val000
in
nad_suetoi
Мирская мать. Часть 1.
От nmkravchenko
(Наталия Кравченко)
(часть 2), ( часть 3)
Одна из самых замечательных и удивительных судеб прошлого столетия - судьба поэтессы Елизаветы Кузьминой-Караваевой, вошедшей в историю французского Сопротивления и II Мировой войны под именем матери Марии.
Господи, ведь нечего беречь.
И растратить тоже не могу я.
Чую крылья у усталых плеч,
вижу небывалую судьбу я. -
так пророчески писала о себе юная Кузьмина-Караваева. О её героическом революционном прошлом, о её странном еретическом монашестве, о её борьбе в антифашистском подполье, легендарной гибели в концлагере Равенсбрюк на Западе и у нас написано множество монографий и исследований. И огромное, исключительное место в судьбе этой женщины занимал Александр Блок.
Милая девушка, что ты колдуешь
Черным зрачком и плечом?
Так и меня ты, пожалуй, взволнуешь,
Только - я здесь ни при чем.
Знаю, что этой игрою опасной
Будешь ты многих пленять,
Что превратишься из женщины страстной
В умную нежную мать.
Но, испытавши судьбы перемены,-
Сколько блаженств и потерь! -
Вновь ты родишься из розовой пены
Точно такой, как теперь.
Эти стихи Блока предположительно адресованы 15-летней Лизе Пиленко, будущей матери Марии. Любовь к нему, увы, неразделённую, она пронесла через всю жизнь и стала тем, кем она стала, во многом благодаря этой своей великой непринятой, благотворной, путеводной любви. Как писала Марина Цветаева, -
Руки, которые не нужны
Милому, служат - миру.
Горестным званьем мирской Жены
Нас увенчала лира.
Именно таким званием увенчала лира эту влюблённую девушку: званием Матери, которое она доказала и оправдала всей своей жизнью.
Родилась Елизавета Кузьмина-Караваева (урождённая Пиленко) в Риге 21 декабря 1891 года в семье юриста.
Дом, где прошло детство Е. Кузьминой-Караваевой
В детстве она жила с семьёй в Анапе, в Ялте, и только в 1906 году переехала в Петербург, куда был переведён на службу отец. В этом же году он скоропостижно скончался, и эта смерть потрясла девочку. С этого момента кончилось её детство. Перед ней открылся, как она писала, «бедный мир, в котором нет Бога, в котором царствует смерть, горе, зло и несправедливость».
Ей 15 лет, она учится в гимназии, ей трудно привыкнуть к Петербургу с его короткими зимними днями, жить в окружении чужих и, как ей казалось, равнодушных людей. Она часто пропускала уроки, сбегая на пустыри, на городские окраины и бродила там часами.
«На улицах рыжий туман. Падает рыжий снег. Никогда, никогда нет солнца», - писала она в дневнике.
И сами собой складывались стихи:
Не то, что мир во зле лежит, не так, -
Но он лежит в такой тоске дремучей.
Всё сумерки - а не огонь и мрак,
Всё дождичек - не грозовые тучи.
За первородный грех Ты покарал
Не ранами, не гибелью, не мукой, -
Ты просто нам всю правду показал
И все пронзил тоской и скукой.
Из дневника Лизы Пиленко: «Я ненавидела Петербург. Самая острая тоска за всю жизнь была именно тогда и душе хотелось подвига, гибели за всю неправду мира, чтобы не было этого рыжего тумана и бессмыслицы. Я бродила часами, писала стихи, места себе не находила. Смысла не было не только в моей жизни, во всём мире безнадёжно утрачивался смысл».
Однажды старшая двоюродная сестра повела Лизу на литературный вечер. Там выступали поэты-декаденты. Всё, что звучало в зале, было ей малоинтересно, не задевало сердца. И вдруг…
Много лет спустя она вспоминала поразившего её чтеца, вновь и вновь переживая тот важный для нее вечер: «Очень прямой, немного надменный. Голос медленный, усталый, металлический. Темномедные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает «По вечерам, над ресторанами...", " Незнакомка"... ещё читает.
В моей душе - огромное внимание. Человек с таким далёким, безразличным, красивым лицом. Это совсем не то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное... В стихах много тоски, безнадёжности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города.
