Тульщина - Орловщина. Ч.4. Болхов - город-солнце. (1)
Такси из Белева по хорошей, кстати, дорожке за 40 минут домчало нас до окраины Болхова, города Мценского уезда, до гостиницы с видами.
Мы неожиданным образом оказались в монастырском дворе
- ошибиться трудно, но и нам не привыкать - где мы только не ночевали за жизнь свою российскую! И все же совсем не удивиться было нельзя - нас провели в кельи, усовершенствованные, конечно, с ванной и туалетом, но дизайн, но чистота, но порядок, но антураж!
«Как же здесь грешить?» - изрекла Женя, доставая из рюкзака бутылку великолепного красного вина.
А что? «Русская тема» тянула меня в Мценский уезд давно и неотвратимо: свою дипломную студенческую работу я писала по знаменитой повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» и помнила текст практически наизусть. Даже название работы помню плохо - что-то вроде «Фольклорные источники, лубок и баллада», но образы провинциальной жизни залегли во мне намертво.
Городок даже сейчас производит впечатление образцового - чистого, ясного, со всеми узнаваемыми деталями городского пространства, пейзажами. И река Нугрь (это он, мужчина, то есть надо говорить «по берегами Нугря») извивается, как надо, и мостики - загляденье, каждый из них - поэма,
и рельеф, и, конечно, доминанты - отовсюду видны. Спасо-Преображенский (1841 - 1851) только издали смотрится великолепно,
Троицкая церковь-красавица отреставрирована «с иголочки», Георгиевский храм с непомерно длинной колокольней выглядит оригинально и вдохновляет.
По мостикам, кстати, ходить боязно: стоит кому-то ещё ступить, и ты начинаешь подпрыгивать не в такт, но ничего, оно того стоит. Говорят, виадуки появились недавно, ещё лет пятьдесят назад через Нугрь вели наплавные мосты, их легко складывали по весне. Грязь великая, великорусская, я бы сказала, та именно грязь, из которой и завелась жизнь, и вылепился человек, она совсем не раздражает, её никак не обойдешь и ни в какие рамки не втиснешь - люди черноземной полосы это, мне кажется, хорошо понимают, а мы, как можем, смиряемся.
Жизнь в Болхове бодрая - москвичи-пенсионеры да отставные военные покупают здесь недвижимость - в основном, частные дома - и живут неплохо, даже весело. И настроение у людей - я бы сказала, приподнятое: люди встречаются с тобой взглядом - и улыбаются, прямо как в Баварии какой-нибудь.
Но в отличие от Западной Европы, слом, сбой, поломка в системе соц. обеспечения вызывает здоровый смех и активный гон. В парикмахерской, куда Женя зашла постричься, отключили воду, любую, в середине дня. Девушки недолго думая подогрели чайники и поливали под общий гогот головы несчастным женщинам, смывали краску. Бабка догоняет нас на пригорке перед крутым спуском к реке, мы нерешительно переминаемся, а она: «Ну что, девчонки, под гору»? И почесала, вприпрыжку, только пятки сверкали. Тыц - пока мы решились - её и след простыл.
У Оптина монастыря два мужичка дорожки разгребают, и споро так, уверенно. «Что, девушки, постучитесь, вам откроют, не стесняйтесь. Тут четыре монахини живут, разве им с таким хозяйством управиться, вот мы и помогаем, чем можем».
В другом храме, Троицком (1708)
«Фотографировать? Конечно снимайте, жалко что ли?» Честное слово, обычные, вроде бы, человеческие реакции вызывают удивление, граничащее с умилением.
Почему такой резкий контраст с Белевым - Бог весть, напрашиваются несколько ответов: во-первых, благоприятная социальная среда: много крепких семей - приезжих, они строят частные дома. Хорошая плодородная земля и неубитые навыки её возделывания (в пределах огородов, естественно). Работа - есть завод полупроводников, на нем сейчас, говорят, 700 рабочих, не бог весть, но на такой городок неплохо, и ещё строительные цеха как-то функционируют, хлебный завод. Возможно, что главное и не в этом. В городе активная, насыщенная и живая церковная жизнь, к которой стягиваются многие общественные интересы. Сейчас из 25, имевшихся когда-то, 12 храмов восстановлены, и это совсем немало, на 11- то тысяч человек (до революции было 25 тысяч, то есть процент тот же). Какие-то бывшие храмы стоят неучтенными, это обидно.
Деньги, насколько я поняла, текут ещё и от меценатов - духовных детей петербургского священника Василия Ермакова, уроженца Болхова, радетеля его восстановления и процветания. Он был известным человеком в петербургской (и не только) среде, к тому же личным, с детства, с совместного служения иподьяконами в Эстонии, другом Алексия Второго, так что дело не только в деньгах, но и во влиянии в больших церковных кругах.
