"Заповедник сказок", проект № 110, День огня, воды и медных труб, моя сказка "Железными колёсами гре
Очень длинная сказка. Читать замучаетесь. Здесь только первая часть. Та-та, та-та. Та-та, та-та...
ЖЕЛЕЗНЫМИ КОЛЁСАМИ ГРЕМИТ ЛОКОМОТИВ
Та-та, та-та. Та-та, та-та...
Тусклая лампочка плацкарта отражалась в тёмном, рябом от засохших капель стекле. Рама тихонько дребезжала. Из щели на Лёвку тянуло ночной майской свежестью и железнодорожным угольным дымком. Мама перед сном опустила оконную ширму, чтобы Лёвке не надуло, но Лёвка вернул всё как было. Пусть дует. Благо, вторая верхняя полка пустовала, и жаловаться на сквозняки, кроме Лёвки, было некому.
Мама спала внизу. Или делала вид, что спит. Повернулась к стене, укуталась в одеяло. Дыхания её Лёвка не различал - слишком громко стучали колёса, скрипела рама и завывал в щели ветер.
Лёвка не разговаривал с мамой уже третий день. Три дня назад они опять поругались. Теперь уже совсем вдрызг, без надежды на примирение. Во всяком случае, Лёвка для себя никаких вариантов не видел - теперь мама будет сама по себе, а он, Лёвка, сам по себе.
И скандалил-то, понимая, что ничего уже не изменишь. Всё, билеты куплены, вещи собраны, большой контейнер со шмотками отправлен грузовой машиной, а он с мамой и тётей Светой едет через два дня поездом. Плачь - не плачь, ори - не ори, едет. Ночным пассажирским поездом Москва-Ленинград. Специально не самым скоростным, чтобы Лёвка успел выспаться и приехать не с кукуриков.
А Лёвке бы не выспаться, а вообще не просыпаться. До того ему было тошно.
Странно, от этой тошноты очень хотелось спать. Сонливость и вялость накатили сразу после ссоры. Как Лёвка решил никогда в жизни больше с мамой не разговаривать, так сразу всё стало серым и скучным. Мама спросит о чём-нибудь - Лёвка молчит. Мама попросит сумку помочь донести или вещи со стула убрать - Лёвка поможет, уберёт, а сам в глаза не смотрит и молчит. Только зевает.
Тётя Света приехала. Мама её попросила сына разговорить, но если уж он с мамой не разговаривал, чего ему тогда с тётей Светой разговаривать? Тоже кивнёт, глаза в пол, и молчит.
И спать хочется. От этого молчания, от обиды, от тошноты этой всё время очень хочется спать.
Сегодня после школы как-то всё было скомкано, суетливо: переодеться, поесть, вещи ещё раз проверить, чемоданы, такси... Уже по дороге на Ленинградский вокзал Лёвка стал клевать носом. Даже задремал на заднем сидении. Из такси вышли, вроде бы глаза открыл, но как до поезда добрался, как в вагон зашёл, как ему мама постель застелила, и как сам залез на верхнюю плацкартную полку, вообще не запомнил. Спал.
ОГОНЬ
Проснулся среди ночи. Свесил голову с полки, посмотрел в окно.
Огни, огни...
Какой-то город проезжали. Тоска.
Внутри Лёвки опять стала разгораться обида. На всех - на маму, на дядю Борю, на тётю Свету, которая на другой нижней полке лежала себе, похрапывала, в ус не дула. Им-то всем сейчас хорошо. Все сны, небось, всякие цветные видят. Знают, что едут туда, где их ждут. А он, Лёвка, лежит тут, как дурак, и едет неизвестно куда, неизвестно зачем. Совсем не туда, куда надо. И никто нигде его не ждёт.
Мальчик осторожно сполз на пол. Всунул ноги в кроссовки. Поёжился. Стянул с полки олимпийку, набросил на плечи.
Взял со стола эмалированную кружку с надписью «С 8 марта!». Задевая чьи-то торчащие в проход босые ноги, протиснулся по спящему вагону к титану. Налил в кружку кипятка. Ручка сразу раскалилась.
Ай! Обжигая пальцы, едва успел поставить кружку рядом с титаном, чтобы не разлить. Дожидаясь, пока остынет, глазел в окно. Надоело.
Осторожно открыл задвижку на чугунной дверце, которая закрывала печку титана. Дверца со скрипом отошла. Из печки пахнуло теплом. Внутри переливались красными огоньками угли. Лёвка стоял, покачивался вместе с вагоном и смотрел на огонь. Просто смотрел, ни о чём не думая.
Чья-то рука опустилась на плечо. Лёвка вздрогнул, оглянулся.
- Ты чего тут колобродишь?
Проводник. Плотный усатый дядька, похожий на персонажа любимого Лёвкиного мультфильма «Чип и Дейл» толстого мыша Рокфора стоял в проёме проводникового купе. На проводнике были фиолетовые спортивные штаны с жёлтыми лампасами, растянутая майка, из-под которой выглядывала покрытая густой растительностью мощная грудь. На плечи проводник накинул форменный проводниковый китель, а на голову нахлобучил форменную фуражку железнодорожника.
- Пить хочу, - тихо сказал Лёвка.
- Ну, пей.
- Горячо.
- Ясно. Давай ко мне, а то сейчас всех тут перебудишь.
Проводник прикрыл дверцу печки, неодобрительно покосившись на Лёвку. Подхватил кружку с кипятком вафельным полотенцем, занёс к себе в купе. Вышел со стаканом в подстаканнике, себе тоже налил кипятка.
Лёвка протиснулся в крошечное тёмное проводниковое купе, присел на диванчик. Проводник сыпанул себе в стакан и Лёвке в кружку по щепотке невкусной турецкой заварки, которую всё время рекламировали по телику.
- С сахаром?
Лёвка кивнул:
- Один кусочек.
Проводник положил Лёвке в кружку кусок растворимого сахара, себе в стакан - четыре куска. Размешал одной ложкой. Вскрыл пачку юбилейного печенья. Себе вынул сразу три, сложил стопкой и откусил, громко запив чаем. Лёвка, не дождавшись даже, пока осядут чаинки, отхлебнул горячего.
