1917, март и октябрь
в дополнение предыдущего поста
часть 1. Март.
Близкую к искусству интеллигенцию беспокоил вопрос: кто и как, в какой степени возьмет на себя ответственность за сохранение памятников культуры, многочисленных музеев и галерей? 1 марта было сформировано Временное правительство, сохранившее практически без изменений структуру царского Совета министров. Лишь в одно министерство - императорского двора - так никто и не был назначен. Контроль за этим ведомством взял на себя комиссар Временного правительства Николай Николаевич Львов, тем самым как бы давая понять, что это учреждение, управлявшее десятками царских и великокняжеских дворцов в Петрограде, Царском Селе, Гатчине, Петергофе, Ораниенбауме, Москве, Варшаве, Крыму, Беловежской пуще, музеями - Эрмитажем, Русским (императора Александра III), Оружейной палатой, Херсонесским и Керченским археологическими, - весьма скоро ликвидируется.
Скорее всего, именно это обстоятельство и заставило Горького собрать 4 марта 1917 года в своей квартире на Кронверкском наиболее видных представителей интеллигенции - художников А. Н. Бенуа, И. Я. Билибина, К. С. Петрова-Водкина, Е. Е. Лансере, певца Ф. И. Шаляпина, редактора популярного журнала «Аполлон» С. К. Маковского.
Бенуа вспоминал: «В первые дни все, казалось, принимает благополучное направление. От груды рухнувшей машины художественной бюрократии не доносилось ни единого звука, и казалось, что весь штат обслуживающих ее лиц погиб под развалинами. Между тем Временное правительство не обнаруживало в первые дни ни малейшего интереса к искусству и как будто вовсе забыло, что существует целое богатство и сложное министерство, имеющее к нему касательство.
Нужно было, во-первых, уберечь от возможной гибели чисто материальную часть бывшего царского, а теперь ставшего народным имущества… Безотлагательности же требовала грозившая опасность захватов, вандализмов и просто безрассудства».
6 марта горьковская группа, назвавшая себя Комиссией по делам искусств, выработала обращение к Временному правительству, Государственной думе и Петроградскому Совету. На первое место она выдвинула категорическое требование незамедлительно принять меры для охраны памятников искусства и старины, как можно скорее особым юридическим актом объявив культурно-историческое наследие национальной собственностью. Ею было подготовлено знаменитое, ставшее на долгие годы для страны программным воззвание:
«Граждане!
Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит народу.
Граждане, берегите это наследие, берегите дворцы, они станут дворцами вашего всенародного искусства, берегите картины, статуи, здания - это воплощение духовной силы вашей и ваших предков.
Искусство - это то прекрасное, что талантливые люди умели создать даже под гнетом деспотизма и что свидетельствует о красоте, о силе человеческой души.
Граждане, не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, здания, старые вещи, документы - все это ваша история, ваша гордость. Помните, что все это почва, на которой вырастает ваше новое народное искусство».
Вскоре обращение перепечатали многие газеты и журналы, его выпустили в виде афиш и расклеили на стенах зданий.
Инициативу горьковской группы, как ни странно, власти поддержали. Сменивший 8 марта 1917 года Львова комиссар Ф. А. Головин предложил ей официально именовать себя Особым совещанием по делам искусств. Председателем утвердили А. М. Горького, заместителем - А. Н. Бенуа и Н. К. Рериха. Спустя два дня они создали Комиссию музейную и охраны памятников - практически в том же составе, что и совещание. Правда, несмотря на возникшую принадлежность к Временному правительству, хотя и опосредованную, действовать она смогла только в столице и пригородах: ведь власть в стране уже начала распадаться.
Комиссия начала работу: добилась выселения роты самокатчиков, то есть солдат-велосипедистов, из Петергофского дворца, организовала охрану Ораниенбаума и приступила к вывозу наиболее ценных вещей в Эрмитаж. Однако она так и не сумела добиться того, ради чего и задумывалась. Уже 31 марта Бенуа отмечал:
«Будучи исключительно органом совещательным, постановления которого не обязательны и не имеют органической и юридической спаянности с комиссаром, оно неизбежно обречено на бесплодие. Одновременно опыт истекшего месяца со всей очевидностью выяснил, что и комиссариат при унаследованном от старого режима аппарате подведомственных ему учреждений и при данном личном их составе не в силах справиться с открывающимися ныне грандиозными задачами».
Но наиболее сильный, смертельный удар в спину совещанию нанесли не чиновники, а такие же художники и архитекторы, писатели и поэты. Они, собравшись 12 марта в Михайловском театре, поспешили организовать собственный Союз деятелей искусств, под председательством молодого архитектора А. И. Таманова - известность он получит только в 1930-е годы, когда, уже как Таманян, станет создавать новый Ереван. Месяц спустя Союз вручил Головину ультимативное требование тут же распустить горьковскую группу как самозванцев и узурпаторов. Узнав об этом, члены Особого совещания заявили, что в таких условиях продолжать работу отказываются.
Добившись монопольных прав, Союз деятелей искусств поспешил взять на себя функции уничтоженной им организации. 30 апреля сформировал собственную Комиссию по охране памятников искусства и старины, назначив ее руководителем искусствоведа К. К. Романова. Тот, трезво оценив ситуацию в стране, реальную зону распространения власти Временного правительства (которому фактически не подчинялась даже Москва!), сразу же поспешил объявить:
«Рассуждать сейчас о том, что ценно, а что неценно, нельзя. Для этого надо иметь историческую перспективу». И потому возглавляемая им комиссия может лишь «защищать то, что требует немедленной защиты».
Немедленной защиты в те дни требовало очень многое. Только за май были разграблены дворцы в Царском Селе, Павловске, Петергофе, Ораниенбауме, дворец герцога Лейхтенбергского и один из залов Сената в самом Петрограде. Но культурным ценностям угрожала не только полупьяная, а зачастую и мертвецки пьяная толпа. Газета «Новое время» в июне несколько раз поместила объявление:
«Анонимное американское общество ассигновало 20 миллионов долларов для скупки в России старинных художественных вещей из золота, серебра, а также картин, бронзы, фарфора и вообще предметов искусства».
Комментируя объявление, Горький с возмущением писал:
«Организаторы этого начинания, видимо, учли смысл таких явлений, как разгром ворами дворца герцога Лейхтенбергского, возможность погромов крестьянством старинных дворянских усадеб и все прочее в этом духе… Не будет ничего удивительного в том, что разные авантюристы организуют шайки воров специально для разгрома частных и государственных коллекций художественных предметов. Еще меньше можно будет удивляться и негодовать, если напуганные „паникой“, усиленно развиваемой ловкими политиками из соображений „тактических“, обладатели художественных коллекций начнут сами сбывать в Америку национальные сокровища России, прекрасные цветы ее художественного творчества…
Мне кажется, - продолжал Горький, - что во избежание разврата, который обязательно будет внесен в русскую жизнь потоком долларов, во избежание расхищения национальных сокровищ страны и панической распродажи их собственниками, правительство должно немедля опубликовать акт о временном запрещении вывоза из России предметов искусства и о запрещении распродаж частных коллекций прежде, чем лица, уполномоченные правительством, не оценят национального значения подобных коллекций».
Ту же позицию заняли руководитель Комиссии по охране памятников искусства и старины К. К. Романов, его заместитель В. М. Лопатин.
В середине июня на имя премьера Временного правительства князя Г. Е. Львова были направлены два письма-предложения. В первом из них, Лопатина, анализировалась причина катастрофической ситуации, сложившейся в стране, особенно в деревне, под воздействием революционных событий. Резко изменилось положение дворян, «в руках которых доселе были сосредоточены художественные и исторические ценности нашей Родины». Только это обстоятельство, объяснял Лопатин, и привело к тому, что «ежедневно поступают в продажу превосходные памятники искусства, не находящие соответственных покупательных сил внутри страны». А потому, продолжал автор письма, «естественно ожидать усиленного вывоза этих предметов за границу». Единственной же мерой, способной пресечь деятельность иностранных антикваров, может стать только закон, воспрещающий «вывоз из пределов России произведений искусств и памятников древности и старины».
