О поэзии
Александр Бирштейн пишет в Фейсбуке:
- Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! - сказала бабушка.
Что такое «фарфолен», я не знал. Но не это меня интересовало.
- А куда волки ходят по билету? - спросил я.
- В баню! - в сердцах крикнула бабушка. - Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
- Мне не нужен волчий билет, - поставил я бабушку в известность. - Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, - успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина.
В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: - Не такой уж жалкий я пропойца… - попыталась сползти вдоль стены.
- Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! - возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!
Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
- А что такое тягловая бредь? - спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
- Тягостная! - поправил я.
- Марина Андреевна, почему вы плачете? - спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту - мера все-таки воспитательная.
Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
- Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? - вопросил я папу, педалируя слово - старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
- Ни-ка-ки-е! - по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем подозрительно охотно.
- Кроме тех, которые зададут воспитательницы! - спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
- Какие? - спросил я.
- Какие хочешь! - ответила потерявшая бдительность воспитательница.
- А Маршака можно?
- Разумеется! - заулыбалась она. Для нее Маршак - это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
- Какое стихотворение? - уточнил бдительный папа.
- Маршака? - удивилась она и назидательно добавила: - Стихи и переводы Маршака детям можно читать любые!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали. Пришла моя очередь.
- Самуил Маршак, - объявил я. - «Королева Элинор».
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
- Королева Британии тяжко больна, - начал я, - дни и ночи ее сочтены… - и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал…
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
- Родила я в замужестве двух сыновей… - слабым голосом королевы проговорил я.
- Старший сын и хорош и пригож…
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно, чем дело-то кончится.
Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.
- Да, кстати, - наконец сказал он, - ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
Я обрадовался и начал читать. Причем с начала. Это было мое условие.
И прохожие удивленно прислушивались к взрослым стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка.
Самуил Маршак
Королева Элинор
- Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! - сказала бабушка.
Что такое «фарфолен», я не знал. Но не это меня интересовало.
- А куда волки ходят по билету? - спросил я.
- В баню! - в сердцах крикнула бабушка. - Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
- Мне не нужен волчий билет, - поставил я бабушку в известность. - Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, - успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина.
В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: - Не такой уж жалкий я пропойца… - попыталась сползти вдоль стены.
- Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! - возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!
Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
- А что такое тягловая бредь? - спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
- Тягостная! - поправил я.
- Марина Андреевна, почему вы плачете? - спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту - мера все-таки воспитательная.
Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
- Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? - вопросил я папу, педалируя слово - старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
- Ни-ка-ки-е! - по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем подозрительно охотно.
- Кроме тех, которые зададут воспитательницы! - спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
- Какие? - спросил я.
- Какие хочешь! - ответила потерявшая бдительность воспитательница.
- А Маршака можно?
- Разумеется! - заулыбалась она. Для нее Маршак - это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
- Какое стихотворение? - уточнил бдительный папа.
- Маршака? - удивилась она и назидательно добавила: - Стихи и переводы Маршака детям можно читать любые!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали. Пришла моя очередь.
- Самуил Маршак, - объявил я. - «Королева Элинор».
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
- Королева Британии тяжко больна, - начал я, - дни и ночи ее сочтены… - и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал…
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
- Родила я в замужестве двух сыновей… - слабым голосом королевы проговорил я.
- Старший сын и хорош и пригож…
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно, чем дело-то кончится.
Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.
- Да, кстати, - наконец сказал он, - ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
Я обрадовался и начал читать. Причем с начала. Это было мое условие.
И прохожие удивленно прислушивались к взрослым стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка.
Самуил Маршак
Королева Элинор