Итак, «поднялся» городок недавно, а до этого был типичным «середняком», не слишком известным в Российском государстве, ничем особо не прославившимся, не таким уж и древним (первый на этом месте был сожжен литовцами до основания, а нынешний начался с острога, защищавшего границы Московского княжества от набегов со стороны Дикого поля, в 1556 году). Разбогател город благодаря роду Милославских - здешних уроженцев, первая жена Алексея Михайловича, Марья Ильинична, была Милославской. Расцвет города приходится на 17 век и далее - город тучнеет, богатеет, но и держится как-то в сторонке от бурь и ветров, не имеет даже статуса епархии.
Конечно, Советская власть прошлась по Болхову, но не очень-то им интересовалась, он и уцелел, в отличие от многих, которым повезло меньше (от Холма, например). В 1968 году здесь открылся завод полупроводниковых приборов - его многие советские инженеры знают - бывали здесь в командировках.
В общем, контраст с Белевым очевиден и все равно не слишком объясним. Я не знаю, как судить о жизненном потенциале человека или города: иногда кажется, что чем тише, истонченнее жизнь в нем, печальнее и даже беднее - тем дольше он простоит, неочевиднее, но и сильнее будет цепляться за бытовые (или бытийственные) события, за драки, ссоры, обеды, летние наплывы родственников-соседей. Я видела такие города и чувствовала течение жизни в них едва ли не острее, чем в благополучных поселениях. Но и все-таки, почему-то видеть-то нам хочется жизнь не долгую и хреновую, а здоровую и счастливую.
И не могу я избавиться от видений лесковской повести, она меня и погружает туда - на дно, внутрь этой лихой, лубочной внешней жизни. Ищу глазами дом, в котором могла бы «слоны слонять» молодая купчиха Катерина Львовна Измайлова. Где она, «скука непомерная в запертом купеческом терему с высоким забором»?
Здесь, на улице Лескова?
Нет, тот дом в высоким мезонинчиком, в нем и опочивальня супружеская. Где в подвале разлагается труп свекра Зиновья Борисовича, где лихие любовники душат подушкой племянника, мальчика Феденьку?
Так бы и сошло все Катерине Львовне да Сергею с рук, если б местные мужики случайно в окно не заглянули. Выветрилось ли со временем это страшное и сильное состояние души, о нем многие «наши» писали: «…та же скука русская, скука купеческого дома, от которой весело, говорят, даже удавиться». Не знаю.
(В следующем рассказе о Болхове - только что расписанный интерьер Троицкого храма, легенды монастыря и на редкость занимательный местный музей).
Мы неожиданным образом оказались в монастырском дворе
- ошибиться трудно, но и нам не привыкать - где мы только не ночевали за жизнь свою российскую! И все же совсем не удивиться было нельзя - нас провели в кельи, усовершенствованные, конечно, с ванной и туалетом, но дизайн, но чистота, но порядок, но антураж!
«Как же здесь грешить?» - изрекла Женя, доставая из рюкзака бутылку великолепного красного вина.
А что? «Русская тема» тянула меня в Мценский уезд давно и неотвратимо: свою дипломную студенческую работу я писала по знаменитой повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» и помнила текст практически наизусть. Даже название работы помню плохо - что-то вроде «Фольклорные источники, лубок и баллада», но образы провинциальной жизни залегли во мне намертво.
Городок даже сейчас производит впечатление образцового - чистого, ясного, со всеми узнаваемыми деталями городского пространства, пейзажами. И река Нугрь (это он, мужчина, то есть надо говорить «по берегами Нугря») извивается, как надо, и мостики - загляденье, каждый из них - поэма,
и рельеф, и, конечно, доминанты - отовсюду видны. Спасо-Преображенский (1841 - 1851) только издали смотрится великолепно,
Троицкая церковь-красавица отреставрирована «с иголочки», Георгиевский храм с непомерно длинной колокольней выглядит оригинально и вдохновляет.
По мостикам, кстати, ходить боязно: стоит кому-то ещё ступить, и ты начинаешь подпрыгивать не в такт, но ничего, оно того стоит. Говорят, виадуки появились недавно, ещё лет пятьдесят назад через Нугрь вели наплавные мосты, их легко складывали по весне. Грязь великая, великорусская, я бы сказала, та именно грязь, из которой и завелась жизнь, и вылепился человек, она совсем не раздражает, её никак не обойдешь и ни в какие рамки не втиснешь - люди черноземной полосы это, мне кажется, хорошо понимают, а мы, как можем, смиряемся.
Жизнь в Болхове бодрая - москвичи-пенсионеры да отставные военные покупают здесь недвижимость - в основном, частные дома - и живут неплохо, даже весело. И настроение у людей - я бы сказала, приподнятое: люди встречаются с тобой взглядом - и улыбаются, прямо как в Баварии какой-нибудь.