Автор второго письма-предложения, Романов, не затрагивал ни социальных, ни экономических причин обострения проблемы, отмечал лишь сам вопиющий факт: массовую скупку иностранцами, в том числе и военнопленными (!), произведений древнерусского искусства - икон, складней, панагий и т. п., которые в ущерб интересам России распродают священники и монахи. Чтобы воспрепятствовать этому, Романов настоятельно просил «запретить отчуждение памятников искусства и старины, принадлежащих государству, церквам, монастырям, епархиям, а также ризницам и хранилищам».
Словом, все, как и прежде, упиралось в отсутствие нормального законодательства, определившего бы положение памятников. Такого законодательства, какое давным-давно, самое позднее более полувека назад, начало действовать во всех странах Европы. В цивилизованных странах, как мог бы написать в журнале «Старые годы» умерший в 1915 году искусствовед барон Николай Врангель.
Лишь российская власть - и прежняя, монархическая, самодержавная, и новая, республиканская, демократическая, - не желали принять очевидное. Необходимое.
Впрочем, новая власть начала создавать художественно-исторические комиссии для приемки движимого имущества упраздненных дворцовых управлений - Петроградского, Царскосельского, Петергофского и Гатчинского. Наиболее активной и вместе с тем показательной оказалась деятельность Петроградской комиссии, которую возглавил искусствовед В. А. Верещагин, один из издателей журнала «Старые годы».
Она сразу же обнаружила, что в Зимнем неоднократно побывали грабители, укравшие множество весьма ценных вещей. Однако начинать следствие городская милиция отказалась: слишком уж хлопотно было проверять несколько тысяч человек, прошедших через бывшую императорскую резиденцию. Ведь там помимо госпиталя для нижних чинов располагались еще и Совет министров, ряд общественных организаций. Более того, сам министр-председатель А. Ф. Керенский занял покои Александра III и пользовался историческими предметами, не возбранял того же и своему адъютанту.
Обнаружила Петроградская комиссия и иное. Слухи о якобы баснословных художественных сокровищах дворца оказались мифом. Из двух с половиной тысяч предметов, осмотренных Верещагиным и его коллегами-специалистами, лишь двести были признаны достойными занять место в музеях, все же остальное являлось заурядными образцами прикладного искусства, изготовленными в последнее десятилетие, демонстрирующее вопиюще дурной вкус своих прежних владельцев.
Но даже эту скромную деятельность в сентябре пришлось прервать. После сдачи немцам Риги Временное правительство во главе с Керенским считало вполне возможной сдачу и столицы. И поэтому всем четырем художественно-историческим комиссиям поручили упаковать экспонаты Эрмитажа для отправки их в Москву.
полностью
* * *об этом периоде в воспоминаниях Дмитрия Ивановича Толстого, директора С.-Петербургского Императорского Эрмитажа, товарища управляющего Русским музеем императора Александра III в Петрограде:
июль 1917
Между тем, правительство начинало очень тревожиться наступлением немцев в Балтийском крае, беспокоясь за безопасность Петрограда и стало серьезно подумывать об эвакуации столицы. В совещании, собранном Головиным обсуждали вопрос о вывозке в Москву ценных предметов из музеев и дворцов и в первую голову собраний Эрмитажа. Лично я не сочувствовал риску этого передвижения, со связанными с этим упаковкой, погрузкой и разгрузкой, путешествием по неспокойной стране с расстроенным железнодорожным сообщением и сомнительной охраной. Музейному имуществу опасность грозила с двух сторон: с одной - нашествие немцев и вероятное реквизирование ими художественных сокровищ взамен или обеспечение контрибуции, с другой - народные беспорядки и грабежи, в особенности после возможного бегства из города правительства. Казалось, что последняя опасность, т. е. грабеж, угрожала всюду; первая же, т. е. реквизирование представлялась мне, несмотря на мое острое недружелюбие к врагам, меньшим несчастием, чем возможная гибель или серьезное повреждение в пути сокровищ, имеющих мировое значение.
Были на совещании такие лица, как например комиссар по Гатчине граф Зубов, которые энергически восставали в этих соображениях против эвакуации, хранители Русского Музея тоже ей не сочувствовали, но определенно не высказывались. Администрация Эрмитажа тоже не решалась брать на себя ответственность категорического протеста. С другой стороны, помощник Головина П. М. Макаров горячо настаивал на вывозке по возможности всего на что только хватит времени и сил. Некоторые категории вещей однако, по имеющимся налицо техническим средствам совсем не могли бы быть вывезены; сюда относились громадные малахитовые, лазуревые и мраморные вазы, канделябры, большая часть античных статуй. Да и вообще помимо этих категорий, чтоб вывезти все достояние Эрмитажа потребовалось бы такое количество всякого материала, людей и перевозных средств, какими в то время едва ли можно было располагать во всем Петрограде. После долгого и всестороннего обсуждения всех вопросов, связанных с эвакуацией было решено распределить все собрания Эрмитажа на очереди с тем, чтоб поторопиться с вывозкой наиболее драгоценных и пустить их в первую голову. Картины было важно успеть вывезти до холодов, т. к. обмораживание их и вообще сильное колебание температуры могло вызвать весьма пагубные для них последствия. Работу решено было вести энергично по всем отделениям. Должен при этом напомнить, что еще в 1914 г., в начале войны, по распоряжению министра Двора самые ценные табакерки и другие предметы, усеянные драгоценными камнями, были вместе с коронными бриллиантами переправлены в Московский Кремль.
Согласно решению, принятому на заседании мы взялись за горячую работу, а Эрмитаж пришлось для публики снова закрыть. Предстояло разрешить задачу нелегкую и сложную: теперь, в конце Августа, наступала осень, нужно было торопиться; материалы для упаковки доставлялись с трудом, тем более, что спрос на них со стороны всевозможных учреждений был огромный - помимо музеев эвакуировались и министерства, которые распылялись по разным городам за недостатком помещения в каком-нибудь одном. (По этому поводу приходит на память остроумное замечание П. М. Макарова, который говорил: «Правительство делает глупость - оно дезорганизует последнюю еще оставшуюся организованною часть - бюрократию!»)
* * *
об этом периоде в воспоминаниях Валентина Платоновича Зубова, первого директора Гатчинского дворца-музея.
В 1910 году В.П. задумывает создать в Петербурге Институт истории искусств, торжественное открытие которого состоялось 2 марта 1912 года. Зубов продолжал активную преподавательскую и научную работу в Институте истории искусств, возглавляя его до декабря 1924 года. Институт к этому времени, во многом благодаря Зубову, перерос свои первоначальные рамки и превратился в крупное научно-исследовательское учреждение. К 1925 г. он насчитывал около тысячи студентов и около ста преподавателей и научных сотрудников.
С первых дней февральской революции временное правительство назначило бывшего председателя 2-й Думы Ф. Головина уполномоченным по делам бывш[его] министерства Двора. К кругу его ведения, разумеется, относились и загородные дворцы.
Очень скоро стали поступать тревожные слухи об опасностях, которым они будто бы подвергаются. Будучи сами по себе историческими памятниками, они к тому же содержали большое число предметов искусства высокого качества; невозможно было оставлять их без надзора. Было решено послать комиссии специалистов для охраны художественных ценностей, по крайней мере в самые важные из них: Царское Село, Петергоф и Гатчину. Павловск в то время был еще частным владением наследников вел. князя Константина Константиновича[3], которые там жили.
