9 мая. Перекресток культур. "История моей жизни - это история моего очеловечивания..."
...Родился в 1908 году под Санкт-Петербургом, в православной семье железнодорожного служащего. В 1919 году семья эмигрировала в Эстонию и поселилась в городе Тарту. Учился в русской гимназии в Тарту, затем год - в Тартуском университете. В 1930 году переехал в Германию, а оттуда - в Париж... так начинается эта история.
"Жизнь его «была сплошным необыкновенным приключением», - пишет в своих воспоминаниях Аньес Гюмбер, одна из товарищей Бориса Вильде по Сопротивлению...
...В Париже Борис Вильде окончил историко-филологический факультет Сорбонны и Этнографический институт. Работая в этнографическом "Музее человека", по поручению музея собирал этнографические материалы, связанные с народностью сету и русскимив Эстонии. Изучал иностранны языки - немецкий, японский, финский. В те же годы активно участвовал в жизни литературной русской эмигрантской тусовки, посещал литературные собрания объединения "Зеленая лампа". Печатал рассказы, повести, эссе, писал стихи на русском и французском языках. Подписывался в том числе псевдонимом "Борис Дикой". В июле 1934 года Борис Вильде женился на Ирен Лот - дочери дочери французского историка Ф.Лота и сотрудницы русского журнала "Путь". В 1936 году принял французское гражданство.
Так много слов. И все слова - не те.
Ты, как слепой, в безмерной темноте
Напрасно шаришь мертвыми руками.
Ты знаешь: свет. Ты чувствуешь его,
Протягиваешь пальцы - ничего,
Или холодный и бездушный камень.
Все пустота. Все темнота. Все лед.
И жалок твой мучительный полет.
Бессильный перейти черту неволи,
Так никогда и не добьешься ты
Предельной ясности, предельной простоты,
Последней, самой светлой боли.
...В 1939-1940 Борис Вильде служил во французской армии. Попав в июне 1940 года в плен в районе гор Юра, он совершает побег и, несмотря на ранение колена, пройдя 300 километров пешком, в начале июля 1940 года возвращается в Париж.
Сразу по возвращении Борис Вильде вырабатывает, при содействии Поля Ривэ (директора "Музея человека"), план дальнейших действий: разумеется, антифашистская пропаганда, но также и связь с британскими спецслужбами для передачи сведений, пересылки добровольцев и освобожденных военнопленных. К Борису Вильде присоединились коллеги из Музея человека - антрополог Анатолий Левицкий и библиотекарь Ивонн Оддон, а затем и другие: Аньес Гюмбер, Клод Авелин, Жан Кассу, Марсель Абраам, а также Пьер Броссолет и этнолог Жермен Тийон. Борис Вильде быстро становится руководителем этой антифашистской группы. Он поддерживает связь с профессурой Сорбонны, адвокатами. В это время во Франции существуют очаги борьбы, еще не называемые «сопротивлением» и выполняющие самые разные функции: распространение листовок, сбор информации и т.д. В декабре 1940 года группа начинает выпускать подпольную газету «Резистанс» ("Сопротивление") - именно это название в дальнейшем стало символом борьбы французского народа.
Начиная с декабря Борис Вильде и Анатолий Левицкий стараются расширить деятельность в провинции, налаживают контакты в свободной зоне (Тулузе, Марселе, Лионе, Лазурном Береге) и на западе Франции, по-прежнему продолжая попытки объединения маленьких групп, возникающих в интеллектуальных и университетских кругах в самом Париже. По словам Жермен Тийон, работа подпольной группы Музея человека в этот период была прекрасно организована. Однако туда удалось внедриться «паршивой овце»: один из новых участников оказался осведомителем...
В марте 1941 года Борис Вильде и другие участники подпольной группы были арестованы нацистами. Следствие и суд продолжались почти год. 23 февраля 1942 года Вильде и еще 7 человек были расстреляны в форте Мон-Валерьен близ Парижа.
Сохранился тюремный дневник Бориса Вильде, изданный в 1945 году на французском языке, и переизданный в 2005 году в России. Сидя в одиночной камере, арестованный изо дня в день записывает свои мысли - эти, как он их называет, «Френские листки», - последние наблюдения человека, ожидающего смерти. Или, скорее, ожидаемого смертью: «Я знаю, что она ждет меня», - говорит он буквально на первых страницах своих записей, поскольку сам нисколько не обольщается в отношении собственной участи.
