Анна Тимирёва. Некоторые воспоминания
Из интервью с Вадимом Ковдой о студии Иодковского:
Помню выпустили Тимиреву, вдову Колчака из лагеря...
- И он привел ее в студию?
Ковда: - Да привел, не побоялся.
Она 40 лет по лагерям отсидела. Ее сажали несколько раз: когда Колчака расстреляли - посадили, потом за что ее держать? Она просидела несколько лет - ее выпустили, потом все-таки снова посадили опять, потом еще опять.
Ну а в 60-е годы, "Оттепель" - она вышла из лагеря, больше ее не сажали, но в Москве жить не разрешили, она не в Москве - в Твери жила, в Калининском театре костюмером работала.
Такая потрясающая старуха, она тоже писала стихи. Она писала абсолютно в стиле серебряного века такие нафталинные старомодные стихи, в них все про
«бокалы», «страсть», «тройка» - а уже нет никаких троек вокруг...
И вместо бокалов граненые стаканы.
А потом вдруг в стихах ее вкраплено слово «шмон», в этих абсолютно архаичных стихах или слово «халдей» .
Надо бы раздобыть эти стихи и напечатать, я не уверен, что они опубликованы где-то, но она нам их читала.
Она такая всклокоченная, седая, серо-белые волосы и яркие голубые глаза. Видно, что она была очень хороша когда-то, ей уже было много лет, за 70, может больше, не знаю.
Когда Тимирева и Колчак познакомились, ей шел двадцать первый год; 1916-м датируется первое из сохранившихся писем - ценного сплава проницательного женского ума, пылкости и силы характера (что был когда-то так хорошо, исчерпывающе схвачен Пушкиным). Вкрапленные в нашем сознании в контекст биографии Тимиревой (тридцать лет лагерей, тюрем, ссылок; расстрелянный сын от первого брака Владимир), они читаются так, как и должны читаться: это дальше, выше, больше словесности - здесь "человек сгорел".
В глазок своей камеры она видела, как его уводили. Перед казнью он просил о свидании, в ответ чекистские олигофрены "все расхохотались" - весело вспоминал председатель иркутского Губчека, исполнитель ленинского приказа Чудновский. Труп адмирала был спущен в прорубь, специально заранее вырубленную для этого в толстом ангарском льду. Последний колчаковский месяц и предарестные дни своими невыносимыми "крестными" тяготами, предательством окружающих, трепетным присутствием рядом близкого сердца напоминают екатеринбургское положение государя. Эти "диктаторы", "тираны", "милитаристы" были, по сути дела, людьми с кодексом чести и правилами благородства в их пору уже архаичными. Между ними и их гонителями разница, можно сказать, антропологическая. И всей предыдущей жизнью приученная к натурально высокому, то бишь нормальному, уровню человеческих взаимоотношений, Анна Тимирева - после казни адмирала - оказалась пленницей совсем другого рода двуногих.
...Так, недавно я спросил о Тимиревой одну очень уже пожилую даму из Рыбинска (где Анна Васильевна работала бутафором в театре перед своей последней посадкой в 1949 году). "Высокомерная, замкнутая была", - вспоминала дама. "Да ведь с вами только разговорись, сразу бы донесли", - полушутя сболтнул я. Дама не возмутилась, а согласно кивнула: "Это правда".
"Освобождать ее (Тимиреву. - Ю. К.), - рапортовал чекистский чин Павлуновский такому ж, Фельдману, 30 ноября 1921 года, - ни в коем случае нельзя - она связана с верхушкой колчаковской военщины и баба активная".
Анна Васильевна не растеряла, слава Богу, эту свою "бабью активность" до глубокой старости - все, кому посчастливилось попасть в ее "поле", вспоминают это как событие своей жизни.
Я же - по понятным причинам - с особым тщанием читаю и перечитываю ее рыбинское дело (точнее, щербаковское - Рыбинск "кликали" тогда Щербаковым, по имени рано ожиревшего и отжившего сталинского сатрапа родом из Рыбинска; семь купцов Щербаковых в Верхневолжье была хорошо известна). Было мне в ту пору два с половиной, ну, чуть больше, года, и жили мы в Рыбинске, пардон, Щербакове, на улице Дзержинского - окнами прямехонько на НКВД, красный дом в стиле модерн начала века. И, возможно, украшали с бабушкой елку старыми блестками припудренными игрушками, когда метрах от силы в двухстах, да меньше - через стену нашего дома, неширокую улицу, стену НКВД, допрашивали Анну Васильевну. "Я никакой антисоветской деятельностью не занималась. ...Предъявленное мне обвинение основано на вымышленных показаниях свидетелей и искажении фактов... Нет, Ходсон и не думал меня вербовать, и никакой шпионской деятельностью не занималась".
Анну Васильевну этапируют в Красноярский край - "как социально опасную личность по связям с контрреволюционным элементом". Реабилитирована "подчистую" была она только в 1960 году.
Миф, что она "умерла в нищете" и забвении, рассеивают уже упоминавшиеся воспоминания И. К. Сафонова. Да, пенсия, которую выхлопотали ей "за отца" (выдающегося музыкального деятел Василия Ильича Сафонова) Шостакович, Ойстрах и прочие корифеи, была... 45 рублей. Но бывшая многолетняя зечка (ее судьба протяженностью гулагского срока сопоставима с мытарствами поэтессы Анны Барковой) понимала жизнь и умела радоваться ей даже и "на такие деньги". У нее были друзья, был круг общения очень высокого уровня (куда входил, к примеру, один из лучших наших поэтов 70 - 80-х годов Александр Величанский), а главное, было живое христианское мировоззрение, с которым уже ничего не страшно.
"Когда умерла Анна Васильевна, - вспоминает Сафонов, - поэт А. Величанский произнес слова, несколько резанувшие вначале мой слух; он сказал: "Анна Васильевна прожила счастливую жизнь". Вглядываясь в события, составлявшие эту жизнь, поневоле спросишь: как же можно считать ее счастливой? И тем не менее я соглашусь с Величанским... Жизнь Анны Васильевны всегда была наполнена глубоко человеческим и потому, быть может, драматическим содержанием... Везде и во всем находила Анна Васильевна материал для творчества... Что бы она ни делала, за что ни бралась, все становилось для нее делом, в котором ей было интересно себя проверить и показать".
Жаль, конечно, что не оставила Анна Васильевна развернутых воспоминаний об адмирале. Но думается, что не по "недисциплинированности" ("не собралась"), не по осторожности (в 60-е годы в стол можно было работать), а по - боли: писать о том было сверх сил человеческих. Да, может быть, именно в данном случае мемуары как таковые были бы бестактностью: существует невыразимое; мученический конец адмирала "опечатывает уста" самого близкого ему человека. Достаточно того, что сообщала она в своих заявлениях о реабилитации: "Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его, и была с ним близка, и не могла оставить этого человека в последние дни его жизни. Вот, в сущности, и все".