Спрашиваю сестру: " Посмотри в программе - кто это?" Отвечает: "Александр Блок ".
Потом ей достали томик стихов Блока, и она поняла, что он - единственный, кто может ей помочь унять душевную смуту. «Стихи непонятные, но пронзительные, - от них никуда мне не уйти. "Убей меня, как я убил когда-то близких мне. Я всё забыл, что я любил, я сердце вьюгам подарил..." Я не понимаю... но и понимаю, что он знает мою тайну. Читаю всё, что есть у этого молодого поэта. Дома окончательно выяснено: я - декадентка. Я действительно в небывалом мире. Сама пишу, пишу о тоске, о Петербурге, о подвиге, о народе, о гибели, ещё о тоске и... о восторге!»
«Уходя с Галерной, я оставила часть души там...»
Она узнаёт его адрес и идёт к нему на Галерную 41, чтобы получить от него ответы на мучившие её вопросы. Не застаёт. Идёт во второй, опять не застаёт, не застаёт и в третий, но уже не уходит, а ждёт его бесстрашно в маленькой комнате с огромным портретом Менделеева, с какими-то большими вещами, с образцовым порядком во всём, пустынным письменным столом; ей кажется, что она в жилище не поэта, а химика.
Но вот появляется вернувшийся домой поэт «в чёрной широкой блузе с отложным воротником, очень тихий, очень застенчивый», и она выкладывает одним махом о тоске, о бессмыслице жизни, о жажде подвига. «Он внимателен, почтителен и серьёзен, он всё понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая». Сам Блок кажется ей страшно взрослым - «ему, наверное, лет 25». А она ещё гимназистка, ей едва исполнилось 16.
Блоку же в этот период было вовсе не до новых знакомств. По словам В.Пяста, «состояние духа Блока в ту пору было трагическое».
Из воспоминаний Е. Кузьминой-Караваевой:
«Наконец собираюсь с духом, говорю всё сразу. "Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами, и почти наверное знаю, что Бога нет". Всё это одним махом выкладываю.
Он спрашивает, отчего я именно к нему пришла? Говорю о его стихах, о том, как они просто вошли в мою кровь и плоть, о том, что мне кажется, что у него ключ от тайны, прошу помочь.
Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему ещё тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне этого БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя одновременно.
Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюблённость. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнажённая, зрячая душа».
Галерная улица, дом 41 . Здесь, в дворовом флигеле особняка А. И. Томсен-Боннара Александр Блок жил с 1907 по 1910 год. Весной 1910 года Блок навсегда уехал с Галерной, 41, где в квартире № 4 прожил (исключая отлучки) два плодотворных, но «мрачных» года.
К сожалению, мало кто из горожан об этом знает - на доме до сих пор нет памятной доски. Сейчас вы не увидите в нем никаких остатков былой роскоши - парадный вход заделан, а отделка была утрачена, когда комнаты приспосабливали под коммуналки.
«Женщина с деятельной любовью»
Через неделю Елизавета получает письмо в необычном ярко-синем конверте. В письме стихи:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту -
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я - сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько не говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как - только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Её обидел, даже рассердил «поучающий», как ей показалось, тон стихотворения. Девочка, которая ощущала на сердце материнскую тревогу и заботу, не хотела, чтобы к ней обращались как к девочке. В письме была фраза, которая её задела: «Если не поздно, то бегите от нас, умирающих».
«Не знаю, отчего, но я негодую. Бежать - хорошо же. Рву письмо, и синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и знайте, Александр Александрович, человек, всё понимающий, понимающий, что значит бродить без цели по окраинам Петербурга и что значит видеть мир, в котором Бога нет. Вы умираете, а я буду бороться со смертью, со злом, и за Вас буду бороться, потому что у меня к Вам жалость, потому что Вы вошли в моё сердце и не выйдите из него никогда».
Совету Блока Лиза тогда не последовала: не перестала любить поэта, хотя встреч с ним больше не искала. Не по годам взрослая гимназистка произвела тогда сильное впечатление на Блока. Именно с такой девушкой могло быть связано ожидание действенной и жертвенной любви, о которой он мечтал в то тяжёлое для него время. И писал тогда жене, жизнь с которой не клеилась: «Кажется, ни один год не был ещё так мрачен, как этот, проклятый, начиная с осени... Мне надо, чтобы около меня был живой и молодой человек, женщина с деятельной любовью...»