До тех пор, пока жизнь противопоставляют смерти, мы ничего не достигнем. В них нет противоречия. Одна дополняет другую, продолжает, завершает. Так же, как нет противоречия в двух разных полах.
Смерть не есть отсутствие жизни, она сама есть. Но мы не можем иметь никакого понятия о состоянии смерти, поскольку все наши понятия принадлежат этому трех- (четырех-?) мерному миру. Так слепорожденному никогда не представить себе света и красок.
Какое же, в итоге, чувство преобладает сейчас в моей жизни? Трудно сказать, это не всегда одинаково. Сейчас, наверное, такое: не то чтобы неотвратимость, но внутренняя необходимость ее. Думаю, что я переживаю, наконец, величайшее приключение в своей жизни, мое приключение, таков экзамен, в перспективе которого вся предыдущая жизнь - только подготовка. Экзамен сложный, и я горжусь этим. А если завалю - что ж, буду хотя бы допущенным!
Жизнь и смерть - две неисчислимые величины.
Приходил прокурор, чтобы «познакомиться со мной». Пообещал, что мне не сносить головы. Никакого впечатления. Позднее, размышляя над этим, я был поражен собственным бесстрастием. Не то, чтобы я сомневался в серьезности его слов, как раз напротив. Просто мне это не представляется таким уж важным. И все-таки я люблю жизнь. Господи, как я ее люблю! Но я не боюсь умереть. Быть расстрелянным - в каком-то смысле логичное завершение моей жизни. Кончить с блеском. Каждый кончает с жизнью по-своему.
Всеобъемлющая любовь должна любить смерть. Речь не идет о том, чтобы победить ее. Чего человечество никогда не смогло сделать, так это победить страх смерти, да еще… Однако тому, кто сумеет достичь такой нечеловеческой любви к жизни, охватывающей саму смерть, уже нечего побеждать и нечем быть побежденным. Но такая любовь смертельна.
Смерть… Я не чувствую ни страха, ни презрения. Любовь. Победить смерть - значит полюбить ее.
* * *
Понять - значит простить, вот нонсенс: если мы кого-то понимаем, то знаем, что прощения уже не нужно, мы становимся сообщниками. Но мы редко понимаем кого-нибудь до конца. Принимать, не понимая, - вот начало любви.
Совершенная любовь не что иное как радость. Такая любовь сверхчеловечна, смертельна. Мы измеряем глубину любви страданием. Быть может - это боль от сознания нашего поражения, знания того, что мы ни к чему не придем?
<...> В чем состоит любовь? В освобождении от «я» - реальном или мнимом. Иногда это лишь расширение тюрьмы: как в случае материнской любви, когда любят своего ребенка и т.д. такой же может быть и любовь к своему мужчине, своей женщине. Любовь не слепа; просто она смотрит дальше, сквозь.
Любовь не имеет разумного основания, она всегда чудо. Там, где знают, почему любят, любовь под вопросом. Это прежде всего состояние души. Но как же трудно различить настоящую любовь за всеми заглушающими ее сорняками: желанием, ревностью, самолюбием, жалостью, дружбой.
* * *
В одиночной камере - вот где человек проявляется в полной мере. Мудрость в сравнении с умом то же, что доброта в сравнении с вежливостью. Счастье приобретается только страданием. Не счастье, так ясность.
Как возвращается в меня человеческое. История моей жизни это история моего очеловечивания. Теперь же оно завершается. Я созрел для жизни или для смерти, ни та ни другая меня не страшит. Не так, как раньше, иначе - не от безразличия, а в принятии и согласии. Я наслаждаюсь новым покоем, как человек с окаменевшим сердцем, к которому вдруг вернулся «слезный дар». Только я открываю в себе не слезы, а, скорее, благодать улыбки.
Поэтому сейчас нам так необходима человечность. Быть человеком прежде, чем быть немцем, солдатом, судьей, самцом, отцом, католиком, художником. Это представляется таким недостижимым в наши дни (да и всегда). Давно стремлюсь к этому, но не достигаю и наполовину. Во всяком случае, я научился простоте, это много.