- Как звать?
- Лёва. Лев. Лев Крутов.
- Лев! Да ещё Крутов! Как хоккеиста. В каком классе?
- В четвёртом.
- Так и подумал. В Питер?
- Угу. В Ленинград. С мамой. И тётей Светой.
- На экскурсию, что ли? Эрмитаж-Аврора-Петергоф?
- Нет. На свадьбу.
- А кто женится?
- Мама.
Проводник поперхнулся:
- Как - мама?
- Мама с дядей Борей женятся.
- Эка, брат... Да... Бывает.
Помолчали.
Сидеть в темноте, пить чай и грызть печенье с этим дядькой Лёвке нравилось. Спать совсем не хотелось.
Город за окном давно кончился. Огни вспыхивали реже и от того сильнее слепили глаза. Темно, темно, вдруг - вспышка, фонарь проскакивает мимо окна, и опять темно. Только моргают в темноте красные точки лампочек на приборах, вделанных в стенку проводникового купе. Та-та, та-та... Та-та, та-та...
- А вас как зовут?
- Имя всё равно не запомнишь. Зови по отчеству. Капитоныч.
- А имя какое?
- Модест.
«Не, не запомню», - подумал Лёвка.
Проводник смотрел в окно. На каком-то стыке вагон тряхнуло, дверь в купе чуть приоткрылась. Из щели пробилась тусклая полоска света, и в окне появилось отражение модестовых усов. Лёвка хмыкнул: «Ну, точно, Рокфор».
- Переживаешь? - спросил Капитоныч.
Лёвка вскинул голову, вопросительно глянул на проводника. Потом понял. Кивнул. Положил локти на столик, уткнул в них голову.
- Понятное дело. - Капитоныч сдвинул фуражку на затылок. - Этот... дядя Боря твой, как, ничего мужик-то?
Мальчик помотал головой.
- Чего? Обижает? Бьёт, что ли?!
- Не, не бьёт.
- А что тогда? Выпивает? С матерью ругается?
- Не ругается, вроде.
- Ну... Рассказывай, давай!
Лёвка минуту ничего не мог сказать. В горле встал дурацкий ком и слова никакие не выдумывались. Чего рассказывать-то?
- Я папу люблю! - выдавил из себя парень.
Капитоныч покряхтел, откинувшись на диване и вытянув вперёд, под стол большие ноги в шлёпанцах.
- Это понятно. А Боря-то чем не угодил?
Лёвка резко вскинулся:
- Я не хочу с ним жить! Он курит! Окурки вонючие в блюдце оставляет. И смеётся по-дурацки. И всё время про свою армию рассказывает. Как он там в Афганистане... Я уже сто раз слышал про эту армию! И он ещё лысый. А на лысине веснушки. И очки у него дебильные! - Лёвка разошёлся, перешёл почти на крик.
- А ну, цыц тут! - рыкнул Рокфор. - Ишь!
Парень сразу присмирел. Опять лёг плечами на стол, положил подбородок на руки.
Проводник тихонько прокашлялся:
- Давай по чесноку. Мамку не хочешь отпускать? Ревнуешь?
Лёвка пожал плечами.
- Чего ревнуешь-то сразу? Пускай катится к своему Боре. Я к папе перееду.
- Ну, тоже вариант. А отец... папа-то твой где?
- Он с тётей Люсей.
Капитоныч поднял одну бровь:
- А-а!.. Ещё и тётя Люся есть. Это меняет дело.
- И у них Сашка с Дашкой, - вздохнул Лёвка.
- Дети, что ли?
- Ага. Близнецы. В садик ходят.
- Тебе братик и сестра, получаются?
- Сводные.
- И ты к ним хочешь переехать?
- Не к ним. К папе. Я его уговорю, он со мной будет жить.
- А сына с дочкой бросит?
Лёвка сжал губы, замычал. Выдохнул. Крикнул:
- Я тоже сын!
- Цыц! - Капитоныч отвесил парню подзатыльник. - Люди спят! Ещё раз вякнешь так громко, выгоню! Спать отправишься.
Отхлебнул чаю, продолжил уже спокойно:
- Логика у тебя есть, да. Ты тоже сын. Дядя Боря тебе, стало быть, будет отчим. И ты говоришь, он плохой. И мамка плохая, Люся с детьми опять тебе не катят. А ты один такой хороший, что папка твой из-за тебя должен свою семью бросить. Так, выходит?
У Лёвки задрожал подбородок:
- Я не хочу с ними жить! Чего он! Я его убью вообще! Я убегу! Пусть они тогда сами тут...
- А ну, пойдём!
Капитоныч схватил Лёвку за запястье и выволок в коридор. За плечи развернул к титану. Открыл дверцу в печку.
- Гляди!
Лёвка заглянул в печку и отшатнулся. Угли не тлели, а полыхали жарким пламенем. И из этого пламени на Лёвку вдруг надвинулось лицо. Знакомое лицо. Лицо дяди Бори.
Мальчик вскрикнул.
- Он? - глухо спросил Капитоныч.
- Он... Как это? Не надо!
Лёвка хотел вывернуться, но Капитоныч крепко держал его за плечи.
- Гляди, гляди!
Лёвка зажмурился, отвернул голову в сторону. Проводник сжал Лёвкины уши и вернул голову назад.
Дядя Боря печально смотрел на мальчика из печи. И горел. Потом лицо его начало отдаляться куда-то вглубь топки, словно камера кинооператора отъезжала от героя фильма. Вот уже дядя Боря встал перед Лёвкой во весь рост. В печи. Прямо на горящих углях. А рядом в огне появился ещё один силуэт.
Лёвка ахнул и подался к самому пламени:
- Мама!
Две фигуры приблизились и превратились в два лица. Огненная мама смотрела на огненного дядю Борю, а тот - на Лёвку. Взгляд у них был такой печальный, полный такой муки, что мальчика затрясло.
- Не надо это! Пожалуйста...
Он протянул руку, собираясь затворить дверцу печки, но Капитоныч легонько шлёпнул его ладонью по пальцам:
- Погодь, ещё поглядим.