Будет день, словно миг веселья.
Мы забудем все имена.
Ты сама придешь в мою келью
И разбудишь меня от сна.
По лицу, объятому дрожью,
Угадаешь думы мои.
Но всё прежнее станет ложью,
Чуть займутся Лучи Твои.
Как тогда, с безгласной улыбкой
Ты прочтешь на моем челе
О любви неверной и зыбкой,
О любви, что цвела на земле...
Он смутно почувствовал в этой девочке внутреннюю силу, которой ему так не хватало для жизни... Лиза Пиленко с юных лет была борцом по натуре. Она никогда не мирилась с косностью, злом, несправедливостью, она умела рисковать. И не случайно в одном из своих поздних стихотворений писала:
Не буду числить ни грехов, ни боли.
Другой исчислит. Мне же - только в бой.
Как это созвучно знаменитой блоковской фразе: «И вечный бой! Покой нам только снится".
«Я всё та же и так же люблю»
Время победило её тоску. В 1910 году Лиза Пиленко выходит замуж за известного в петербургском мире молодого юриста Дмитрия Кузьмина-Караваева. Тот был дружен со многими столичными поэтами, и вместе с мужем молодая женщина стала часто посещать знаменитую башню Вячеслава Иванова, где знакомится с Ахматовой, Гумилёвым, Мандельштамом. На одном из вечеров муж сказал, что хочет её познакомить с Блоками.
Из воспоминаний Е. Кузьминой-Караваевой:
«Но я заявила, что знакомиться не хочу, - и он ушёл. Я забилась в глубину своего ряда и успокоилась.
Вскоре муж вернулся, но не один, а с высокой, полной и, как мне показалось, насмешливой дамой... и с Блоком. Прятаться я больше не могла. Надо было знакомиться. Дама улыбалась. Блок протягивал руку. Я сразу поняла, что он меня узнал. Он произнёс: " Мы с Вами встречались". Опять я вижу на его лице знакомую, понимающую улыбку. Он спрашивает, продолжаю ли я бродить. Как "справилась" с Петербургом. Отвечаю невпопад. Любовь Дмитриевна приглашает нас обедать...
Встретились мы с Блоком, как приличные люди, в приличном обществе. Не то, что первый раз, когда я с улицы, из петербургского тумана, ворвалась к нему. Блок мог придти к нам в гости, у нас была масса общих знакомых, друзей, у которых мы тоже могли встретиться».
Но встречи эти всегда были на людях, светские, семейные, и поговорить, как тогда, наедине, представлялось невозможным... Тем не менее в одном из её стихов содержался довольно прозрачный намёк:
Хорошо, хорошо, отойду я теперь,
крепкий узел, смеясь, разрублю.
Но, Владыка мой тёмный, навеки, поверь,
что я та же и так же люблю.
Эти строки можно рассматривать как поэтическую перекличку с Блоком: «Я люблю Вас тайно, тёмная подруга юности порочной, жизни догоревшей...»
«Буду только зрячей, только честной»
В апреле 1911 года Лиза пишет Блоку письмо из немецкого курортного городка Наугейма, куда поехала подлечить сердце: « Мне хочется написать Вам, что в Наугейме сейчас на каштанах цветы, как свечи, зажглись, что воздух морем пахнет, что тишина здесь ни о жизни, ни о смерти не знает... Очень хочу порадовать Вас, прислать Вам привет от того, что Вы любили».
Наугейм, как известно, занимал в истории жизни Блока особое место, о чём он не раз говорил, в том числе и Елизавете. В этом городе поэт любил, отсюда он писал письма будущей жене. «Ей было 15 лет, но по стуку сердца невестой быть мне могла...» Два раза в стихах Блока возникает образ «пятнадцатилетней»: один раз - Любови Менделеевой, второй - Лизы Пиленко. Не поехала ли она в Наугейм именно потому, что это был город стихов, мыслей и чувств Блока?
Весной 1912 года выходит первый сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», где поэтесса пыталась создать некую скифскую мифологию, открыть заповедную прародину славян. Многие стихи из этой книги можно рассматривать как своеобразное объяснение в любви Царевны «Владыке» - Блоку. Сборник не остался незамеченным. Имя Елизаветы Кузьминой-Караваевой получает известность в литературном мире, её ставят в один ряд с начинающими Ахматовой и Цветаевой. От неё ждали «продолжения». Но продолжения не последовало. Мир литературных кружков, светских салонов становится ей всё более тягостен и чужд.
