Вроде бы художественная, но
Жизнь в Санкт-Петербурге, конечно, накладывает свой отпечаток. Поймаешь, бывало, тачку на Петроградке, договоришься о цене, проезжаешь Троицкий мост, смотришь на Неву, все её блики волн, шпили Петропавловки, лодочки и баржи и другие «стрелкивасильевскогоострова», и вот прямо посередине моста водитель неожиданно поворачивается к тебе и полуутверждая-полувопрашая спрашивает: «Красиво?» - и ответить остаётся только одно, и совершенно искренне, как редко говоришь незнакомому человеку: «Красиво».
И в этой всей красоте махровой плесенью расцветает «современное искусство». Оно паразитирует своими биеналле, перфомансами, и «масштабными» видеоинсталляциями на городе, и без того источенном вечной сыростью и пасмурой.
Если в Екатеринбурге художнику, чтобы найти своего зрителя, надо как минимум раздеться догола и под прицелом телекамер трахать живую рыбу в грязной жиже на дне строительного котлована, то в СПб даже и это не обязательно. Однажды я был на некоей выставке в Мраморном дворце, где гвоздём экспозиции была огромная пизда из газет. Я даже цензурного синонима не ищу, ведь это была вульгарная ПИЗДА, склеенная из газет. Вокруг бродили ценители современного искусства, журналисты, директор Русского музея, к которому и относится Мраморный дворец, что-то рассказывал об идее произведения и личности автора. Но это была просто пизда, небрежно склеенная из газет, не более того, на мой взгляд. Конечно, она как-то торжественно называлась на специально отпечатанной табличке, ну как это обычно пишут современные художники: «Вагина средств массовой информации обращённая в чёрную дыру социума», ну или как-то по-другому пафосно, но это была пизда из газет, и не более того.
Вот в тот момент, в Мраморном дворце, моё отношение к современному искусству окончательно оформилось, и глядя на все эти «пушкинскиедесять» и привезённые из Европы фестивали видеоарта, на которых можно было увидеть, например, как полтора часа на одном плане баскетболисты забрасывают мяч в корзину, я окончательно сформулировал для себя определение современного искусства: Вроде бы художественная, но совершенно точно, самодеятельность.
Искусство, я считаю, должно быть максимально утилитарным. Вот в детстве, у бабушки в гостях, я всегда ел суп деревянной ложкой расписанной под хохлому, и меня это дико забавляло в то время. А какое применение можно найти огромной пизде, склеенной из газет? Может кто-то может мне подсказать, как ею хлебать бабушкин суп?
Но, конечно, как любой провинциал, прибывший в Питер из Екатеринбургасыктывкаракраснодара, я не сразу пришёл к такому выводу. Были промежуточные точки. Например, 29 декабря 1999 года. Тот же Русский музей, но главный корпус. Я корреспондентом самого тогда крутого федерального канала попал на закрытую вечеринку по случаю нового года. Там из ТВ были только мы с оператором. Мы ещё такие заходим с центрального входа, оглядываемся по сторонам, потому что думаем, что всё это либо в вестибюле, либо в буфете. А нас ведут прямо в зал Сурикова. А там, аккурат между гигантскими полотнами «Переход Суворова через Альпы» и «Ермак покоряет Сибирь», накрытые столы и тусовка. А бомонд собрался знатный, ну как положено: чиновники, бизнесмены, артисты, адвокаты, прочая богема.
Я сначала глазам своим не поверил, вроде как в музее!? Вроде как картины!? И вот эти бабули-хранительницы с напряжёнными страдальческими лицами. Им уже, видимо, не впервой, ходят они между расфуфыренными тётками и подвыпившими мужичками и очень вежливо, но подобострастно расшаркиваясь умоляют, мол, извините пожалуйста, что беспокоим, но вы уж только поосторожнее, приборчики столовые не роняйте на паркет, его же только что за миллион долларов поменяли.
А тут кто-то берёт нас с оператором за ручки и говорит: «Вы же самого главного не видели, обязательно снимите эту красоту». Не помню я кто это был, но он отворил дверь в маленький переходный зальчик завешанный портретами императора Николая II, работы известных мастеров, конечно. Все Николаи с четырёх стен упирались взглядами в торт, что красовался на каталке в центре и занимал почти всё помещение. Его кремовые бока только чудом не липли на усы императоров, такой он был огромный. Торт был удивительной работы, в мельчайших деталях он изображал ту самую площадь Искусств и тот самый дворец, в котором мы сейчас находились. А посреди площади-торта стоял небольшой, семи сантиметров не боле, шоколадный памятник-Пушкин.