Читать еще тюремные дневники - здесь
И, наконец, любимый жанр. Предсмертное письмо Бориса Вильде к жене Ирэн, написанное за несколько часов до расстрела:
Любимая моя, милая Ирен,
простите, что обманул Вас: когда я вернулся, чтобы еще раз Вас поцеловать, то уже знал, что это будет сегодня. Если честно, то я горжусь своим обманом: Вы убедились, что я не был напуган и улыбался как обычно. Я вступаю в жизнь с улыбкой, как в новое приключение, с некоторым сожалением, но без угрызений совести и страха. По правде говоря, я уже так далеко продвинулся на пути смерти, что возврат к жизни представляется мне в любом случае слишком сложным, если не вовсе невозможным.
Дорогая, думайте обо мне как о живом, а не как о мертвом. Я дал Вам все, что мог. О Вас я не тревожусь: придет день, когда Вы не будете нуждаться ни во мне, ни в моих письмах, ни в моей памяти. В этот день мы соединимся в вечности, в настоящей любви. А до тех пор мое духовное присутствие (единственно истинное) будет с Вами неразлучно.
Вы знаете, как я люблю Ваших родителей, ставших и моими тоже. Благодаря таким французам как они, я научился знать и любить Францию, мою Францию. Пусть моя кончина станет для них более гордостью, чем горем.
Я очень люблю Эвелин и уверен, что она будет жить и работать на благо новой Франции. С братскими чувствами думаю обо всем семействе Ман. Постарайтесь смягчить известие о моей смерти для матери и сестры; я часто вспоминал о них, о детстве. Передайте всем друзьям мои благодарность и любовь.
Не хотелось бы, чтобы наша смерть стала поводом для ненависти к Германии. Я боролся за Францию, но не против немцев. Они выполняют свой долг, как мы выполняли свой.
Достаточно, чтобы после войны нам воздали должное. Впрочем, друзья из Музея человека нас не забудут.
Дорогая моя, я восхищаюсь Вашей выдержкой и уношу с собой память о Вашей улыбке. Постарайтесь улыбнуться, когда получите это письмо, как улыбаюсь я, когда пишу его (я только что посмотрелся в зеркало и обнаружил там свое обычное лицо). Мне на ум пришло четверостишие, написанное мной четыре недели назад:
Comme toujours impassible
Et courageux (inutilement)
Je servirai de cible
Aux douze fusils allemands*.
* Как всегда невозмутим
И отважен (без пользы)
Я послужу мишенью
Двенадцати немецким винтовкам.
Честно говоря, в моем мужестве нет большой заслуги. Смерть для меня это осуществление Великой Любви, вхождение в подлинную реальность. На земле возможностью такого осуществления были Вы. Гордитесь.
Сохраните как последнюю память обо мне это обручальное кольцо: я целую его, снимая.
Это же прекрасно - умереть в добром здравии, в ясном уме, в полноте душевных сил. Такой конец по мне, в этом нет сомнений, и это лучше, чем внезапно пасть на поле боя или медленно угаснуть от мучительной болезни.
Вот, думаю, и все, что я хотел сказать. Кроме того, уже пора. Я видел кое-кого из друзей, они бодры и меня это радует.
Любовь моя, милый зверик, бесконечная нежность к Вам поднимается из глубины моей души. Я ощущаю Вас подле себя, совсем близко. Я окружен Вашей любовью, нашей любовью, которая сильнее смерти. Не станем сожалеть о нашем бедном счастье, это такой пустяк в сравнении с нашей радостью. Как все ясно! Вечное солнце любви встает из пучины смерти.
Возлюбленная моя, я готов, я иду. Я покидаю Вас, чтобы вновь встретить в вечности.
Благословляю жизнь, щедро меня одарившую.
Навсегда Ваш
Борис
...Борис Вильде был посмертно награжден медалью французского Сопротивления. В приказе Шарля де Голля говорилось, что «выдающийся пионер науки», Вильде «целиком посвятил себя делу подпольного Сопротивления с 1940 г. Будучи арестован гестапо и приговорен к смертной казни, явил своим поведением во время суда и под пулями палачей пример храбрости и самоотречения». Его именем названа одна из улиц Парижа. На здании Музея человека установлена памятная мемориальная доска.
В Волосовском районе Ленинградской области, в бывшем имении родителей Вильде, открыт небольшой мемориальный музей.
...А мемориальную доску в Тарту на старом здании гимназии, где когда-то учился Вильде и которая была установлена еще в советское время - в 1990-е годы сняли, улицу имени Вильде в Тарту переименовали.