Мама и дядя Боря разъехались, как декорации в театре, в разные стороны, а из глубины печи на Лёвку надвинулись три новых силуэта. Два маленькие, один - побольше.
- Узнаёшь?
- Это тётя Люся... И Сашка с Дашкой... - в ужасе прошептал мальчик.
Вид у огненных людей был неважный. Дети плакали и висли на руках у матери. Тётя Люся сгорбилась и стонала от боли.
Лёвка оторвал ладони Рокфора от своей головы. Резко развернулся.
- Что это? Почему они там, в огне?
- Тебя надо спросить. Сам их туда отправил.
- Я?!
- А кто же? Злишься на них ни за что, ни про что. Вот они и горят от твоей злости. Ожоги от неё знаешь, какие болючие остаются?
- А что же мне делать?
- Что делать... Вытаскивать их оттуда!.. Да стой ты, куда в печку-то сразу полез, дурной! Сперва огонь надо погасить.
- Ну, погасите скорее! - запричитал Лёвка. - Это же ваша печка. Выключайте её тогда, или водой заливайте. Они же там горят!
- Эва - «заливайте»! Не могу. Моё дело маленькое: кипяток пассажирам обеспечить. Кипяток есть? Есть. А уж кто там, в печке прячется или горит, это дело не моё.
- Как не ваше? Им же больно!
- Кто спорит, больно. Вот и сделай, чтобы не было больно. Затуши огонь сам.
- Задуть, что ли?
- Нет, брат, такой огонь не задуешь. Он ведь, на самом деле, у тебя внутри. Понимаешь, о чём я толкую? Есть ведь такое дело?
Лёвка дотронулся ладонью до груди и понуро кивнул.
- Вот. Поэтому его и затушить можно только изнутри. Не будешь злиться, пламя само собой успокоится.
- Я не могу не злиться. Оно само...
- Ладно - «не могу»! Можешь! Давай вспоминай, что хорошего тебе дядя Боря твой сделал.
- Ничего. И он не мой.
- Лады, допустим, не твой. Но что-то хорошее в нём есть?
- Только плохое, - буркнул Лёвка и сам себе стал противен.
- Врёшь. Думай. Твоей мамке в печке сейчас несладко. Думай!
Лёвка начал думать. Сначала ничего не придумывалась. Мельтешила перед глазами конопатая лысина, вспоминались очки с толстенными стёклами в пластмассовой зелёной оправе, и всё.
Лёвка напрягся. Прогнал из головы неотвязную картинку.
Вспомнил. Года полтора назад, когда мама только ещё с дядей Борей познакомилась, они вместе поехали в Крым. И Лёвку тоже взяли. Там отправились в горы гулять. И когда уже отошли далеко, поднялись по дороге, потом в лес зашли, Лёвка вдруг подвернул ногу. Да так неудачно - носок сандалии попал в щель между камнями, нога вывернулась и хрустнула. Удивительно, что вообще не сломалась.
Было очень больно. Дядя Боря тащил вопящего Лёвку на закорках, наверное, часа два. До самого посёлка.
В травмпункте ногу вправили. Походил три недели в гипсе. Потом всё прошло.
Не сказать, что после этого случая Лёвка стал к дяде Боре лучше относиться. Всё равно огрызался и сторонился. Но запомнить - запомнил.
Вспомнил ещё вертолёт на День рождения. Который надо было склеивать из деталек. Вертолёт был, конечно, Лёвкиной мечтой. Если бы кто угодно другой его Лёвке подарил, он был бы счастлив! Только не дядя Боря.
Ладно бы просто подарил, а то ещё назвал по-обидному! «Что, - говорит, - Лёвчик? Мужиком становишься? Правильно, нечего за мамкину юбку держаться. Вот тебе мужской подарок. Вертолёт - это по-нашему! Поздравляю!» - и из-за спины вытаскивает коробку с игрушкой. А Лёвка ему: «Я вам не Лёвчик!» Коробку - об пол, и дёру из дома. Только дверью хлопнул. Мама потом плакала. Она ведь уже стол собрала, наготовила всего. Но не мог Лёвка тогда сесть за один стол с этим. Лысым. С канапушками.
Теперь жалел. Вспоминал, какие глаза были у дяди Бори в момент, когда коробка с вертолётом полетела на пол. Растерянные. Даже немножко испуганные. Как у маленького мальчика. А так ведь он не трус. В Афганистане был. Он ведь, наверное, правда, хотел Лёвке подарок подарить. Чего Лёвка так взъелся?
Лёвка вспоминал стоп-кадрами: Дядя Боря сидит с мамой в актовом зале. Улыбается. Хлопает Лёвкиному выступлению на конкурсе чтецов. Дядя Боря чинит машину и просит его, Лёвку, затянуть гайку. Настоящую гайку на настоящем автомобильном колесе. Мама спорит с дядей Борей по телефону: мама не хочет отпускать Лёвку в поход в Бородино с классом, а дядя Боря говорит, мол, пусть едет. И опять про мамину юбку.
Лёвка прислушался к себе. Натянутая в груди струна, которая раньше при каждом вздохе отзывалась болью, кажется, ослабла.
Капитоныч кивнул на печку. Лёвка опасливо заглянул в топку. Огонь уже не полыхал, а слабо лизал угли. Дяди Бори и мамы мальчик в огне не увидел. Зато в глубине топки над языками пламени всё ещё колыхались три полупрозрачных, но вполне узнаваемых силуэта. Тёти Люси и близняшек.
- А они почему не пропали?
- Потому что ты их ещё не отпустил. Не вся злость из тебя вышла. На них тоже злиться перестань, им и полегчает.
- А как перестать?
- Ну, ты даёшь! Что ж я тебе каждый раз всё должен заново разжёвывать? Ну, вот так ещё можно: понаблюдай за собой со стороны. Как ты на них злишься. Какой ты, когда злой. И Люсю с детьми тоже представь: каково им от твоей злости. А дальше сам поймёшь, что делать.