Пока мы пытались снять всю эту композицию, маневрируя тяжёлым бэтакамом в узком проёме между нарисованными усами и реальным кремом, зашли официанты и покатили торт в зал Сурикова, торжественно распахнув двери. Тёханы из бомонда завизжали от восторга, при этом на паркет за миллион долларов разом упали несколько бокалов с вином и шампанским: дзинь, плюхдзинь, бумдзиньплюх, плюхдзинь. «На счастье» - весело заорали гости, а я увидел, как одна из бабуль-хранительниц побледнев, сползла по стене на стул.
Я взял бокал красного-сухого с ближайшего стола, отошёл на безопасное расстояние от полoтна «Суворов через Альпы» и разговорился с пожилым журналистом. Он был абсолютно спокоен и непокобелимо наблюдал возрастающие обороты разврата и пьянки. Я начал ему втирать:
- Да как они могут? Кто им позволил? Это же картины Сурикова! Это же паркет, реставрации которого тридцать лет ждали эти вот старухи, - говорил ему я, отпивая глоток за глотком.
- Да ладно, не расстраивайся ты так. Вот тот же Суриков, писал для богатых купцов, втюхивал им вот эти широченные полотнища, а где они тогда висели? Да в гостиных тех самых купцов, что гуляли, как проклятые! Атмосфера-то получается аутентичная, для такого вот сборища и писались все эти картины, а то что их сейчас в музее выставили, а тут сейчас гуляют-пьют, так это, видишь, восстановление исторической справедливости, - объяснял он, а я пил уже второй бокал и всё вокруг как-то менялось.
Да нет, всё оставалось тем же, и всё лишь набирало обороты. Изменилось моё отношение. Всё стало естественным и купцы с аристократами и оперными певичками, и обслуга, и лубочная живопись Сурикова…
Через несколько часов нам надо было уходить, в дверях меня догнал тот самый человек, что так понятно объяснил мне суть происходящего. Он открыл ладонь, в ней лежал шоколадный Пушкин из центра торта. Я не хотел его брать, но он настоял.
Пушкин стоял на моём рабочем компьютере ещё пару недель. Представляете, не мог я его съесть, и всё тут. Но потом поборол себя, и откусил Пушкину голову, но доедать не стал, фигурка за это время уже успела оплавиться от тепла монитора и покрыться в некоторых местах слоем пыли. Шоколадное тело Пушкина я выбросил в мусорную корзину.
И в этой всей красоте махровой плесенью расцветает «современное искусство». Оно паразитирует своими биеналле, перфомансами, и «масштабными» видеоинсталляциями на городе, и без того источенном вечной сыростью и пасмурой.
Если в Екатеринбурге художнику, чтобы найти своего зрителя, надо как минимум раздеться догола и под прицелом телекамер трахать живую рыбу в грязной жиже на дне строительного котлована, то в СПб даже и это не обязательно. Однажды я был на некоей выставке в Мраморном дворце, где гвоздём экспозиции была огромная пизда из газет. Я даже цензурного синонима не ищу, ведь это была вульгарная ПИЗДА, склеенная из газет. Вокруг бродили ценители современного искусства, журналисты, директор Русского музея, к которому и относится Мраморный дворец, что-то рассказывал об идее произведения и личности автора. Но это была просто пизда, небрежно склеенная из газет, не более того, на мой взгляд. Конечно, она как-то торжественно называлась на специально отпечатанной табличке, ну как это обычно пишут современные художники: «Вагина средств массовой информации обращённая в чёрную дыру социума», ну или как-то по-другому пафосно, но это была пизда из газет, и не более того.
Вот в тот момент, в Мраморном дворце, моё отношение к современному искусству окончательно оформилось, и глядя на все эти «пушкинскиедесять» и привезённые из Европы фестивали видеоарта, на которых можно было увидеть, например, как полтора часа на одном плане баскетболисты забрасывают мяч в корзину, я окончательно сформулировал для себя определение современного искусства: Вроде бы художественная, но совершенно точно, самодеятельность.
Искусство, я считаю, должно быть максимально утилитарным. Вот в детстве, у бабушки в гостях, я всегда ел суп деревянной ложкой расписанной под хохлому, и меня это дико забавляло в то время. А какое применение можно найти огромной пизде, склеенной из газет? Может кто-то может мне подсказать, как ею хлебать бабушкин суп?