В первых числах мая в Гатчину были направлены директор музея и художественной школы Штиглица, бывш[ий] тов[арищ] министра иностранных дел Александр Александрович Половцов, редактор-издатель художественного журнала «Старые Годы» Петр Петрович Вейнер и я. Думаю, что в эту минуту и моим друзьям и мне было не совсем ясно, как нам следует организовать работу. Надо ли просто пересмотреть содержимое дворца, упаковать все художественно ценное и отправить в центральные музеи, или оставить на местах под нашим управлением. Самое название комиссии «по приемке и регистрации» могло быть истолковано различно.
Нам, однако, очень быстро стало очевидно, что дворцы представляют собою исторически сложившиеся организмы, тесно связанные с происходившими в них событиями, и памятники художественных вкусов последовательных поколений. Разрознивать их было бы крупной ошибкой. Их надо было сохранять как самостоятельные культурно-исторические и художественные музеи.
Начать следовало во всяком случае с приемки. И тут сказалась наша неопытность. Мы занялись составлением инвентаря, в то время как старые инвентари были налицо, и нужно было только по ним осуществить приемку, а затем уже начать чисто музейную работу. Хуже того, мои друзья настояли, и я с ними против моего убеждения согласился, чтобы этот новый приемочный инвентарь был в то же время и научным и содержал подробное описание каждого предмета. Этим мы нагрузили на себя огромный труд, забрели в дебри и за наше пребывание в Гатчине так и не поспели довести дело до конца.
В помощь нам А.А. Половцов пригласил учеников школы Штиглица, что также оказалось ошибкой. Школа прикладного искусства давала лишь весьма ограниченное художественно-историческое образование. Это были люди милые, но серенькие, и их труд мог быть только механическим составлением описаний мебели, бронз, фарфора и проч., для более ответственных работ по картинам, скульптурам и истории дворца их привлекать было бесполезно. Со своей стороны я пригласил двух-трех человек из числа слушателей моего Института истории искусств.
Для меня лично работа в Гатчине связывалась со странным ощущением. Этот дворец был любимым местопребыванием императора Павла I. одним из фактических убийц которого был мой прадед граф Николай Александрович Зубов, брат последнего фаворита Екатерины II, князя Платона. Я представлял себе сцену, когда сюда в Гатчину 5 ноября 1796 г. прискакал Николай сообщить Павлу Петровичу, что императрица при смерти. Платон, потеряв голову, послал своего брата к цесаревичу, думая этим приобрести благосклонность будущего государя, к которому до тех пор относился с презрением, уверенный в том, что Екатерина передаст престол помимо сына непосредственно внуку - Александру Павловичу. Я видел и императора Павла в гатчинской дворцовой церкви восприемником моего деда Александра Николаевича, милость, вероятно оказанная скорее его матери, дочери Суворова, чем ненавистной семье Зубовых, и, наконец, отвратительную сцену цареубийства.
Наша задача, как она вскоре обрисовалась, состояла в том, чтобы привести дворец в тот вид, в котором он был в XVIII веке. Надо было удалить все то, что нанесли позднейшие эпохи, при помощи старинных инвентарей водворить на прежнее место каждый предмет, вплоть до последней мелочи и представить это обиталище таким, будто тогдашние хозяева только что его покинули. В ту минуту мы еще имели редкое преимущество перед дворцами Западной Европы, что могли отыскать тут же, только в других комнатах, почти все предметы того времени; только нужно было выяснить их первоначальное место и на него их поставить. Сколько радостных неожиданностей готовили нам древние инвентари!
Эта работа, конечно, требовала много такта. Во дворце были части, переделанные до неузнаваемости в XIX веке, над боковыми корпусами при императоре Николае Павловиче даже надстроили два этажа. Тут царили другие эпохи, и было бы безумием пытаться воскресить в этих покоях XVIII век. Наоборот, в них надо было сохранить и даже восстановить эпохи Николая I, Александра II и Александра III, независимо от их эстетического достоинства, как исторический документ. Случалось, что решение принять было трудно.
XIX век часто совершал вандализмы. Так, во дворце находилась ценнейшая серия брюссельских шпалер XVI века, увезенных в свое время из Варшавского Замка. Их в Гатчине частично изрезали, из бортов вырезали отдельные орнаментальные мотивы и набили их на спинки кресел, или просто борты обрезали, когда шпалеры оказывались слишком большими для стен; в некоторых были прорезаны отверстия для печных вьюшек. К счастью, удалось собрать все кусочки, разбросанные по дворцу, и А.А. Половцов провел много недель над подбором их к тем коврам, к которым они принадлежали. В условиях того времени была исключена возможность окончательного восстановления; только manufacture des Gobelins [фабрика гобеленов (франц.)] в Париже могла произвести эту работу. Пришлось оставить эти шпалеры в том состоянии, в котором они были, с пришпиленными к ним кусочками. Позже поляки потребовали их, и советское правительство на это согласилось, хотя, помнится, при отдаче не могло не надуть хоть немного Польшу и несколько ковров удержало, чем разрознило серию. Не знаю, пережили ли они разрушение Варшавы в последнюю войну?
Была также во дворце прекрасная мебель XVIII века, густо выкрашенная ужасной краской под орех. Надо было очистить ее, не повредив находившуюся под ней позолоту. Нужных для этого снадобий тогда достать было невозможно, и эта работа производилась при помощи маленького острого ножика.
Много картин находилось в печальном состоянии. Они висели на горячих стенах, в которых были дымоходы, и живопись буквально сварилась. Другие картины провели многие годы в темных помещениях и потемнели. Вытащив их на свет, мне пришлось наблюдать феномен, как понемногу краски становились ярче. Так, например, я день ото дня видел превращение чудесной большой картины Паоло Веронезе - «Ослепление Савла», - которую я повесил у себя в кабинете.
<...>
27 октября 1917 Керенский вернулся в Гатчину в сопровождении кавалерийской дивизии, следовавшей за ним нехотя, лишь потому, что видела в нем единственного представителя порядка, и что надо было бороться с беспорядком. Я еще вижу Керенского входящим с видом Наполеона, заложив руку за борт военной тужурки, в ворота Кухонного карэ во главе высших офицеров. Я наблюдал эту сцену из окна бельэтажа. Он направился в квартиру коменданта. Я еще был должностным лицом состоявшего под его председательством правительства и в качестве «хозяина» дворца сошел туда справиться о его желаниях. Когда я вошел, он только что начал играть партию на стоявшем там маленьком бильярде и встретил меня с кием в руке. Он попросил отвести комнаты для себя и «своей свиты». При этих словах я с трудом сохранил серьезный вид. Он очевидно страдал мегаломанией. В своих речах он часто представлял себя облеченным верховной властью, каким-то мистическим образом перешедшей на него от императора. Теперь, утопая, он еще говорил о «своей свите».
Перспектива поселить во дворце целую казацкую дивизию меня не радовала; минута с точки зрения музейной была самой неподходящей для допуска в здание мало дисциплинированной массы. Дело в том, что за несколько недель до того высший совет по делам искусств решил, ввиду продвижения немецких войск к Петербургу, эвакуировать в Москву содержимое всех музеев столицы и окрестностей. Один среди всех членов совета я возражал против этой меры и навлек на себя недовольство коллег, сказав, что рассматриваю художественные ценности как ценности международные и предпочитаю видеть их в целости в неприятельских музеях, чем погибшими на русских железных дорогах с их совсем расстроенным транспортом. И в мирное время подобное предприятие было бы сопряжено с риском ввиду огромного количества хрупких предметов, подлежавших упаковке и перевозке, но в ту минуту это казалось безумием.