Лёвка подумал, до чего всё, оказывается, просто. Уж теперь-то он с огнём мигом справится. Тем более что сильной злобы на Сашку с Дашкой в душе вообще не чувствовал. Они ребята-то неплохие. Ну, поноют иногда, ну, колготки намочат. Зато умеют домики из подушек строить. И танцевать.
Когда Лёвка приезжал в гости к отцу в далёкое Лианозово, тётя Люся кормила Лёвку блинами со сгущёнкой, фаршированными кабачками или ещё чем-нибудь необычным, чего мама не готовила, и спрашивала, как дела в школе. Лёвка смущался, оставлял на тарелке недоеденный блин, бубнил в ответ какую-нибудь глупость и торопился скорее куда-нибудь слинять - или с отцом на улицу, или к детям в комнату. Дети никогда про школу не спрашивали. Просто искренне радовались, когда брат приходил. Дашка даже в ладоши хлопала.
Такого, чтобы вся папина семья и Лёвка собрались вместе и куда-то пошли, почти никогда не случалось. Очень Лёвка этого боялся. Потому что тогда сразу становилось понятно, что они все - семья, а он - так, сводный брат. А папа-то был его, Лёвкин! Папа и сам терялся , не знал, как себя вести, чтобы Лёвка не чувствовал себя отдельным и не делил его с тётей Люсей.
Вот так было, когда папа в первый раз уговорил маму, и она отпустила Лёвку со всей папиной семьёй в зоопарк.
Всё не заладилось с самого начала. Лёвка хотел посмотреть белого медведя. А тот всё никак не вылезал. Сашка с Дашкой стали капризничать. Тётя Люся их успокаивала и торопила папу. А папа - Лёвку. А Лёвка стоял у клетки и хотел всего лишь дождаться белого медведя.
Было противно, что тётя Люся Лёвку напрямую ни о чём не просила. Просила через папу: «Вадим, скажи Лёве, чтобы поторопился! Дети проголодались». - «Лёва, пойдём!» - говорил папа. - «Пап, я хочу белого медведя посмотреть». - «Люся, ещё минуту...» - «Вадим, мы не можем больше ждать. Скажи, пожалуйста, своему сыну, что нам надо идти». - «Люся, он не хочет уходить. Подожди». - «Ну, сделай так, чтобы захотел! Ты же отец».
И тогда отец схватил Лёвку за руку и потащил за собой, вслед удаляющейся коляске с орущими близнецами.
Ох, как ненавидел в этот момент Лёвка их всех троих! «Скажи своему сыну...» Вот сейчас вылез бы тот медведь из клетки, отогнул бы прутья, догнал и съел бы! И остались бы они с папой вдвоём.
Сейчас Лёвка осознавал, что едет в поезде и стоит рядом с Капитонычем у титана с кипятком. В то же время, он уже видел себя в том зоопарке, у медвежьей клетки.
Даже не так. У пустого вольера, вцепившись в прутья, стоял мальчик в клетчатых шерстяных брюках с перекрещенными на плечах лямками. Мальчик, очень похожий на Лёвку. А сам он смотрел на этого мальчика и на весь зоопарк откуда-то сверху. С высоты птичьего полёта. Видел белого медведя, который медленно пятился и уже вылезал из своего укрытия. Вот медведь подошел к ограде. Внимательно посмотрел на мальчика в брюках. Внезапно резко прыгнул вперёд, сквозь прутья, и слился с мальчиком воедино. Теперь это был не мальчик, а огромный клыкастый хищник. Правда, почему-то в клетчатых штанах с лямками.
В два прыжка медведь нагнал тётю Люсю с коляской, встал на задние лапы, оскалился. «Сейчас съест!» - подумал Лёвка.- «Где же папа?» Но отец куда-то пропал. Вместо того, чтобы сомкнуть челюсти на шее тёти Люси, медведь пыхнул волной огня на Сашку с Дашкой. Тётя Люся кинулась на коляску, прикрывая собой детей. «Нет!» - закричал сверху Лёвка и стрелой ринулся вниз. Успел проскочить между медведем и женщиной, принял на себя волну огня. Обжёгся, опалил брови и волосы. Но быстро поднялся на ноги, выпрямился, развернулся к огромному оскаленному медведю. Медведь пошёл на него, выставив вперёд лапы с длинными когтями. Махнул лапой. Когти больно царапнули Лёвкину грудь. Порвали рубашку. На груди набухли багровые борозды.
- Уходи! Не трогай их! Кыш!
Над Лёвкиным ухом глухо прозвучал голос Капитоныча:
- Он так не уйдёт. Подумай о Люсе и детях. Всё ещё злишься на них?
Лёвка отступал от медведя к коляске. Дети орали, тётя Люся шептала: «Помогите... Помогите же кто-нибудь...» Никакой злости у Лёвки на неё и детей, конечно, уже в помине не было. Было желание защитить, уберечь, спасти.
Лёвка выдохнул, сказал негромко и быстро:
- Вы хорошие. Не бойтесь, я вас спасу. Простите меня.
Успел заметить за две секунды, как навис над ним ревущий огненный медведь, как вдруг лопнула, словно мыльный пузырь, клыкастая медвежья морда, как просветлели лицом и заулыбались дети, как позади коляски, откуда ни возьмись, появился отец.
И всё исчезло.
Лёвка снова стоял у титана в скрипящем вагоне. Дверца топки на титане была приоткрыта. Внутри чернели угольки без единой искорки. Немного саднила грудь.
- Молодца! - похлопал его по плечу Рокфор. - Всё? Отпустило?
Отпустило. И та струна в груди вообще исчезла. Пропала. Рассыпалась. Мальчишка глубоко вздохнул.
- Спасибо вам!
Капитоныч хмыкнул:
- Мне за что? Сам всё сделал... Ладно, марш спать! Давай-давай!
Подтолкнул Лёвку в спину.
Пацан немножко даже обиделся. «И всё? А поговорить? А объяснить, что это всё было?» Обернулся. Проводник улыбнулся в усы, кивнул ему, закрыл и открыл глаза. И Лёвку дико потянуло в сон. Он протиснулся к своей полке, забрался наверх, уткнулся в подушку и мгновенно уснул.