Но в отличие от Западной Европы, слом, сбой, поломка в системе соц. обеспечения вызывает здоровый смех и активный гон. В парикмахерской, куда Женя зашла постричься, отключили воду, любую, в середине дня. Девушки недолго думая подогрели чайники и поливали под общий гогот головы несчастным женщинам, смывали краску. Бабка догоняет нас на пригорке перед крутым спуском к реке, мы нерешительно переминаемся, а она: «Ну что, девчонки, под гору»? И почесала, вприпрыжку, только пятки сверкали. Тыц - пока мы решились - её и след простыл.
У Оптина монастыря два мужичка дорожки разгребают, и споро так, уверенно. «Что, девушки, постучитесь, вам откроют, не стесняйтесь. Тут четыре монахини живут, разве им с таким хозяйством управиться, вот мы и помогаем, чем можем».
В другом храме, Троицком (1708)
«Фотографировать? Конечно снимайте, жалко что ли?» Честное слово, обычные, вроде бы, человеческие реакции вызывают удивление, граничащее с умилением.
Почему такой резкий контраст с Белевым - Бог весть, напрашиваются несколько ответов: во-первых, благоприятная социальная среда: много крепких семей - приезжих, они строят частные дома. Хорошая плодородная земля и неубитые навыки её возделывания (в пределах огородов, естественно). Работа - есть завод полупроводников, на нем сейчас, говорят, 700 рабочих, не бог весть, но на такой городок неплохо, и ещё строительные цеха как-то функционируют, хлебный завод. Возможно, что главное и не в этом. В городе активная, насыщенная и живая церковная жизнь, к которой стягиваются многие общественные интересы. Сейчас из 25, имевшихся когда-то, 12 храмов восстановлены, и это совсем немало, на 11- то тысяч человек (до революции было 25 тысяч, то есть процент тот же). Какие-то бывшие храмы стоят неучтенными, это обидно.
Деньги, насколько я поняла, текут ещё и от меценатов - духовных детей петербургского священника Василия Ермакова, уроженца Болхова, радетеля его восстановления и процветания. Он был известным человеком в петербургской (и не только) среде, к тому же личным, с детства, с совместного служения иподьяконами в Эстонии, другом Алексия Второго, так что дело не только в деньгах, но и во влиянии в больших церковных кругах.
Итак, «поднялся» городок недавно, а до этого был типичным «середняком», не слишком известным в Российском государстве, ничем особо не прославившимся, не таким уж и древним (первый на этом месте был сожжен литовцами до основания, а нынешний начался с острога, защищавшего границы Московского княжества от набегов со стороны Дикого поля, в 1556 году). Разбогател город благодаря роду Милославских - здешних уроженцев, первая жена Алексея Михайловича, Марья Ильинична, была Милославской. Расцвет города приходится на 17 век и далее - город тучнеет, богатеет, но и держится как-то в сторонке от бурь и ветров, не имеет даже статуса епархии.
Конечно, Советская власть прошлась по Болхову, но не очень-то им интересовалась, он и уцелел, в отличие от многих, которым повезло меньше (от Холма, например). В 1968 году здесь открылся завод полупроводниковых приборов - его многие советские инженеры знают - бывали здесь в командировках.
В общем, контраст с Белевым очевиден и все равно не слишком объясним. Я не знаю, как судить о жизненном потенциале человека или города: иногда кажется, что чем тише, истонченнее жизнь в нем, печальнее и даже беднее - тем дольше он простоит, неочевиднее, но и сильнее будет цепляться за бытовые (или бытийственные) события, за драки, ссоры, обеды, летние наплывы родственников-соседей. Я видела такие города и чувствовала течение жизни в них едва ли не острее, чем в благополучных поселениях. Но и все-таки, почему-то видеть-то нам хочется жизнь не долгую и хреновую, а здоровую и счастливую.
И не могу я избавиться от видений лесковской повести, она меня и погружает туда - на дно, внутрь этой лихой, лубочной внешней жизни. Ищу глазами дом, в котором могла бы «слоны слонять» молодая купчиха Катерина Львовна Измайлова. Где она, «скука непомерная в запертом купеческом терему с высоким забором»?
Здесь, на улице Лескова?
Нет, тот дом в высоким мезонинчиком, в нем и опочивальня супружеская. Где в подвале разлагается труп свекра Зиновья Борисовича, где лихие любовники душат подушкой племянника, мальчика Феденьку?
Так бы и сошло все Катерине Львовне да Сергею с рук, если б местные мужики случайно в окно не заглянули. Выветрилось ли со временем это страшное и сильное состояние души, о нем многие «наши» писали: «…та же скука русская, скука купеческого дома, от которой весело, говорят, даже удавиться». Не знаю.
(В следующем рассказе о Болхове - только что расписанный интерьер Троицкого храма, легенды монастыря и на редкость занимательный местный музей).