Лишь чудом мир избежал огромной катастрофы, гибели приблизительно сорока Рембрандтов Эрмитажа, всех его Рубенсов, Мадонны Альбы Рафаэля, всех золотых кладов юга России и т.д. Оставшись с моим мнением в одиночестве, я предоставил другим музеям заниматься укладкой и отправкой, а сам старался под разными предлогами затягивать дело, как только было возможно. Предлоги найти было легко: отсутствие рабочих рук, упаковочного материала и проч. В конце концов мне все же пришлось хотя бы сделать вид, что я занят упаковкой. Для этой цели многие ценные предметы были вынесены из исторических комнат в служебные помещения Кухонного карэ. Это как раз совпало с пришествием непрошеных гостей.
В этот первый вечер я отвел несколько комнат Керенскому, Краснову и высшим офицерам, конечно в Кухонном карэ, строго изолируя центральный корпус и Арсенальное карэ. Вся остальная дивизия расположилась под открытым небом на экзерцир-пляце перед дворцом; лошади заменяли казакам подушки. Я не сомневался, что, если пребывание войск в Гатчине продолжится, мне так дешево не отделаться. Так и случилось: ночь за ночью от меня требовали все новых и новых комнат, и ночь за ночью мне с помощью моих сотрудников приходилось перетаскивать предметы из одной комнаты в другую. Пока что, слава Богу, лишь офицеры старались проникнуть во дворец, поэтому не было еще слишком большого беспорядка, хотя мебель уже начинала страдать.
<..>
В этой комнате нашли меня приехавшие из Петербурга Александр Александрович Половцов, кн. Шаховская, мой молодой приятель, офицер Николай Иванович Покровский, успевший связаться с большевиками, и два должностных лица нового правительства, «товарищи» Ятманов и Мандельбаум. Через них «нарком» Луначарский посылал мне мое назначение директором Дворца-Музея и письмо, выражавшее мне благодарность правительства за его спасение. Они также привезли известие, освобождавшее от кошмара. Носился слух, что в Москве во время боев погиб Кремль со всеми свезенными туда сокровищами Эрмитажа и других музеев. Кремль, в котором как в крепости засели верные временному правительству юнкера, был взят большевиками под артиллерийский обстрел. Преувеличенные слухи говорили о полном разрушении. Луначарский, хотя и был уже 25 лет большевик, все же сохранял некоторые «буржуазные отрыжки». Он подал в отставку, отказываясь принадлежать к правительству после случившегося. Слух оказался ложным; башни Кремля несколько пострадали, но ничего непоправимого не произошло. Луначарского заставили взять отставку обратно, но партия никогда не простила ему совсем этого жеста.
Всякая дальнейшая эвакуация музейных предметов была остановлена, новое правительство становилось на ту точку зрения, которую я раньше защищал. Много месяцев позже объявилось большое чудо: когда ящики с вещами в одну ночь были привезены обратно в Петербург, из всего имущества Эрмитажа была разбита только одна чашка.
На следующий день я отправился в Петербург, где в Зимнем дворце Луначарский развернул свой комиссариат народного просвещения и государственных имуществ. Мои коллеги из других музеев радостно поздравляли меня со спасением Гатчины. Большинство из них стояло на той точке зрения, что, хотя они политически и не согласны с происшедшим, они все же обязаны оставаться в распоряжении новой власти ради спасения ценностей высшего порядка. Я лично считал, что, раз я работал с временным правительством, ничего не мешает мне работать с большевиками. С точки зрения легитимистской крамольниками были и те и другие, делать между ними различие значило играть в бирюльки. В феврале кроме небольшого числа городовых не нашлось никого для защиты государя, после октября, когда большевики ударили по карманам, вспомнили о бедном царе и сделали его предметом культа, которого он не заслуживал. Меня политический вопрос вообще не интересовал, и монархистом я не был.
полностью
* * *
в 1918 г. в состав Комиссии по управлению дворцами и парками Детского Села и Павловска, председателем которой был назначен Григорий Крескентьевич Лукомский, вошёл Всеволод Иванович Яковлев. Немногочисленные сотрудники Комиссии много сделали для спасения имущества Екатерининского и Александровского дворцов от расхищения и разрушения. В конце 1918 г. Г.К. Лукомский переехал в Киев, а оттуда в Европу. В.И. Яковлев был назначен директором Объединения дворцов и парков Детского Села и Павловска.
Объективности ради, хотелось бы привести слова Г.К. Лукомского о причинах, по которым он покинул и Царское Село, и, как впоследствии окажется, и Родину:
«Я уехал в отпуск. Моей заветной мечтой было по возвращении заняться в Детском Селе исключительно научной работой: я был так утомлен, измучен административной работой во дворцах и борьбой с Коллегией! По совести скажу, что за 1, 5 года мне не довелось ни одного вечера провести, отдавшись самой науке о Царском Селе. Все были больше дела хозяйственные... То служителей мирить, то заботиться об отоплении, то жалование помощникам выдавать, то хлопотать о лошадях; и звонки телефона, просители, и опять переносчики, и сметы, и новые штаты... Но когда состоялось назначение Яковлева, при котором - я думал - я займу (как В. А. Верещагин в Петроградской комиссии) положение члена-консультанта по художественной экспертизе, то, оказалось, что мой б. помощник сразу занял такое положение в отношении меня, так проявил себя не этично, грубо, глупо и мерзко в придирках своих по проверке имущества Дворцов, труся и не зная инвентаря, не помня многих вещей и, не присутствовав при эвакуации, переносках, перевозках и изъятии ценностей (по декрету в феврале 1918 года), что мне стало просто противно и невыносимо работать с этим бездарным человеком, и я распрощался надолго с любимым Царским Селом».
Время и объективные исследования, наверняка, со временем смогут составить более объективную картину о том страшном времени, изломе эпох и о людях, которые были вынуждены принимть в это время решения..
За время работы в должности директора Всеволод Иванович собрал свыше 5000 художественных произведений, а по особнякам-домам собрал и передал книжному фонду 30 тысяч редких и ценных книг, спас все архивы городской ратуши, полиции, дворцового управления.
9 июня 1918 года в Екатерининском дворце открыт музей. Апартаменты посетили 294 человека. Из воспоминаний ученого-искусствоведа А. А. Половцева: "В июне 1918 г. открыты были для посетителей дворцы Царского Села, Павловска... по 2-3 раза в неделю. Толпа посетителей была колоссальна... в Павловске я выставил несколько гидов... иногда посетителям приходилось напоминать, чтобы вещи не трогали руками... меня больше всего поразило большое количество умных и полных интересов вопросов и желание изучить и понять то, что они видят.."
Несмотря на огромные материальные сложности, в 1918 году был проведен ремонт ряда сооружений в Царском Селе, в том числе и Баболовского дворца.
Яковлев ясно понимал высокую художественную значимость развивавшегося в Царском Селе в начале XX века русского национального направления и как музейный работник приложил большие усилия, чтобы собрать весь проектный материал, находившийся у зодчих, трудившихся в Царском Селе. Он попросил чертежи у архитекторов С. А. Данини, С. Ю. Сидорчука и других. Зашел в покинутую хозяином, но хорошо знакомую ему квартиру архитектора Владимира Николаевича Максимова и перенес оттуда все чертежи в хранилище нового музея. Там они и находятся в отличном состоянии, часть даже была отреставрирована. Но Максимов так до конца жизни и не узнал о судьбе своего творческого наследия.
«Когда образовался музей в Екатерининском дворце в Детском Селе,-вспоминала В. С. Квашнина-Самарина, (дочь С.А.Данини Виргиния)-главным хранителем дворцов был назначен В. И. Яковлев. Владимир Иванович постоянно (почти ежедневно) Бывал у нас в семье и от моего отца получал о дворце все то, что его интересовало как архитектора-строителя».
В.И. Яковлев первым в мировой музейной практике ввел специальные тапочки для посещения дворцов, которые долгое время так и назывались «тапочки профессора Яковлева».
Поселившись после Великой Отечественной войны, после эвакуации в Гатчине вместе с семьей, В.И. Яковлев в течение пяти лет исполнял обязанности архитектора Гатчинского дворца.