Продолжение здесь:
http://natalyushko.livejournal.com/1057330.html
ЖЕЛЕЗНЫМИ КОЛЁСАМИ ГРЕМИТ ЛОКОМОТИВ
Та-та, та-та. Та-та, та-та...
Тусклая лампочка плацкарта отражалась в тёмном, рябом от засохших капель стекле. Рама тихонько дребезжала. Из щели на Лёвку тянуло ночной майской свежестью и железнодорожным угольным дымком. Мама перед сном опустила оконную ширму, чтобы Лёвке не надуло, но Лёвка вернул всё как было. Пусть дует. Благо, вторая верхняя полка пустовала, и жаловаться на сквозняки, кроме Лёвки, было некому.
Мама спала внизу. Или делала вид, что спит. Повернулась к стене, укуталась в одеяло. Дыхания её Лёвка не различал - слишком громко стучали колёса, скрипела рама и завывал в щели ветер.
Лёвка не разговаривал с мамой уже третий день. Три дня назад они опять поругались. Теперь уже совсем вдрызг, без надежды на примирение. Во всяком случае, Лёвка для себя никаких вариантов не видел - теперь мама будет сама по себе, а он, Лёвка, сам по себе.
И скандалил-то, понимая, что ничего уже не изменишь. Всё, билеты куплены, вещи собраны, большой контейнер со шмотками отправлен грузовой машиной, а он с мамой и тётей Светой едет через два дня поездом. Плачь - не плачь, ори - не ори, едет. Ночным пассажирским поездом Москва-Ленинград. Специально не самым скоростным, чтобы Лёвка успел выспаться и приехать не с кукуриков.
А Лёвке бы не выспаться, а вообще не просыпаться. До того ему было тошно.
Странно, от этой тошноты очень хотелось спать. Сонливость и вялость накатили сразу после ссоры. Как Лёвка решил никогда в жизни больше с мамой не разговаривать, так сразу всё стало серым и скучным. Мама спросит о чём-нибудь - Лёвка молчит. Мама попросит сумку помочь донести или вещи со стула убрать - Лёвка поможет, уберёт, а сам в глаза не смотрит и молчит. Только зевает.
Тётя Света приехала. Мама её попросила сына разговорить, но если уж он с мамой не разговаривал, чего ему тогда с тётей Светой разговаривать? Тоже кивнёт, глаза в пол, и молчит.
И спать хочется. От этого молчания, от обиды, от тошноты этой всё время очень хочется спать.
Сегодня после школы как-то всё было скомкано, суетливо: переодеться, поесть, вещи ещё раз проверить, чемоданы, такси... Уже по дороге на Ленинградский вокзал Лёвка стал клевать носом. Даже задремал на заднем сидении. Из такси вышли, вроде бы глаза открыл, но как до поезда добрался, как в вагон зашёл, как ему мама постель застелила, и как сам залез на верхнюю плацкартную полку, вообще не запомнил. Спал.
ОГОНЬ
Проснулся среди ночи. Свесил голову с полки, посмотрел в окно.
Огни, огни...
Какой-то город проезжали. Тоска.
Внутри Лёвки опять стала разгораться обида. На всех - на маму, на дядю Борю, на тётю Свету, которая на другой нижней полке лежала себе, похрапывала, в ус не дула. Им-то всем сейчас хорошо. Все сны, небось, всякие цветные видят. Знают, что едут туда, где их ждут. А он, Лёвка, лежит тут, как дурак, и едет неизвестно куда, неизвестно зачем. Совсем не туда, куда надо. И никто нигде его не ждёт.
Мальчик осторожно сполз на пол. Всунул ноги в кроссовки. Поёжился. Стянул с полки олимпийку, набросил на плечи.
Взял со стола эмалированную кружку с надписью «С 8 марта!». Задевая чьи-то торчащие в проход босые ноги, протиснулся по спящему вагону к титану. Налил в кружку кипятка. Ручка сразу раскалилась.
Ай! Обжигая пальцы, едва успел поставить кружку рядом с титаном, чтобы не разлить. Дожидаясь, пока остынет, глазел в окно. Надоело.
Осторожно открыл задвижку на чугунной дверце, которая закрывала печку титана. Дверца со скрипом отошла. Из печки пахнуло теплом. Внутри переливались красными огоньками угли. Лёвка стоял, покачивался вместе с вагоном и смотрел на огонь. Просто смотрел, ни о чём не думая.
Чья-то рука опустилась на плечо. Лёвка вздрогнул, оглянулся.
- Ты чего тут колобродишь?
Проводник. Плотный усатый дядька, похожий на персонажа любимого Лёвкиного мультфильма «Чип и Дейл» толстого мыша Рокфора стоял в проёме проводникового купе. На проводнике были фиолетовые спортивные штаны с жёлтыми лампасами, растянутая майка, из-под которой выглядывала покрытая густой растительностью мощная грудь. На плечи проводник накинул форменный проводниковый китель, а на голову нахлобучил форменную фуражку железнодорожника.
- Пить хочу, - тихо сказал Лёвка.
- Ну, пей.
- Горячо.
- Ясно. Давай ко мне, а то сейчас всех тут перебудишь.
Проводник прикрыл дверцу печки, неодобрительно покосившись на Лёвку. Подхватил кружку с кипятком вафельным полотенцем, занёс к себе в купе. Вышел со стаканом в подстаканнике, себе тоже налил кипятка.
Лёвка протиснулся в крошечное тёмное проводниковое купе, присел на диванчик. Проводник сыпанул себе в стакан и Лёвке в кружку по щепотке невкусной турецкой заварки, которую всё время рекламировали по телику.
- С сахаром?
Лёвка кивнул:
- Один кусочек.
Проводник положил Лёвке в кружку кусок растворимого сахара, себе в стакан - четыре куска. Размешал одной ложкой. Вскрыл пачку юбилейного печенья. Себе вынул сразу три, сложил стопкой и откусил, громко запив чаем. Лёвка, не дождавшись даже, пока осядут чаинки, отхлебнул горячего.
- Как звать?