Из воспоминаний Е. К-К.:
«Ритм нашей жизни нелеп. Встаём около трёх дня, ложимся на рассвете. Каждый вечер с мужем бываем в петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на "Башне", куда нельзя приехать раньше двенадцати-часа ночи, или в "Цехе поэтов", или у Городецкого, и т.д. Мы не жили, мы созерцали всё самое утончённое, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны... Какое-то пьянство без вина. Пища, которая не насыщает. Опять тоска.
НА ДУШЕ МУТНО!»
Посты и куличи. Добротный быт.
Ложиться в полночь, подниматься в девять.
Размеренность во всем - в любви и гневе.
Нет, этим дух уже по горло сыт.
Не только надо этот быт сломать,
Но и себя сломать и искалечить,
И непомерность всю поднять на плечи
И вихрями чужой покой взорвать, -
писала она со свойственной ей страстностью. «И странно, - вот все были за Революцию, говорили самые ответственные слова. А мне ещё больше, чем перед тем, обидно за НЕЁ. Ведь никто, никто за неё не умрёт. Мало того, если узнают о том, что за неё умирают, постараются и это расценить, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь - до утренней яичницы. И совсем не поймут, что умирать за революцию - это значит чувствовать настоящую верёвку на шее. Вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть».
В ней было много энергии, она тяготилась бездействием. Ей хотелось какого-то живого, настоящего, большого дела. Она сочувствовала революционерам, которые жизни отдавали за счастье народа, за светлое будущее, а здесь, в их среде «ликующих, праздно болтающих» могли только умно и возвышенно говорить об их смерти.
Не укрыться в миросозерцанье,
Этот тканный временем наряд,
Ни к чему словесное бряцанье, -
Люди тысчелетья говорят.
Буду только зрячей, только честной, -
(У несчастья таковы права), -
Никаких полетов в свод небесный
И рассказов, как растет трава.
* Оригинальный пост
Содержание
(Наталия Кравченко)
(часть 2), ( часть 3)
Одна из самых замечательных и удивительных судеб прошлого столетия - судьба поэтессы Елизаветы Кузьминой-Караваевой, вошедшей в историю французского Сопротивления и II Мировой войны под именем матери Марии.
Господи, ведь нечего беречь.
И растратить тоже не могу я.
Чую крылья у усталых плеч,
вижу небывалую судьбу я. -
так пророчески писала о себе юная Кузьмина-Караваева. О её героическом революционном прошлом, о её странном еретическом монашестве, о её борьбе в антифашистском подполье, легендарной гибели в концлагере Равенсбрюк на Западе и у нас написано множество монографий и исследований. И огромное, исключительное место в судьбе этой женщины занимал Александр Блок.
Милая девушка, что ты колдуешь
Черным зрачком и плечом?
Так и меня ты, пожалуй, взволнуешь,
Только - я здесь ни при чем.
Знаю, что этой игрою опасной
Будешь ты многих пленять,
Что превратишься из женщины страстной
В умную нежную мать.
Но, испытавши судьбы перемены,-
Сколько блаженств и потерь! -
Вновь ты родишься из розовой пены
Точно такой, как теперь.
Эти стихи Блока предположительно адресованы 15-летней Лизе Пиленко, будущей матери Марии. Любовь к нему, увы, неразделённую, она пронесла через всю жизнь и стала тем, кем она стала, во многом благодаря этой своей великой непринятой, благотворной, путеводной любви. Как писала Марина Цветаева, -
Руки, которые не нужны
Милому, служат - миру.
Горестным званьем мирской Жены
Нас увенчала лира.
Именно таким званием увенчала лира эту влюблённую девушку: званием Матери, которое она доказала и оправдала всей своей жизнью.
Родилась Елизавета Кузьмина-Караваева (урождённая Пиленко) в Риге 21 декабря 1891 года в семье юриста.