отсюда
часть 2. Октябрь. 1918 год.
часть 1. Март.
Близкую к искусству интеллигенцию беспокоил вопрос: кто и как, в какой степени возьмет на себя ответственность за сохранение памятников культуры, многочисленных музеев и галерей? 1 марта было сформировано Временное правительство, сохранившее практически без изменений структуру царского Совета министров. Лишь в одно министерство - императорского двора - так никто и не был назначен. Контроль за этим ведомством взял на себя комиссар Временного правительства Николай Николаевич Львов, тем самым как бы давая понять, что это учреждение, управлявшее десятками царских и великокняжеских дворцов в Петрограде, Царском Селе, Гатчине, Петергофе, Ораниенбауме, Москве, Варшаве, Крыму, Беловежской пуще, музеями - Эрмитажем, Русским (императора Александра III), Оружейной палатой, Херсонесским и Керченским археологическими, - весьма скоро ликвидируется.
Скорее всего, именно это обстоятельство и заставило Горького собрать 4 марта 1917 года в своей квартире на Кронверкском наиболее видных представителей интеллигенции - художников А. Н. Бенуа, И. Я. Билибина, К. С. Петрова-Водкина, Е. Е. Лансере, певца Ф. И. Шаляпина, редактора популярного журнала «Аполлон» С. К. Маковского.
Бенуа вспоминал: «В первые дни все, казалось, принимает благополучное направление. От груды рухнувшей машины художественной бюрократии не доносилось ни единого звука, и казалось, что весь штат обслуживающих ее лиц погиб под развалинами. Между тем Временное правительство не обнаруживало в первые дни ни малейшего интереса к искусству и как будто вовсе забыло, что существует целое богатство и сложное министерство, имеющее к нему касательство.
Нужно было, во-первых, уберечь от возможной гибели чисто материальную часть бывшего царского, а теперь ставшего народным имущества… Безотлагательности же требовала грозившая опасность захватов, вандализмов и просто безрассудства».
6 марта горьковская группа, назвавшая себя Комиссией по делам искусств, выработала обращение к Временному правительству, Государственной думе и Петроградскому Совету. На первое место она выдвинула категорическое требование незамедлительно принять меры для охраны памятников искусства и старины, как можно скорее особым юридическим актом объявив культурно-историческое наследие национальной собственностью. Ею было подготовлено знаменитое, ставшее на долгие годы для страны программным воззвание:
«Граждане!
Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит народу.
Граждане, берегите это наследие, берегите дворцы, они станут дворцами вашего всенародного искусства, берегите картины, статуи, здания - это воплощение духовной силы вашей и ваших предков.
Искусство - это то прекрасное, что талантливые люди умели создать даже под гнетом деспотизма и что свидетельствует о красоте, о силе человеческой души.
Граждане, не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, здания, старые вещи, документы - все это ваша история, ваша гордость. Помните, что все это почва, на которой вырастает ваше новое народное искусство».
Вскоре обращение перепечатали многие газеты и журналы, его выпустили в виде афиш и расклеили на стенах зданий.
Инициативу горьковской группы, как ни странно, власти поддержали. Сменивший 8 марта 1917 года Львова комиссар Ф. А. Головин предложил ей официально именовать себя Особым совещанием по делам искусств. Председателем утвердили А. М. Горького, заместителем - А. Н. Бенуа и Н. К. Рериха. Спустя два дня они создали Комиссию музейную и охраны памятников - практически в том же составе, что и совещание. Правда, несмотря на возникшую принадлежность к Временному правительству, хотя и опосредованную, действовать она смогла только в столице и пригородах: ведь власть в стране уже начала распадаться.
Комиссия начала работу: добилась выселения роты самокатчиков, то есть солдат-велосипедистов, из Петергофского дворца, организовала охрану Ораниенбаума и приступила к вывозу наиболее ценных вещей в Эрмитаж. Однако она так и не сумела добиться того, ради чего и задумывалась. Уже 31 марта Бенуа отмечал:
«Будучи исключительно органом совещательным, постановления которого не обязательны и не имеют органической и юридической спаянности с комиссаром, оно неизбежно обречено на бесплодие. Одновременно опыт истекшего месяца со всей очевидностью выяснил, что и комиссариат при унаследованном от старого режима аппарате подведомственных ему учреждений и при данном личном их составе не в силах справиться с открывающимися ныне грандиозными задачами».
Но наиболее сильный, смертельный удар в спину совещанию нанесли не чиновники, а такие же художники и архитекторы, писатели и поэты. Они, собравшись 12 марта в Михайловском театре, поспешили организовать собственный Союз деятелей искусств, под председательством молодого архитектора А. И. Таманова - известность он получит только в 1930-е годы, когда, уже как Таманян, станет создавать новый Ереван. Месяц спустя Союз вручил Головину ультимативное требование тут же распустить горьковскую группу как самозванцев и узурпаторов. Узнав об этом, члены Особого совещания заявили, что в таких условиях продолжать работу отказываются.
Добившись монопольных прав, Союз деятелей искусств поспешил взять на себя функции уничтоженной им организации. 30 апреля сформировал собственную Комиссию по охране памятников искусства и старины, назначив ее руководителем искусствоведа К. К. Романова. Тот, трезво оценив ситуацию в стране, реальную зону распространения власти Временного правительства (которому фактически не подчинялась даже Москва!), сразу же поспешил объявить:
«Рассуждать сейчас о том, что ценно, а что неценно, нельзя. Для этого надо иметь историческую перспективу». И потому возглавляемая им комиссия может лишь «защищать то, что требует немедленной защиты».
Немедленной защиты в те дни требовало очень многое. Только за май были разграблены дворцы в Царском Селе, Павловске, Петергофе, Ораниенбауме, дворец герцога Лейхтенбергского и один из залов Сената в самом Петрограде. Но культурным ценностям угрожала не только полупьяная, а зачастую и мертвецки пьяная толпа. Газета «Новое время» в июне несколько раз поместила объявление:
«Анонимное американское общество ассигновало 20 миллионов долларов для скупки в России старинных художественных вещей из золота, серебра, а также картин, бронзы, фарфора и вообще предметов искусства».
Комментируя объявление, Горький с возмущением писал:
«Организаторы этого начинания, видимо, учли смысл таких явлений, как разгром ворами дворца герцога Лейхтенбергского, возможность погромов крестьянством старинных дворянских усадеб и все прочее в этом духе… Не будет ничего удивительного в том, что разные авантюристы организуют шайки воров специально для разгрома частных и государственных коллекций художественных предметов. Еще меньше можно будет удивляться и негодовать, если напуганные „паникой“, усиленно развиваемой ловкими политиками из соображений „тактических“, обладатели художественных коллекций начнут сами сбывать в Америку национальные сокровища России, прекрасные цветы ее художественного творчества…
Мне кажется, - продолжал Горький, - что во избежание разврата, который обязательно будет внесен в русскую жизнь потоком долларов, во избежание расхищения национальных сокровищ страны и панической распродажи их собственниками, правительство должно немедля опубликовать акт о временном запрещении вывоза из России предметов искусства и о запрещении распродаж частных коллекций прежде, чем лица, уполномоченные правительством, не оценят национального значения подобных коллекций».
Ту же позицию заняли руководитель Комиссии по охране памятников искусства и старины К. К. Романов, его заместитель В. М. Лопатин.
В середине июня на имя премьера Временного правительства князя Г. Е. Львова были направлены два письма-предложения. В первом из них, Лопатина, анализировалась причина катастрофической ситуации, сложившейся в стране, особенно в деревне, под воздействием революционных событий. Резко изменилось положение дворян, «в руках которых доселе были сосредоточены художественные и исторические ценности нашей Родины». Только это обстоятельство, объяснял Лопатин, и привело к тому, что «ежедневно поступают в продажу превосходные памятники искусства, не находящие соответственных покупательных сил внутри страны». А потому, продолжал автор письма, «естественно ожидать усиленного вывоза этих предметов за границу». Единственной же мерой, способной пресечь деятельность иностранных антикваров, может стать только закон, воспрещающий «вывоз из пределов России произведений искусств и памятников древности и старины».