Люди, вы чего? Почему? Я понимаю, вы ненавидите советскую власть и у вас есть на то основания - но при чем тут русский белоэмигрант - участник французского Сопротивления?
Вопросы, наверное, риторические...
Всех с наступающим Праздником!
"Жизнь его «была сплошным необыкновенным приключением», - пишет в своих воспоминаниях Аньес Гюмбер, одна из товарищей Бориса Вильде по Сопротивлению...
...В Париже Борис Вильде окончил историко-филологический факультет Сорбонны и Этнографический институт. Работая в этнографическом "Музее человека", по поручению музея собирал этнографические материалы, связанные с народностью сету и русскимив Эстонии. Изучал иностранны языки - немецкий, японский, финский. В те же годы активно участвовал в жизни литературной русской эмигрантской тусовки, посещал литературные собрания объединения "Зеленая лампа". Печатал рассказы, повести, эссе, писал стихи на русском и французском языках. Подписывался в том числе псевдонимом "Борис Дикой". В июле 1934 года Борис Вильде женился на Ирен Лот - дочери дочери французского историка Ф.Лота и сотрудницы русского журнала "Путь". В 1936 году принял французское гражданство.
Так много слов. И все слова - не те.
Ты, как слепой, в безмерной темноте
Напрасно шаришь мертвыми руками.
Ты знаешь: свет. Ты чувствуешь его,
Протягиваешь пальцы - ничего,
Или холодный и бездушный камень.
Все пустота. Все темнота. Все лед.
И жалок твой мучительный полет.
Бессильный перейти черту неволи,
Так никогда и не добьешься ты
Предельной ясности, предельной простоты,
Последней, самой светлой боли.
...В 1939-1940 Борис Вильде служил во французской армии. Попав в июне 1940 года в плен в районе гор Юра, он совершает побег и, несмотря на ранение колена, пройдя 300 километров пешком, в начале июля 1940 года возвращается в Париж.
Сразу по возвращении Борис Вильде вырабатывает, при содействии Поля Ривэ (директора "Музея человека"), план дальнейших действий: разумеется, антифашистская пропаганда, но также и связь с британскими спецслужбами для передачи сведений, пересылки добровольцев и освобожденных военнопленных. К Борису Вильде присоединились коллеги из Музея человека - антрополог Анатолий Левицкий и библиотекарь Ивонн Оддон, а затем и другие: Аньес Гюмбер, Клод Авелин, Жан Кассу, Марсель Абраам, а также Пьер Броссолет и этнолог Жермен Тийон. Борис Вильде быстро становится руководителем этой антифашистской группы. Он поддерживает связь с профессурой Сорбонны, адвокатами. В это время во Франции существуют очаги борьбы, еще не называемые «сопротивлением» и выполняющие самые разные функции: распространение листовок, сбор информации и т.д. В декабре 1940 года группа начинает выпускать подпольную газету «Резистанс» ("Сопротивление") - именно это название в дальнейшем стало символом борьбы французского народа.
Начиная с декабря Борис Вильде и Анатолий Левицкий стараются расширить деятельность в провинции, налаживают контакты в свободной зоне (Тулузе, Марселе, Лионе, Лазурном Береге) и на западе Франции, по-прежнему продолжая попытки объединения маленьких групп, возникающих в интеллектуальных и университетских кругах в самом Париже. По словам Жермен Тийон, работа подпольной группы Музея человека в этот период была прекрасно организована. Однако туда удалось внедриться «паршивой овце»: один из новых участников оказался осведомителем...
В марте 1941 года Борис Вильде и другие участники подпольной группы были арестованы нацистами. Следствие и суд продолжались почти год. 23 февраля 1942 года Вильде и еще 7 человек были расстреляны в форте Мон-Валерьен близ Парижа.
Сохранился тюремный дневник Бориса Вильде, изданный в 1945 году на французском языке, и переизданный в 2005 году в России. Сидя в одиночной камере, арестованный изо дня в день записывает свои мысли - эти, как он их называет, «Френские листки», - последние наблюдения человека, ожидающего смерти. Или, скорее, ожидаемого смертью: «Я знаю, что она ждет меня», - говорит он буквально на первых страницах своих записей, поскольку сам нисколько не обольщается в отношении собственной участи.
До тех пор, пока жизнь противопоставляют смерти, мы ничего не достигнем. В них нет противоречия. Одна дополняет другую, продолжает, завершает. Так же, как нет противоречия в двух разных полах.