Дом, где прошло детство Е. Кузьминой-Караваевой
В детстве она жила с семьёй в Анапе, в Ялте, и только в 1906 году переехала в Петербург, куда был переведён на службу отец. В этом же году он скоропостижно скончался, и эта смерть потрясла девочку. С этого момента кончилось её детство. Перед ней открылся, как она писала, «бедный мир, в котором нет Бога, в котором царствует смерть, горе, зло и несправедливость».
Ей 15 лет, она учится в гимназии, ей трудно привыкнуть к Петербургу с его короткими зимними днями, жить в окружении чужих и, как ей казалось, равнодушных людей. Она часто пропускала уроки, сбегая на пустыри, на городские окраины и бродила там часами.
«На улицах рыжий туман. Падает рыжий снег. Никогда, никогда нет солнца», - писала она в дневнике.
И сами собой складывались стихи:
Не то, что мир во зле лежит, не так, -
Но он лежит в такой тоске дремучей.
Всё сумерки - а не огонь и мрак,
Всё дождичек - не грозовые тучи.
За первородный грех Ты покарал
Не ранами, не гибелью, не мукой, -
Ты просто нам всю правду показал
И все пронзил тоской и скукой.
Из дневника Лизы Пиленко: «Я ненавидела Петербург. Самая острая тоска за всю жизнь была именно тогда и душе хотелось подвига, гибели за всю неправду мира, чтобы не было этого рыжего тумана и бессмыслицы. Я бродила часами, писала стихи, места себе не находила. Смысла не было не только в моей жизни, во всём мире безнадёжно утрачивался смысл».
Однажды старшая двоюродная сестра повела Лизу на литературный вечер. Там выступали поэты-декаденты. Всё, что звучало в зале, было ей малоинтересно, не задевало сердца. И вдруг…
Много лет спустя она вспоминала поразившего её чтеца, вновь и вновь переживая тот важный для нее вечер: «Очень прямой, немного надменный. Голос медленный, усталый, металлический. Темномедные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает «По вечерам, над ресторанами...", " Незнакомка"... ещё читает.
В моей душе - огромное внимание. Человек с таким далёким, безразличным, красивым лицом. Это совсем не то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное... В стихах много тоски, безнадёжности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города.
Спрашиваю сестру: " Посмотри в программе - кто это?" Отвечает: "Александр Блок ".
Потом ей достали томик стихов Блока, и она поняла, что он - единственный, кто может ей помочь унять душевную смуту. «Стихи непонятные, но пронзительные, - от них никуда мне не уйти. "Убей меня, как я убил когда-то близких мне. Я всё забыл, что я любил, я сердце вьюгам подарил..." Я не понимаю... но и понимаю, что он знает мою тайну. Читаю всё, что есть у этого молодого поэта. Дома окончательно выяснено: я - декадентка. Я действительно в небывалом мире. Сама пишу, пишу о тоске, о Петербурге, о подвиге, о народе, о гибели, ещё о тоске и... о восторге!»
«Уходя с Галерной, я оставила часть души там...»
Она узнаёт его адрес и идёт к нему на Галерную 41, чтобы получить от него ответы на мучившие её вопросы. Не застаёт. Идёт во второй, опять не застаёт, не застаёт и в третий, но уже не уходит, а ждёт его бесстрашно в маленькой комнате с огромным портретом Менделеева, с какими-то большими вещами, с образцовым порядком во всём, пустынным письменным столом; ей кажется, что она в жилище не поэта, а химика.
Но вот появляется вернувшийся домой поэт «в чёрной широкой блузе с отложным воротником, очень тихий, очень застенчивый», и она выкладывает одним махом о тоске, о бессмыслице жизни, о жажде подвига. «Он внимателен, почтителен и серьёзен, он всё понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая». Сам Блок кажется ей страшно взрослым - «ему, наверное, лет 25». А она ещё гимназистка, ей едва исполнилось 16.
Блоку же в этот период было вовсе не до новых знакомств. По словам В.Пяста, «состояние духа Блока в ту пору было трагическое».
Из воспоминаний Е. Кузьминой-Караваевой:
«Наконец собираюсь с духом, говорю всё сразу. "Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами, и почти наверное знаю, что Бога нет". Всё это одним махом выкладываю.
Он спрашивает, отчего я именно к нему пришла? Говорю о его стихах, о том, как они просто вошли в мою кровь и плоть, о том, что мне кажется, что у него ключ от тайны, прошу помочь.
Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему ещё тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне этого БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя одновременно.
Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюблённость. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнажённая, зрячая душа».
Галерная улица, дом 41 . Здесь, в дворовом флигеле особняка А. И. Томсен-Боннара Александр Блок жил с 1907 по 1910 год. Весной 1910 года Блок навсегда уехал с Галерной, 41, где в квартире № 4 прожил (исключая отлучки) два плодотворных, но «мрачных» года.
К сожалению, мало кто из горожан об этом знает - на доме до сих пор нет памятной доски. Сейчас вы не увидите в нем никаких остатков былой роскоши - парадный вход заделан, а отделка была утрачена, когда комнаты приспосабливали под коммуналки.
«Женщина с деятельной любовью»
Через неделю Елизавета получает письмо в необычном ярко-синем конверте. В письме стихи:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту -
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я - сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько не говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как - только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Её обидел, даже рассердил «поучающий», как ей показалось, тон стихотворения. Девочка, которая ощущала на сердце материнскую тревогу и заботу, не хотела, чтобы к ней обращались как к девочке. В письме была фраза, которая её задела: «Если не поздно, то бегите от нас, умирающих».
«Не знаю, отчего, но я негодую. Бежать - хорошо же. Рву письмо, и синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и знайте, Александр Александрович, человек, всё понимающий, понимающий, что значит бродить без цели по окраинам Петербурга и что значит видеть мир, в котором Бога нет. Вы умираете, а я буду бороться со смертью, со злом, и за Вас буду бороться, потому что у меня к Вам жалость, потому что Вы вошли в моё сердце и не выйдите из него никогда».
Совету Блока Лиза тогда не последовала: не перестала любить поэта, хотя встреч с ним больше не искала. Не по годам взрослая гимназистка произвела тогда сильное впечатление на Блока. Именно с такой девушкой могло быть связано ожидание действенной и жертвенной любви, о которой он мечтал в то тяжёлое для него время. И писал тогда жене, жизнь с которой не клеилась: «Кажется, ни один год не был ещё так мрачен, как этот, проклятый, начиная с осени... Мне надо, чтобы около меня был живой и молодой человек, женщина с деятельной любовью...»
Будет день, словно миг веселья.
Мы забудем все имена.
Ты сама придешь в мою келью
И разбудишь меня от сна.
По лицу, объятому дрожью,
Угадаешь думы мои.
Но всё прежнее станет ложью,
Чуть займутся Лучи Твои.
Как тогда, с безгласной улыбкой
Ты прочтешь на моем челе
О любви неверной и зыбкой,
О любви, что цвела на земле...
Он смутно почувствовал в этой девочке внутреннюю силу, которой ему так не хватало для жизни... Лиза Пиленко с юных лет была борцом по натуре. Она никогда не мирилась с косностью, злом, несправедливостью, она умела рисковать. И не случайно в одном из своих поздних стихотворений писала:
Не буду числить ни грехов, ни боли.
Другой исчислит. Мне же - только в бой.
Как это созвучно знаменитой блоковской фразе: «И вечный бой! Покой нам только снится".
«Я всё та же и так же люблю»
Время победило её тоску. В 1910 году Лиза Пиленко выходит замуж за известного в петербургском мире молодого юриста Дмитрия Кузьмина-Караваева. Тот был дружен со многими столичными поэтами, и вместе с мужем молодая женщина стала часто посещать знаменитую башню Вячеслава Иванова, где знакомится с Ахматовой, Гумилёвым, Мандельштамом. На одном из вечеров муж сказал, что хочет её познакомить с Блоками.
Из воспоминаний Е. Кузьминой-Караваевой:
«Но я заявила, что знакомиться не хочу, - и он ушёл. Я забилась в глубину своего ряда и успокоилась.
Вскоре муж вернулся, но не один, а с высокой, полной и, как мне показалось, насмешливой дамой... и с Блоком. Прятаться я больше не могла. Надо было знакомиться. Дама улыбалась. Блок протягивал руку. Я сразу поняла, что он меня узнал. Он произнёс: " Мы с Вами встречались". Опять я вижу на его лице знакомую, понимающую улыбку. Он спрашивает, продолжаю ли я бродить. Как "справилась" с Петербургом. Отвечаю невпопад. Любовь Дмитриевна приглашает нас обедать...
