогу встать, открыть кран и сунуть руки под струю воды. Уже несколько месяцев звук журчащей воды был самым сладостным звуком. А самой большой кулинарной прихотью был вкус грязного московского снега.
А еще самая счастливая была Томка с соседней койки. Потому что забеременела после пятнадцатилетней борьбы за право быть матерью. И фигня, что все ее женское естество было замуровано в гипс с маленькой дырочкой для катетера. Забеременела. И не спрашивайте меня как. Целые консилиумы врачей спрашивали: "Как?" И сами себе отвечали: "Технически никак. Может только, если любить Томкин катетер, но он даже несимпатичный". И только Томка и тот плешивый из мужского отделения смущенно улыбались. Они то знали - это просто любовь.
А еще самая счастливая была тетя Марина, потому что у нее не было костей в ногах, но зато был самый лучший муж Толик. Толик пел ей под больничными окнами визборовскую "Милую мою" и таскал за пазухой котенка. А на теть Маринин день рождения он подарил ей наикрутейшие духи "Poison" и собственноручно сделанный деревянный член. Всю ночь строгал и красил. Мне, правда, гады, не показали. "Ты", - говорят, - "еще несовершеннолетняя", но подружка Наташка все равно сперла, и мы всё внимательно рассмотрели.
И не говорите мне ничего про Маккуина.
P.S. Дорогой Джерард Батлер. Если ты прочтешь этот пост, не рви на себе волосы от ревности к тому хирургу. Я его давно забыла. У тебя еще есть шанс завоевать меня. Крошечный, но есть.