Но, конечно, как любой провинциал, прибывший в Питер из Екатеринбургасыктывкаракраснодара, я не сразу пришёл к такому выводу. Были промежуточные точки. Например, 29 декабря 1999 года. Тот же Русский музей, но главный корпус. Я корреспондентом самого тогда крутого федерального канала попал на закрытую вечеринку по случаю нового года. Там из ТВ были только мы с оператором. Мы ещё такие заходим с центрального входа, оглядываемся по сторонам, потому что думаем, что всё это либо в вестибюле, либо в буфете. А нас ведут прямо в зал Сурикова. А там, аккурат между гигантскими полотнами «Переход Суворова через Альпы» и «Ермак покоряет Сибирь», накрытые столы и тусовка. А бомонд собрался знатный, ну как положено: чиновники, бизнесмены, артисты, адвокаты, прочая богема.
Я сначала глазам своим не поверил, вроде как в музее!? Вроде как картины!? И вот эти бабули-хранительницы с напряжёнными страдальческими лицами. Им уже, видимо, не впервой, ходят они между расфуфыренными тётками и подвыпившими мужичками и очень вежливо, но подобострастно расшаркиваясь умоляют, мол, извините пожалуйста, что беспокоим, но вы уж только поосторожнее, приборчики столовые не роняйте на паркет, его же только что за миллион долларов поменяли.
А тут кто-то берёт нас с оператором за ручки и говорит: «Вы же самого главного не видели, обязательно снимите эту красоту». Не помню я кто это был, но он отворил дверь в маленький переходный зальчик завешанный портретами императора Николая II, работы известных мастеров, конечно. Все Николаи с четырёх стен упирались взглядами в торт, что красовался на каталке в центре и занимал почти всё помещение. Его кремовые бока только чудом не липли на усы императоров, такой он был огромный. Торт был удивительной работы, в мельчайших деталях он изображал ту самую площадь Искусств и тот самый дворец, в котором мы сейчас находились. А посреди площади-торта стоял небольшой, семи сантиметров не боле, шоколадный памятник-Пушкин.
Пока мы пытались снять всю эту композицию, маневрируя тяжёлым бэтакамом в узком проёме между нарисованными усами и реальным кремом, зашли официанты и покатили торт в зал Сурикова, торжественно распахнув двери. Тёханы из бомонда завизжали от восторга, при этом на паркет за миллион долларов разом упали несколько бокалов с вином и шампанским: дзинь, плюхдзинь, бумдзиньплюх, плюхдзинь. «На счастье» - весело заорали гости, а я увидел, как одна из бабуль-хранительниц побледнев, сползла по стене на стул.
Я взял бокал красного-сухого с ближайшего стола, отошёл на безопасное расстояние от полoтна «Суворов через Альпы» и разговорился с пожилым журналистом. Он был абсолютно спокоен и непокобелимо наблюдал возрастающие обороты разврата и пьянки. Я начал ему втирать:
- Да как они могут? Кто им позволил? Это же картины Сурикова! Это же паркет, реставрации которого тридцать лет ждали эти вот старухи, - говорил ему я, отпивая глоток за глотком.
- Да ладно, не расстраивайся ты так. Вот тот же Суриков, писал для богатых купцов, втюхивал им вот эти широченные полотнища, а где они тогда висели? Да в гостиных тех самых купцов, что гуляли, как проклятые! Атмосфера-то получается аутентичная, для такого вот сборища и писались все эти картины, а то что их сейчас в музее выставили, а тут сейчас гуляют-пьют, так это, видишь, восстановление исторической справедливости, - объяснял он, а я пил уже второй бокал и всё вокруг как-то менялось.
Да нет, всё оставалось тем же, и всё лишь набирало обороты. Изменилось моё отношение. Всё стало естественным и купцы с аристократами и оперными певичками, и обслуга, и лубочная живопись Сурикова…
Через несколько часов нам надо было уходить, в дверях меня догнал тот самый человек, что так понятно объяснил мне суть происходящего. Он открыл ладонь, в ней лежал шоколадный Пушкин из центра торта. Я не хотел его брать, но он настоял.
Пушкин стоял на моём рабочем компьютере ещё пару недель. Представляете, не мог я его съесть, и всё тут. Но потом поборол себя, и откусил Пушкину голову, но доедать не стал, фигурка за это время уже успела оплавиться от тепла монитора и покрыться в некоторых местах слоем пыли. Шоколадное тело Пушкина я выбросил в мусорную корзину.