- Лёва. Лев. Лев Крутов.
- Лев! Да ещё Крутов! Как хоккеиста. В каком классе?
- В четвёртом.
- Так и подумал. В Питер?
- Угу. В Ленинград. С мамой. И тётей Светой.
- На экскурсию, что ли? Эрмитаж-Аврора-Петергоф?
- Нет. На свадьбу.
- А кто женится?
- Мама.
Проводник поперхнулся:
- Как - мама?
- Мама с дядей Борей женятся.
- Эка, брат... Да... Бывает.
Помолчали.
Сидеть в темноте, пить чай и грызть печенье с этим дядькой Лёвке нравилось. Спать совсем не хотелось.
Город за окном давно кончился. Огни вспыхивали реже и от того сильнее слепили глаза. Темно, темно, вдруг - вспышка, фонарь проскакивает мимо окна, и опять темно. Только моргают в темноте красные точки лампочек на приборах, вделанных в стенку проводникового купе. Та-та, та-та... Та-та, та-та...
- А вас как зовут?
- Имя всё равно не запомнишь. Зови по отчеству. Капитоныч.
- А имя какое?
- Модест.
«Не, не запомню», - подумал Лёвка.
Проводник смотрел в окно. На каком-то стыке вагон тряхнуло, дверь в купе чуть приоткрылась. Из щели пробилась тусклая полоска света, и в окне появилось отражение модестовых усов. Лёвка хмыкнул: «Ну, точно, Рокфор».
- Переживаешь? - спросил Капитоныч.
Лёвка вскинул голову, вопросительно глянул на проводника. Потом понял. Кивнул. Положил локти на столик, уткнул в них голову.
- Понятное дело. - Капитоныч сдвинул фуражку на затылок. - Этот... дядя Боря твой, как, ничего мужик-то?
Мальчик помотал головой.
- Чего? Обижает? Бьёт, что ли?!
- Не, не бьёт.
- А что тогда? Выпивает? С матерью ругается?
- Не ругается, вроде.
- Ну... Рассказывай, давай!
Лёвка минуту ничего не мог сказать. В горле встал дурацкий ком и слова никакие не выдумывались. Чего рассказывать-то?
- Я папу люблю! - выдавил из себя парень.
Капитоныч покряхтел, откинувшись на диване и вытянув вперёд, под стол большие ноги в шлёпанцах.
- Это понятно. А Боря-то чем не угодил?
Лёвка резко вскинулся:
- Я не хочу с ним жить! Он курит! Окурки вонючие в блюдце оставляет. И смеётся по-дурацки. И всё время про свою армию рассказывает. Как он там в Афганистане... Я уже сто раз слышал про эту армию! И он ещё лысый. А на лысине веснушки. И очки у него дебильные! - Лёвка разошёлся, перешёл почти на крик.
- А ну, цыц тут! - рыкнул Рокфор. - Ишь!
Парень сразу присмирел. Опять лёг плечами на стол, положил подбородок на руки.
Проводник тихонько прокашлялся:
- Давай по чесноку. Мамку не хочешь отпускать? Ревнуешь?
Лёвка пожал плечами.
- Чего ревнуешь-то сразу? Пускай катится к своему Боре. Я к папе перееду.
- Ну, тоже вариант. А отец... папа-то твой где?
- Он с тётей Люсей.
Капитоныч поднял одну бровь:
- А-а!.. Ещё и тётя Люся есть. Это меняет дело.
- И у них Сашка с Дашкой, - вздохнул Лёвка.
- Дети, что ли?
- Ага. Близнецы. В садик ходят.
- Тебе братик и сестра, получаются?
- Сводные.
- И ты к ним хочешь переехать?
- Не к ним. К папе. Я его уговорю, он со мной будет жить.
- А сына с дочкой бросит?
Лёвка сжал губы, замычал. Выдохнул. Крикнул:
- Я тоже сын!
- Цыц! - Капитоныч отвесил парню подзатыльник. - Люди спят! Ещё раз вякнешь так громко, выгоню! Спать отправишься.
Отхлебнул чаю, продолжил уже спокойно:
- Логика у тебя есть, да. Ты тоже сын. Дядя Боря тебе, стало быть, будет отчим. И ты говоришь, он плохой. И мамка плохая, Люся с детьми опять тебе не катят. А ты один такой хороший, что папка твой из-за тебя должен свою семью бросить. Так, выходит?
У Лёвки задрожал подбородок:
- Я не хочу с ними жить! Чего он! Я его убью вообще! Я убегу! Пусть они тогда сами тут...
- А ну, пойдём!
Капитоныч схватил Лёвку за запястье и выволок в коридор. За плечи развернул к титану. Открыл дверцу в печку.
- Гляди!
Лёвка заглянул в печку и отшатнулся. Угли не тлели, а полыхали жарким пламенем. И из этого пламени на Лёвку вдруг надвинулось лицо. Знакомое лицо. Лицо дяди Бори.
Мальчик вскрикнул.
- Он? - глухо спросил Капитоныч.
- Он... Как это? Не надо!
Лёвка хотел вывернуться, но Капитоныч крепко держал его за плечи.
- Гляди, гляди!
Лёвка зажмурился, отвернул голову в сторону. Проводник сжал Лёвкины уши и вернул голову назад.
Дядя Боря печально смотрел на мальчика из печи. И горел. Потом лицо его начало отдаляться куда-то вглубь топки, словно камера кинооператора отъезжала от героя фильма. Вот уже дядя Боря встал перед Лёвкой во весь рост. В печи. Прямо на горящих углях. А рядом в огне появился ещё один силуэт.
Лёвка ахнул и подался к самому пламени:
- Мама!
Две фигуры приблизились и превратились в два лица. Огненная мама смотрела на огненного дядю Борю, а тот - на Лёвку. Взгляд у них был такой печальный, полный такой муки, что мальчика затрясло.
- Не надо это! Пожалуйста...
Он протянул руку, собираясь затворить дверцу печки, но Капитоныч легонько шлёпнул его ладонью по пальцам:
- Погодь, ещё поглядим.