Смерть не есть отсутствие жизни, она сама есть. Но мы не можем иметь никакого понятия о состоянии смерти, поскольку все наши понятия принадлежат этому трех- (четырех-?) мерному миру. Так слепорожденному никогда не представить себе света и красок.
Какое же, в итоге, чувство преобладает сейчас в моей жизни? Трудно сказать, это не всегда одинаково. Сейчас, наверное, такое: не то чтобы неотвратимость, но внутренняя необходимость ее. Думаю, что я переживаю, наконец, величайшее приключение в своей жизни, мое приключение, таков экзамен, в перспективе которого вся предыдущая жизнь - только подготовка. Экзамен сложный, и я горжусь этим. А если завалю - что ж, буду хотя бы допущенным!
Жизнь и смерть - две неисчислимые величины.
Приходил прокурор, чтобы «познакомиться со мной». Пообещал, что мне не сносить головы. Никакого впечатления. Позднее, размышляя над этим, я был поражен собственным бесстрастием. Не то, чтобы я сомневался в серьезности его слов, как раз напротив. Просто мне это не представляется таким уж важным. И все-таки я люблю жизнь. Господи, как я ее люблю! Но я не боюсь умереть. Быть расстрелянным - в каком-то смысле логичное завершение моей жизни. Кончить с блеском. Каждый кончает с жизнью по-своему.
Всеобъемлющая любовь должна любить смерть. Речь не идет о том, чтобы победить ее. Чего человечество никогда не смогло сделать, так это победить страх смерти, да еще… Однако тому, кто сумеет достичь такой нечеловеческой любви к жизни, охватывающей саму смерть, уже нечего побеждать и нечем быть побежденным. Но такая любовь смертельна.
Смерть… Я не чувствую ни страха, ни презрения. Любовь. Победить смерть - значит полюбить ее.
* * *
Понять - значит простить, вот нонсенс: если мы кого-то понимаем, то знаем, что прощения уже не нужно, мы становимся сообщниками. Но мы редко понимаем кого-нибудь до конца. Принимать, не понимая, - вот начало любви.
Совершенная любовь не что иное как радость. Такая любовь сверхчеловечна, смертельна. Мы измеряем глубину любви страданием. Быть может - это боль от сознания нашего поражения, знания того, что мы ни к чему не придем?
<...> В чем состоит любовь? В освобождении от «я» - реальном или мнимом. Иногда это лишь расширение тюрьмы: как в случае материнской любви, когда любят своего ребенка и т.д. такой же может быть и любовь к своему мужчине, своей женщине. Любовь не слепа; просто она смотрит дальше, сквозь.
Любовь не имеет разумного основания, она всегда чудо. Там, где знают, почему любят, любовь под вопросом. Это прежде всего состояние души. Но как же трудно различить настоящую любовь за всеми заглушающими ее сорняками: желанием, ревностью, самолюбием, жалостью, дружбой.
* * *
В одиночной камере - вот где человек проявляется в полной мере. Мудрость в сравнении с умом то же, что доброта в сравнении с вежливостью. Счастье приобретается только страданием. Не счастье, так ясность.
Как возвращается в меня человеческое. История моей жизни это история моего очеловечивания. Теперь же оно завершается. Я созрел для жизни или для смерти, ни та ни другая меня не страшит. Не так, как раньше, иначе - не от безразличия, а в принятии и согласии. Я наслаждаюсь новым покоем, как человек с окаменевшим сердцем, к которому вдруг вернулся «слезный дар». Только я открываю в себе не слезы, а, скорее, благодать улыбки.
Поэтому сейчас нам так необходима человечность. Быть человеком прежде, чем быть немцем, солдатом, судьей, самцом, отцом, католиком, художником. Это представляется таким недостижимым в наши дни (да и всегда). Давно стремлюсь к этому, но не достигаю и наполовину. Во всяком случае, я научился простоте, это много.
Читать еще тюремные дневники - здесь
И, наконец, любимый жанр. Предсмертное письмо Бориса Вильде к жене Ирэн, написанное за несколько часов до расстрела:
Любимая моя, милая Ирен,
простите, что обманул Вас: когда я вернулся, чтобы еще раз Вас поцеловать, то уже знал, что это будет сегодня. Если честно, то я горжусь своим обманом: Вы убедились, что я не был напуган и улыбался как обычно. Я вступаю в жизнь с улыбкой, как в новое приключение, с некоторым сожалением, но без угрызений совести и страха. По правде говоря, я уже так далеко продвинулся на пути смерти, что возврат к жизни представляется мне в любом случае слишком сложным, если не вовсе невозможным.