Автор второго письма-предложения, Романов, не затрагивал ни социальных, ни экономических причин обострения проблемы, отмечал лишь сам вопиющий факт: массовую скупку иностранцами, в том числе и военнопленными (!), произведений древнерусского искусства - икон, складней, панагий и т. п., которые в ущерб интересам России распродают священники и монахи. Чтобы воспрепятствовать этому, Романов настоятельно просил «запретить отчуждение памятников искусства и старины, принадлежащих государству, церквам, монастырям, епархиям, а также ризницам и хранилищам».
Словом, все, как и прежде, упиралось в отсутствие нормального законодательства, определившего бы положение памятников. Такого законодательства, какое давным-давно, самое позднее более полувека назад, начало действовать во всех странах Европы. В цивилизованных странах, как мог бы написать в журнале «Старые годы» умерший в 1915 году искусствовед барон Николай Врангель.
Лишь российская власть - и прежняя, монархическая, самодержавная, и новая, республиканская, демократическая, - не желали принять очевидное. Необходимое.
Впрочем, новая власть начала создавать художественно-исторические комиссии для приемки движимого имущества упраздненных дворцовых управлений - Петроградского, Царскосельского, Петергофского и Гатчинского. Наиболее активной и вместе с тем показательной оказалась деятельность Петроградской комиссии, которую возглавил искусствовед В. А. Верещагин, один из издателей журнала «Старые годы».
Она сразу же обнаружила, что в Зимнем неоднократно побывали грабители, укравшие множество весьма ценных вещей. Однако начинать следствие городская милиция отказалась: слишком уж хлопотно было проверять несколько тысяч человек, прошедших через бывшую императорскую резиденцию. Ведь там помимо госпиталя для нижних чинов располагались еще и Совет министров, ряд общественных организаций. Более того, сам министр-председатель А. Ф. Керенский занял покои Александра III и пользовался историческими предметами, не возбранял того же и своему адъютанту.
Обнаружила Петроградская комиссия и иное. Слухи о якобы баснословных художественных сокровищах дворца оказались мифом. Из двух с половиной тысяч предметов, осмотренных Верещагиным и его коллегами-специалистами, лишь двести были признаны достойными занять место в музеях, все же остальное являлось заурядными образцами прикладного искусства, изготовленными в последнее десятилетие, демонстрирующее вопиюще дурной вкус своих прежних владельцев.
Но даже эту скромную деятельность в сентябре пришлось прервать. После сдачи немцам Риги Временное правительство во главе с Керенским считало вполне возможной сдачу и столицы. И поэтому всем четырем художественно-историческим комиссиям поручили упаковать экспонаты Эрмитажа для отправки их в Москву.
полностью
* * *об этом периоде в воспоминаниях Дмитрия Ивановича Толстого, директора С.-Петербургского Императорского Эрмитажа, товарища управляющего Русским музеем императора Александра III в Петрограде:
июль 1917
Между тем, правительство начинало очень тревожиться наступлением немцев в Балтийском крае, беспокоясь за безопасность Петрограда и стало серьезно подумывать об эвакуации столицы. В совещании, собранном Головиным обсуждали вопрос о вывозке в Москву ценных предметов из музеев и дворцов и в первую голову собраний Эрмитажа. Лично я не сочувствовал риску этого передвижения, со связанными с этим упаковкой, погрузкой и разгрузкой, путешествием по неспокойной стране с расстроенным железнодорожным сообщением и сомнительной охраной. Музейному имуществу опасность грозила с двух сторон: с одной - нашествие немцев и вероятное реквизирование ими художественных сокровищ взамен или обеспечение контрибуции, с другой - народные беспорядки и грабежи, в особенности после возможного бегства из города правительства. Казалось, что последняя опасность, т. е. грабеж, угрожала всюду; первая же, т. е. реквизирование представлялась мне, несмотря на мое острое недружелюбие к врагам, меньшим несчастием, чем возможная гибель или серьезное повреждение в пути сокровищ, имеющих мировое значение.
Были на совещании такие лица, как например комиссар по Гатчине граф Зубов, которые энергически восставали в этих соображениях против эвакуации, хранители Русского Музея тоже ей не сочувствовали, но определенно не высказывались. Администрация Эрмитажа тоже не решалась брать на себя ответственность категорического протеста. С другой стороны, помощник Головина П. М. Макаров горячо настаивал на вывозке по возможности всего на что только хватит времени и сил. Некоторые категории вещей однако, по имеющимся налицо техническим средствам совсем не могли бы быть вывезены; сюда относились громадные малахитовые, лазуревые и мраморные вазы, канделябры, большая часть античных статуй. Да и вообще помимо этих категорий, чтоб вывезти все достояние Эрмитажа потребовалось бы такое количество всякого материала, людей и перевозных средств, какими в то время едва ли можно было располагать во всем Петрограде. После долгого и всестороннего обсуждения всех вопросов, связанных с эвакуацией было решено распределить все собрания Эрмитажа на очереди с тем, чтоб поторопиться с вывозкой наиболее драгоценных и пустить их в первую голову. Картины было важно успеть вывезти до холодов, т. к. обмораживание их и вообще сильное колебание температуры могло вызвать весьма пагубные для них последствия. Работу решено было вести энергично по всем отделениям. Должен при этом напомнить, что еще в 1914 г., в начале войны, по распоряжению министра Двора самые ценные табакерки и другие предметы, усеянные драгоценными камнями, были вместе с коронными бриллиантами переправлены в Московский Кремль.
Согласно решению, принятому на заседании мы взялись за горячую работу, а Эрмитаж пришлось для публики снова закрыть. Предстояло разрешить задачу нелегкую и сложную: теперь, в конце Августа, наступала осень, нужно было торопиться; материалы для упаковки доставлялись с трудом, тем более, что спрос на них со стороны всевозможных учреждений был огромный - помимо музеев эвакуировались и министерства, которые распылялись по разным городам за недостатком помещения в каком-нибудь одном. (По этому поводу приходит на память остроумное замечание П. М. Макарова, который говорил: «Правительство делает глупость - оно дезорганизует последнюю еще оставшуюся организованною часть - бюрократию!»)
* * *
об этом периоде в воспоминаниях Валентина Платоновича Зубова, первого директора Гатчинского дворца-музея.
В 1910 году В.П. задумывает создать в Петербурге Институт истории искусств, торжественное открытие которого состоялось 2 марта 1912 года. Зубов продолжал активную преподавательскую и научную работу в Институте истории искусств, возглавляя его до декабря 1924 года. Институт к этому времени, во многом благодаря Зубову, перерос свои первоначальные рамки и превратился в крупное научно-исследовательское учреждение. К 1925 г. он насчитывал около тысячи студентов и около ста преподавателей и научных сотрудников.
С первых дней февральской революции временное правительство назначило бывшего председателя 2-й Думы Ф. Головина уполномоченным по делам бывш[его] министерства Двора. К кругу его ведения, разумеется, относились и загородные дворцы.
Очень скоро стали поступать тревожные слухи об опасностях, которым они будто бы подвергаются. Будучи сами по себе историческими памятниками, они к тому же содержали большое число предметов искусства высокого качества; невозможно было оставлять их без надзора. Было решено послать комиссии специалистов для охраны художественных ценностей, по крайней мере в самые важные из них: Царское Село, Петергоф и Гатчину. Павловск в то время был еще частным владением наследников вел. князя Константина Константиновича[3], которые там жили.