Встретились мы с Блоком, как приличные люди, в приличном обществе. Не то, что первый раз, когда я с улицы, из петербургского тумана, ворвалась к нему. Блок мог придти к нам в гости, у нас была масса общих знакомых, друзей, у которых мы тоже могли встретиться».
Но встречи эти всегда были на людях, светские, семейные, и поговорить, как тогда, наедине, представлялось невозможным... Тем не менее в одном из её стихов содержался довольно прозрачный намёк:
Хорошо, хорошо, отойду я теперь,
крепкий узел, смеясь, разрублю.
Но, Владыка мой тёмный, навеки, поверь,
что я та же и так же люблю.
Эти строки можно рассматривать как поэтическую перекличку с Блоком: «Я люблю Вас тайно, тёмная подруга юности порочной, жизни догоревшей...»
«Буду только зрячей, только честной»
В апреле 1911 года Лиза пишет Блоку письмо из немецкого курортного городка Наугейма, куда поехала подлечить сердце: « Мне хочется написать Вам, что в Наугейме сейчас на каштанах цветы, как свечи, зажглись, что воздух морем пахнет, что тишина здесь ни о жизни, ни о смерти не знает... Очень хочу порадовать Вас, прислать Вам привет от того, что Вы любили».
Наугейм, как известно, занимал в истории жизни Блока особое место, о чём он не раз говорил, в том числе и Елизавете. В этом городе поэт любил, отсюда он писал письма будущей жене. «Ей было 15 лет, но по стуку сердца невестой быть мне могла...» Два раза в стихах Блока возникает образ «пятнадцатилетней»: один раз - Любови Менделеевой, второй - Лизы Пиленко. Не поехала ли она в Наугейм именно потому, что это был город стихов, мыслей и чувств Блока?
Весной 1912 года выходит первый сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», где поэтесса пыталась создать некую скифскую мифологию, открыть заповедную прародину славян. Многие стихи из этой книги можно рассматривать как своеобразное объяснение в любви Царевны «Владыке» - Блоку. Сборник не остался незамеченным. Имя Елизаветы Кузьминой-Караваевой получает известность в литературном мире, её ставят в один ряд с начинающими Ахматовой и Цветаевой. От неё ждали «продолжения». Но продолжения не последовало. Мир литературных кружков, светских салонов становится ей всё более тягостен и чужд.
Из воспоминаний Е. К-К.:
«Ритм нашей жизни нелеп. Встаём около трёх дня, ложимся на рассвете. Каждый вечер с мужем бываем в петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на "Башне", куда нельзя приехать раньше двенадцати-часа ночи, или в "Цехе поэтов", или у Городецкого, и т.д. Мы не жили, мы созерцали всё самое утончённое, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны... Какое-то пьянство без вина. Пища, которая не насыщает. Опять тоска.
НА ДУШЕ МУТНО!»
Посты и куличи. Добротный быт.
Ложиться в полночь, подниматься в девять.
Размеренность во всем - в любви и гневе.
Нет, этим дух уже по горло сыт.
Не только надо этот быт сломать,
Но и себя сломать и искалечить,
И непомерность всю поднять на плечи
И вихрями чужой покой взорвать, -
писала она со свойственной ей страстностью. «И странно, - вот все были за Революцию, говорили самые ответственные слова. А мне ещё больше, чем перед тем, обидно за НЕЁ. Ведь никто, никто за неё не умрёт. Мало того, если узнают о том, что за неё умирают, постараются и это расценить, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь - до утренней яичницы. И совсем не поймут, что умирать за революцию - это значит чувствовать настоящую верёвку на шее. Вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть».
В ней было много энергии, она тяготилась бездействием. Ей хотелось какого-то живого, настоящего, большого дела. Она сочувствовала революционерам, которые жизни отдавали за счастье народа, за светлое будущее, а здесь, в их среде «ликующих, праздно болтающих» могли только умно и возвышенно говорить об их смерти.
Не укрыться в миросозерцанье,
Этот тканный временем наряд,
Ни к чему словесное бряцанье, -
Люди тысчелетья говорят.
Буду только зрячей, только честной, -
(У несчастья таковы права), -
Никаких полетов в свод небесный
И рассказов, как растет трава.
* Оригинальный пост
Содержание