Дорогая, думайте обо мне как о живом, а не как о мертвом. Я дал Вам все, что мог. О Вас я не тревожусь: придет день, когда Вы не будете нуждаться ни во мне, ни в моих письмах, ни в моей памяти. В этот день мы соединимся в вечности, в настоящей любви. А до тех пор мое духовное присутствие (единственно истинное) будет с Вами неразлучно.
Вы знаете, как я люблю Ваших родителей, ставших и моими тоже. Благодаря таким французам как они, я научился знать и любить Францию, мою Францию. Пусть моя кончина станет для них более гордостью, чем горем.
Я очень люблю Эвелин и уверен, что она будет жить и работать на благо новой Франции. С братскими чувствами думаю обо всем семействе Ман. Постарайтесь смягчить известие о моей смерти для матери и сестры; я часто вспоминал о них, о детстве. Передайте всем друзьям мои благодарность и любовь.
Не хотелось бы, чтобы наша смерть стала поводом для ненависти к Германии. Я боролся за Францию, но не против немцев. Они выполняют свой долг, как мы выполняли свой.
Достаточно, чтобы после войны нам воздали должное. Впрочем, друзья из Музея человека нас не забудут.
Дорогая моя, я восхищаюсь Вашей выдержкой и уношу с собой память о Вашей улыбке. Постарайтесь улыбнуться, когда получите это письмо, как улыбаюсь я, когда пишу его (я только что посмотрелся в зеркало и обнаружил там свое обычное лицо). Мне на ум пришло четверостишие, написанное мной четыре недели назад:
Comme toujours impassible
Et courageux (inutilement)
Je servirai de cible
Aux douze fusils allemands*.
* Как всегда невозмутим
И отважен (без пользы)
Я послужу мишенью
Двенадцати немецким винтовкам.
Честно говоря, в моем мужестве нет большой заслуги. Смерть для меня это осуществление Великой Любви, вхождение в подлинную реальность. На земле возможностью такого осуществления были Вы. Гордитесь.
Сохраните как последнюю память обо мне это обручальное кольцо: я целую его, снимая.
Это же прекрасно - умереть в добром здравии, в ясном уме, в полноте душевных сил. Такой конец по мне, в этом нет сомнений, и это лучше, чем внезапно пасть на поле боя или медленно угаснуть от мучительной болезни.
Вот, думаю, и все, что я хотел сказать. Кроме того, уже пора. Я видел кое-кого из друзей, они бодры и меня это радует.
Любовь моя, милый зверик, бесконечная нежность к Вам поднимается из глубины моей души. Я ощущаю Вас подле себя, совсем близко. Я окружен Вашей любовью, нашей любовью, которая сильнее смерти. Не станем сожалеть о нашем бедном счастье, это такой пустяк в сравнении с нашей радостью. Как все ясно! Вечное солнце любви встает из пучины смерти.
Возлюбленная моя, я готов, я иду. Я покидаю Вас, чтобы вновь встретить в вечности.
Благословляю жизнь, щедро меня одарившую.
Навсегда Ваш
Борис
...Борис Вильде был посмертно награжден медалью французского Сопротивления. В приказе Шарля де Голля говорилось, что «выдающийся пионер науки», Вильде «целиком посвятил себя делу подпольного Сопротивления с 1940 г. Будучи арестован гестапо и приговорен к смертной казни, явил своим поведением во время суда и под пулями палачей пример храбрости и самоотречения». Его именем названа одна из улиц Парижа. На здании Музея человека установлена памятная мемориальная доска.
В Волосовском районе Ленинградской области, в бывшем имении родителей Вильде, открыт небольшой мемориальный музей.
...А мемориальную доску в Тарту на старом здании гимназии, где когда-то учился Вильде и которая была установлена еще в советское время - в 1990-е годы сняли, улицу имени Вильде в Тарту переименовали.
Люди, вы чего? Почему? Я понимаю, вы ненавидите советскую власть и у вас есть на то основания - но при чем тут русский белоэмигрант - участник французского Сопротивления?
Вопросы, наверное, риторические...
Всех с наступающим Праздником!