В первых числах мая в Гатчину были направлены директор музея и художественной школы Штиглица, бывш[ий] тов[арищ] министра иностранных дел Александр Александрович Половцов, редактор-издатель художественного журнала «Старые Годы» Петр Петрович Вейнер и я. Думаю, что в эту минуту и моим друзьям и мне было не совсем ясно, как нам следует организовать работу. Надо ли просто пересмотреть содержимое дворца, упаковать все художественно ценное и отправить в центральные музеи, или оставить на местах под нашим управлением. Самое название комиссии «по приемке и регистрации» могло быть истолковано различно.
Нам, однако, очень быстро стало очевидно, что дворцы представляют собою исторически сложившиеся организмы, тесно связанные с происходившими в них событиями, и памятники художественных вкусов последовательных поколений. Разрознивать их было бы крупной ошибкой. Их надо было сохранять как самостоятельные культурно-исторические и художественные музеи.
Начать следовало во всяком случае с приемки. И тут сказалась наша неопытность. Мы занялись составлением инвентаря, в то время как старые инвентари были налицо, и нужно было только по ним осуществить приемку, а затем уже начать чисто музейную работу. Хуже того, мои друзья настояли, и я с ними против моего убеждения согласился, чтобы этот новый приемочный инвентарь был в то же время и научным и содержал подробное описание каждого предмета. Этим мы нагрузили на себя огромный труд, забрели в дебри и за наше пребывание в Гатчине так и не поспели довести дело до конца.
В помощь нам А.А. Половцов пригласил учеников школы Штиглица, что также оказалось ошибкой. Школа прикладного искусства давала лишь весьма ограниченное художественно-историческое образование. Это были люди милые, но серенькие, и их труд мог быть только механическим составлением описаний мебели, бронз, фарфора и проч., для более ответственных работ по картинам, скульптурам и истории дворца их привлекать было бесполезно. Со своей стороны я пригласил двух-трех человек из числа слушателей моего Института истории искусств.
Для меня лично работа в Гатчине связывалась со странным ощущением. Этот дворец был любимым местопребыванием императора Павла I. одним из фактических убийц которого был мой прадед граф Николай Александрович Зубов, брат последнего фаворита Екатерины II, князя Платона. Я представлял себе сцену, когда сюда в Гатчину 5 ноября 1796 г. прискакал Николай сообщить Павлу Петровичу, что императрица при смерти. Платон, потеряв голову, послал своего брата к цесаревичу, думая этим приобрести благосклонность будущего государя, к которому до тех пор относился с презрением, уверенный в том, что Екатерина передаст престол помимо сына непосредственно внуку - Александру Павловичу. Я видел и императора Павла в гатчинской дворцовой церкви восприемником моего деда Александра Николаевича, милость, вероятно оказанная скорее его матери, дочери Суворова, чем ненавистной семье Зубовых, и, наконец, отвратительную сцену цареубийства.
Наша задача, как она вскоре обрисовалась, состояла в том, чтобы привести дворец в тот вид, в котором он был в XVIII веке. Надо было удалить все то, что нанесли позднейшие эпохи, при помощи старинных инвентарей водворить на прежнее место каждый предмет, вплоть до последней мелочи и представить это обиталище таким, будто тогдашние хозяева только что его покинули. В ту минуту мы еще имели редкое преимущество перед дворцами Западной Европы, что могли отыскать тут же, только в других комнатах, почти все предметы того времени; только нужно было выяснить их первоначальное место и на него их поставить. Сколько радостных неожиданностей готовили нам древние инвентари!
Эта работа, конечно, требовала много такта. Во дворце были части, переделанные до неузнаваемости в XIX веке, над боковыми корпусами при императоре Николае Павловиче даже надстроили два этажа. Тут царили другие эпохи, и было бы безумием пытаться воскресить в этих покоях XVIII век. Наоборот, в них надо было сохранить и даже восстановить эпохи Николая I, Александра II и Александра III, независимо от их эстетического достоинства, как исторический документ. Случалось, что решение принять было трудно.
XIX век часто совершал вандализмы. Так, во дворце находилась ценнейшая серия брюссельских шпалер XVI века, увезенных в свое время из Варшавского Замка. Их в Гатчине частично изрезали, из бортов вырезали отдельные орнаментальные мотивы и набили их на спинки кресел, или просто борты обрезали, когда шпалеры оказывались слишком большими для стен; в некоторых были прорезаны отверстия для печных вьюшек. К счастью, удалось собрать все кусочки, разбросанные по дворцу, и А.А. Половцов провел много недель над подбором их к тем коврам, к которым они принадлежали. В условиях того времени была исключена возможность окончательного восстановления; только manufacture des Gobelins [фабрика гобеленов (франц.)] в Париже могла произвести эту работу. Пришлось оставить эти шпалеры в том состоянии, в котором они были, с пришпиленными к ним кусочками. Позже поляки потребовали их, и советское правительство на это согласилось, хотя, помнится, при отдаче не могло не надуть хоть немного Польшу и несколько ковров удержало, чем разрознило серию. Не знаю, пережили ли они разрушение Варшавы в последнюю войну?
Была также во дворце прекрасная мебель XVIII века, густо выкрашенная ужасной краской под орех. Надо было очистить ее, не повредив находившуюся под ней позолоту. Нужных для этого снадобий тогда достать было невозможно, и эта работа производилась при помощи маленького острого ножика.
Много картин находилось в печальном состоянии. Они висели на горячих стенах, в которых были дымоходы, и живопись буквально сварилась. Другие картины провели многие годы в темных помещениях и потемнели. Вытащив их на свет, мне пришлось наблюдать феномен, как понемногу краски становились ярче. Так, например, я день ото дня видел превращение чудесной большой картины Паоло Веронезе - «Ослепление Савла», - которую я повесил у себя в кабинете.
<...>
27 октября 1917 Керенский вернулся в Гатчину в сопровождении кавалерийской дивизии, следовавшей за ним нехотя, лишь потому, что видела в нем единственного представителя порядка, и что надо было бороться с беспорядком. Я еще вижу Керенского входящим с видом Наполеона, заложив руку за борт военной тужурки, в ворота Кухонного карэ во главе высших офицеров. Я наблюдал эту сцену из окна бельэтажа. Он направился в квартиру коменданта. Я еще был должностным лицом состоявшего под его председательством правительства и в качестве «хозяина» дворца сошел туда справиться о его желаниях. Когда я вошел, он только что начал играть партию на стоявшем там маленьком бильярде и встретил меня с кием в руке. Он попросил отвести комнаты для себя и «своей свиты». При этих словах я с трудом сохранил серьезный вид. Он очевидно страдал мегаломанией. В своих речах он часто представлял себя облеченным верховной властью, каким-то мистическим образом перешедшей на него от императора. Теперь, утопая, он еще говорил о «своей свите».
Перспектива поселить во дворце целую казацкую дивизию меня не радовала; минута с точки зрения музейной была самой неподходящей для допуска в здание мало дисциплинированной массы. Дело в том, что за несколько недель до того высший совет по делам искусств решил, ввиду продвижения немецких войск к Петербургу, эвакуировать в Москву содержимое всех музеев столицы и окрестностей. Один среди всех членов совета я возражал против этой меры и навлек на себя недовольство коллег, сказав, что рассматриваю художественные ценности как ценности международные и предпочитаю видеть их в целости в неприятельских музеях, чем погибшими на русских железных дорогах с их совсем расстроенным транспортом. И в мирное время подобное предприятие было бы сопряжено с риском ввиду огромного количества хрупких предметов, подлежавших упаковке и перевозке, но в ту минуту это казалось безумием.
Лишь чудом мир избежал огромной катастрофы, гибели приблизительно сорока Рембрандтов Эрмитажа, всех его Рубенсов, Мадонны Альбы Рафаэля, всех золотых кладов юга России и т.д. Оставшись с моим мнением в одиночестве, я предоставил другим музеям заниматься укладкой и отправкой, а сам старался под разными предлогами затягивать дело, как только было возможно. Предлоги найти было легко: отсутствие рабочих рук, упаковочного материала и проч. В конце концов мне все же пришлось хотя бы сделать вид, что я занят упаковкой. Для этой цели многие ценные предметы были вынесены из исторических комнат в служебные помещения Кухонного карэ. Это как раз совпало с пришествием непрошеных гостей.