Мама и дядя Боря разъехались, как декорации в театре, в разные стороны, а из глубины печи на Лёвку надвинулись три новых силуэта. Два маленькие, один - побольше.
- Узнаёшь?
- Это тётя Люся... И Сашка с Дашкой... - в ужасе прошептал мальчик.
Вид у огненных людей был неважный. Дети плакали и висли на руках у матери. Тётя Люся сгорбилась и стонала от боли.
Лёвка оторвал ладони Рокфора от своей головы. Резко развернулся.
- Что это? Почему они там, в огне?
- Тебя надо спросить. Сам их туда отправил.
- Я?!
- А кто же? Злишься на них ни за что, ни про что. Вот они и горят от твоей злости. Ожоги от неё знаешь, какие болючие остаются?
- А что же мне делать?
- Что делать... Вытаскивать их оттуда!.. Да стой ты, куда в печку-то сразу полез, дурной! Сперва огонь надо погасить.
- Ну, погасите скорее! - запричитал Лёвка. - Это же ваша печка. Выключайте её тогда, или водой заливайте. Они же там горят!
- Эва - «заливайте»! Не могу. Моё дело маленькое: кипяток пассажирам обеспечить. Кипяток есть? Есть. А уж кто там, в печке прячется или горит, это дело не моё.
- Как не ваше? Им же больно!
- Кто спорит, больно. Вот и сделай, чтобы не было больно. Затуши огонь сам.
- Задуть, что ли?
- Нет, брат, такой огонь не задуешь. Он ведь, на самом деле, у тебя внутри. Понимаешь, о чём я толкую? Есть ведь такое дело?
Лёвка дотронулся ладонью до груди и понуро кивнул.
- Вот. Поэтому его и затушить можно только изнутри. Не будешь злиться, пламя само собой успокоится.
- Я не могу не злиться. Оно само...
- Ладно - «не могу»! Можешь! Давай вспоминай, что хорошего тебе дядя Боря твой сделал.
- Ничего. И он не мой.
- Лады, допустим, не твой. Но что-то хорошее в нём есть?
- Только плохое, - буркнул Лёвка и сам себе стал противен.
- Врёшь. Думай. Твоей мамке в печке сейчас несладко. Думай!
Лёвка начал думать. Сначала ничего не придумывалась. Мельтешила перед глазами конопатая лысина, вспоминались очки с толстенными стёклами в пластмассовой зелёной оправе, и всё.
Лёвка напрягся. Прогнал из головы неотвязную картинку.
Вспомнил. Года полтора назад, когда мама только ещё с дядей Борей познакомилась, они вместе поехали в Крым. И Лёвку тоже взяли. Там отправились в горы гулять. И когда уже отошли далеко, поднялись по дороге, потом в лес зашли, Лёвка вдруг подвернул ногу. Да так неудачно - носок сандалии попал в щель между камнями, нога вывернулась и хрустнула. Удивительно, что вообще не сломалась.
Было очень больно. Дядя Боря тащил вопящего Лёвку на закорках, наверное, часа два. До самого посёлка.
В травмпункте ногу вправили. Походил три недели в гипсе. Потом всё прошло.
Не сказать, что после этого случая Лёвка стал к дяде Боре лучше относиться. Всё равно огрызался и сторонился. Но запомнить - запомнил.
Вспомнил ещё вертолёт на День рождения. Который надо было склеивать из деталек. Вертолёт был, конечно, Лёвкиной мечтой. Если бы кто угодно другой его Лёвке подарил, он был бы счастлив! Только не дядя Боря.
Ладно бы просто подарил, а то ещё назвал по-обидному! «Что, - говорит, - Лёвчик? Мужиком становишься? Правильно, нечего за мамкину юбку держаться. Вот тебе мужской подарок. Вертолёт - это по-нашему! Поздравляю!» - и из-за спины вытаскивает коробку с игрушкой. А Лёвка ему: «Я вам не Лёвчик!» Коробку - об пол, и дёру из дома. Только дверью хлопнул. Мама потом плакала. Она ведь уже стол собрала, наготовила всего. Но не мог Лёвка тогда сесть за один стол с этим. Лысым. С канапушками.
Теперь жалел. Вспоминал, какие глаза были у дяди Бори в момент, когда коробка с вертолётом полетела на пол. Растерянные. Даже немножко испуганные. Как у маленького мальчика. А так ведь он не трус. В Афганистане был. Он ведь, наверное, правда, хотел Лёвке подарок подарить. Чего Лёвка так взъелся?
Лёвка вспоминал стоп-кадрами: Дядя Боря сидит с мамой в актовом зале. Улыбается. Хлопает Лёвкиному выступлению на конкурсе чтецов. Дядя Боря чинит машину и просит его, Лёвку, затянуть гайку. Настоящую гайку на настоящем автомобильном колесе. Мама спорит с дядей Борей по телефону: мама не хочет отпускать Лёвку в поход в Бородино с классом, а дядя Боря говорит, мол, пусть едет. И опять про мамину юбку.
Лёвка прислушался к себе. Натянутая в груди струна, которая раньше при каждом вздохе отзывалась болью, кажется, ослабла.
Капитоныч кивнул на печку. Лёвка опасливо заглянул в топку. Огонь уже не полыхал, а слабо лизал угли. Дяди Бори и мамы мальчик в огне не увидел. Зато в глубине топки над языками пламени всё ещё колыхались три полупрозрачных, но вполне узнаваемых силуэта. Тёти Люси и близняшек.
- А они почему не пропали?
- Потому что ты их ещё не отпустил. Не вся злость из тебя вышла. На них тоже злиться перестань, им и полегчает.
- А как перестать?
- Ну, ты даёшь! Что ж я тебе каждый раз всё должен заново разжёвывать? Ну, вот так ещё можно: понаблюдай за собой со стороны. Как ты на них злишься. Какой ты, когда злой. И Люсю с детьми тоже представь: каково им от твоей злости. А дальше сам поймёшь, что делать.
Лёвка подумал, до чего всё, оказывается, просто. Уж теперь-то он с огнём мигом справится. Тем более что сильной злобы на Сашку с Дашкой в душе вообще не чувствовал. Они ребята-то неплохие. Ну, поноют иногда, ну, колготки намочат. Зато умеют домики из подушек строить. И танцевать.