В этот первый вечер я отвел несколько комнат Керенскому, Краснову и высшим офицерам, конечно в Кухонном карэ, строго изолируя центральный корпус и Арсенальное карэ. Вся остальная дивизия расположилась под открытым небом на экзерцир-пляце перед дворцом; лошади заменяли казакам подушки. Я не сомневался, что, если пребывание войск в Гатчине продолжится, мне так дешево не отделаться. Так и случилось: ночь за ночью от меня требовали все новых и новых комнат, и ночь за ночью мне с помощью моих сотрудников приходилось перетаскивать предметы из одной комнаты в другую. Пока что, слава Богу, лишь офицеры старались проникнуть во дворец, поэтому не было еще слишком большого беспорядка, хотя мебель уже начинала страдать.
<..>
В этой комнате нашли меня приехавшие из Петербурга Александр Александрович Половцов, кн. Шаховская, мой молодой приятель, офицер Николай Иванович Покровский, успевший связаться с большевиками, и два должностных лица нового правительства, «товарищи» Ятманов и Мандельбаум. Через них «нарком» Луначарский посылал мне мое назначение директором Дворца-Музея и письмо, выражавшее мне благодарность правительства за его спасение. Они также привезли известие, освобождавшее от кошмара. Носился слух, что в Москве во время боев погиб Кремль со всеми свезенными туда сокровищами Эрмитажа и других музеев. Кремль, в котором как в крепости засели верные временному правительству юнкера, был взят большевиками под артиллерийский обстрел. Преувеличенные слухи говорили о полном разрушении. Луначарский, хотя и был уже 25 лет большевик, все же сохранял некоторые «буржуазные отрыжки». Он подал в отставку, отказываясь принадлежать к правительству после случившегося. Слух оказался ложным; башни Кремля несколько пострадали, но ничего непоправимого не произошло. Луначарского заставили взять отставку обратно, но партия никогда не простила ему совсем этого жеста.
Всякая дальнейшая эвакуация музейных предметов была остановлена, новое правительство становилось на ту точку зрения, которую я раньше защищал. Много месяцев позже объявилось большое чудо: когда ящики с вещами в одну ночь были привезены обратно в Петербург, из всего имущества Эрмитажа была разбита только одна чашка.
На следующий день я отправился в Петербург, где в Зимнем дворце Луначарский развернул свой комиссариат народного просвещения и государственных имуществ. Мои коллеги из других музеев радостно поздравляли меня со спасением Гатчины. Большинство из них стояло на той точке зрения, что, хотя они политически и не согласны с происшедшим, они все же обязаны оставаться в распоряжении новой власти ради спасения ценностей высшего порядка. Я лично считал, что, раз я работал с временным правительством, ничего не мешает мне работать с большевиками. С точки зрения легитимистской крамольниками были и те и другие, делать между ними различие значило играть в бирюльки. В феврале кроме небольшого числа городовых не нашлось никого для защиты государя, после октября, когда большевики ударили по карманам, вспомнили о бедном царе и сделали его предметом культа, которого он не заслуживал. Меня политический вопрос вообще не интересовал, и монархистом я не был.
полностью
* * *
в 1918 г. в состав Комиссии по управлению дворцами и парками Детского Села и Павловска, председателем которой был назначен Григорий Крескентьевич Лукомский, вошёл Всеволод Иванович Яковлев. Немногочисленные сотрудники Комиссии много сделали для спасения имущества Екатерининского и Александровского дворцов от расхищения и разрушения. В конце 1918 г. Г.К. Лукомский переехал в Киев, а оттуда в Европу. В.И. Яковлев был назначен директором Объединения дворцов и парков Детского Села и Павловска.
Объективности ради, хотелось бы привести слова Г.К. Лукомского о причинах, по которым он покинул и Царское Село, и, как впоследствии окажется, и Родину:
«Я уехал в отпуск. Моей заветной мечтой было по возвращении заняться в Детском Селе исключительно научной работой: я был так утомлен, измучен административной работой во дворцах и борьбой с Коллегией! По совести скажу, что за 1, 5 года мне не довелось ни одного вечера провести, отдавшись самой науке о Царском Селе. Все были больше дела хозяйственные... То служителей мирить, то заботиться об отоплении, то жалование помощникам выдавать, то хлопотать о лошадях; и звонки телефона, просители, и опять переносчики, и сметы, и новые штаты... Но когда состоялось назначение Яковлева, при котором - я думал - я займу (как В. А. Верещагин в Петроградской комиссии) положение члена-консультанта по художественной экспертизе, то, оказалось, что мой б. помощник сразу занял такое положение в отношении меня, так проявил себя не этично, грубо, глупо и мерзко в придирках своих по проверке имущества Дворцов, труся и не зная инвентаря, не помня многих вещей и, не присутствовав при эвакуации, переносках, перевозках и изъятии ценностей (по декрету в феврале 1918 года), что мне стало просто противно и невыносимо работать с этим бездарным человеком, и я распрощался надолго с любимым Царским Селом».
Время и объективные исследования, наверняка, со временем смогут составить более объективную картину о том страшном времени, изломе эпох и о людях, которые были вынуждены принимть в это время решения..
За время работы в должности директора Всеволод Иванович собрал свыше 5000 художественных произведений, а по особнякам-домам собрал и передал книжному фонду 30 тысяч редких и ценных книг, спас все архивы городской ратуши, полиции, дворцового управления.
9 июня 1918 года в Екатерининском дворце открыт музей. Апартаменты посетили 294 человека. Из воспоминаний ученого-искусствоведа А. А. Половцева: "В июне 1918 г. открыты были для посетителей дворцы Царского Села, Павловска... по 2-3 раза в неделю. Толпа посетителей была колоссальна... в Павловске я выставил несколько гидов... иногда посетителям приходилось напоминать, чтобы вещи не трогали руками... меня больше всего поразило большое количество умных и полных интересов вопросов и желание изучить и понять то, что они видят.."
Несмотря на огромные материальные сложности, в 1918 году был проведен ремонт ряда сооружений в Царском Селе, в том числе и Баболовского дворца.
Яковлев ясно понимал высокую художественную значимость развивавшегося в Царском Селе в начале XX века русского национального направления и как музейный работник приложил большие усилия, чтобы собрать весь проектный материал, находившийся у зодчих, трудившихся в Царском Селе. Он попросил чертежи у архитекторов С. А. Данини, С. Ю. Сидорчука и других. Зашел в покинутую хозяином, но хорошо знакомую ему квартиру архитектора Владимира Николаевича Максимова и перенес оттуда все чертежи в хранилище нового музея. Там они и находятся в отличном состоянии, часть даже была отреставрирована. Но Максимов так до конца жизни и не узнал о судьбе своего творческого наследия.
«Когда образовался музей в Екатерининском дворце в Детском Селе,-вспоминала В. С. Квашнина-Самарина, (дочь С.А.Данини Виргиния)-главным хранителем дворцов был назначен В. И. Яковлев. Владимир Иванович постоянно (почти ежедневно) Бывал у нас в семье и от моего отца получал о дворце все то, что его интересовало как архитектора-строителя».
В.И. Яковлев первым в мировой музейной практике ввел специальные тапочки для посещения дворцов, которые долгое время так и назывались «тапочки профессора Яковлева».
Поселившись после Великой Отечественной войны, после эвакуации в Гатчине вместе с семьей, В.И. Яковлев в течение пяти лет исполнял обязанности архитектора Гатчинского дворца.
отсюда
часть 2. Октябрь. 1918 год.