Когда Лёвка приезжал в гости к отцу в далёкое Лианозово, тётя Люся кормила Лёвку блинами со сгущёнкой, фаршированными кабачками или ещё чем-нибудь необычным, чего мама не готовила, и спрашивала, как дела в школе. Лёвка смущался, оставлял на тарелке недоеденный блин, бубнил в ответ какую-нибудь глупость и торопился скорее куда-нибудь слинять - или с отцом на улицу, или к детям в комнату. Дети никогда про школу не спрашивали. Просто искренне радовались, когда брат приходил. Дашка даже в ладоши хлопала.
Такого, чтобы вся папина семья и Лёвка собрались вместе и куда-то пошли, почти никогда не случалось. Очень Лёвка этого боялся. Потому что тогда сразу становилось понятно, что они все - семья, а он - так, сводный брат. А папа-то был его, Лёвкин! Папа и сам терялся , не знал, как себя вести, чтобы Лёвка не чувствовал себя отдельным и не делил его с тётей Люсей.
Вот так было, когда папа в первый раз уговорил маму, и она отпустила Лёвку со всей папиной семьёй в зоопарк.
Всё не заладилось с самого начала. Лёвка хотел посмотреть белого медведя. А тот всё никак не вылезал. Сашка с Дашкой стали капризничать. Тётя Люся их успокаивала и торопила папу. А папа - Лёвку. А Лёвка стоял у клетки и хотел всего лишь дождаться белого медведя.
Было противно, что тётя Люся Лёвку напрямую ни о чём не просила. Просила через папу: «Вадим, скажи Лёве, чтобы поторопился! Дети проголодались». - «Лёва, пойдём!» - говорил папа. - «Пап, я хочу белого медведя посмотреть». - «Люся, ещё минуту...» - «Вадим, мы не можем больше ждать. Скажи, пожалуйста, своему сыну, что нам надо идти». - «Люся, он не хочет уходить. Подожди». - «Ну, сделай так, чтобы захотел! Ты же отец».
И тогда отец схватил Лёвку за руку и потащил за собой, вслед удаляющейся коляске с орущими близнецами.
Ох, как ненавидел в этот момент Лёвка их всех троих! «Скажи своему сыну...» Вот сейчас вылез бы тот медведь из клетки, отогнул бы прутья, догнал и съел бы! И остались бы они с папой вдвоём.
Сейчас Лёвка осознавал, что едет в поезде и стоит рядом с Капитонычем у титана с кипятком. В то же время, он уже видел себя в том зоопарке, у медвежьей клетки.
Даже не так. У пустого вольера, вцепившись в прутья, стоял мальчик в клетчатых шерстяных брюках с перекрещенными на плечах лямками. Мальчик, очень похожий на Лёвку. А сам он смотрел на этого мальчика и на весь зоопарк откуда-то сверху. С высоты птичьего полёта. Видел белого медведя, который медленно пятился и уже вылезал из своего укрытия. Вот медведь подошел к ограде. Внимательно посмотрел на мальчика в брюках. Внезапно резко прыгнул вперёд, сквозь прутья, и слился с мальчиком воедино. Теперь это был не мальчик, а огромный клыкастый хищник. Правда, почему-то в клетчатых штанах с лямками.
В два прыжка медведь нагнал тётю Люсю с коляской, встал на задние лапы, оскалился. «Сейчас съест!» - подумал Лёвка.- «Где же папа?» Но отец куда-то пропал. Вместо того, чтобы сомкнуть челюсти на шее тёти Люси, медведь пыхнул волной огня на Сашку с Дашкой. Тётя Люся кинулась на коляску, прикрывая собой детей. «Нет!» - закричал сверху Лёвка и стрелой ринулся вниз. Успел проскочить между медведем и женщиной, принял на себя волну огня. Обжёгся, опалил брови и волосы. Но быстро поднялся на ноги, выпрямился, развернулся к огромному оскаленному медведю. Медведь пошёл на него, выставив вперёд лапы с длинными когтями. Махнул лапой. Когти больно царапнули Лёвкину грудь. Порвали рубашку. На груди набухли багровые борозды.
- Уходи! Не трогай их! Кыш!
Над Лёвкиным ухом глухо прозвучал голос Капитоныча:
- Он так не уйдёт. Подумай о Люсе и детях. Всё ещё злишься на них?
Лёвка отступал от медведя к коляске. Дети орали, тётя Люся шептала: «Помогите... Помогите же кто-нибудь...» Никакой злости у Лёвки на неё и детей, конечно, уже в помине не было. Было желание защитить, уберечь, спасти.
Лёвка выдохнул, сказал негромко и быстро:
- Вы хорошие. Не бойтесь, я вас спасу. Простите меня.
Успел заметить за две секунды, как навис над ним ревущий огненный медведь, как вдруг лопнула, словно мыльный пузырь, клыкастая медвежья морда, как просветлели лицом и заулыбались дети, как позади коляски, откуда ни возьмись, появился отец.
И всё исчезло.
Лёвка снова стоял у титана в скрипящем вагоне. Дверца топки на титане была приоткрыта. Внутри чернели угольки без единой искорки. Немного саднила грудь.
- Молодца! - похлопал его по плечу Рокфор. - Всё? Отпустило?
Отпустило. И та струна в груди вообще исчезла. Пропала. Рассыпалась. Мальчишка глубоко вздохнул.
- Спасибо вам!
Капитоныч хмыкнул:
- Мне за что? Сам всё сделал... Ладно, марш спать! Давай-давай!
Подтолкнул Лёвку в спину.
Пацан немножко даже обиделся. «И всё? А поговорить? А объяснить, что это всё было?» Обернулся. Проводник улыбнулся в усы, кивнул ему, закрыл и открыл глаза. И Лёвку дико потянуло в сон. Он протиснулся к своей полке, забрался наверх, уткнулся в подушку и мгновенно уснул.
Продолжение здесь:
http://natalyushko.livejournal.com/1057330.html