Сиянье им руководит

[val000]

От larmiller
(Лариса Миллер)


Георгий Иванов обладал редкой способностью заглядывать за край бытия. Для него это было так же естественно, как заглянуть за шкаф или за печку. Подробности предметного мира не застили ему вечности. Более того, вечность для него - реальность большая, чем сама реальность. Он с ней накоротке: «...старое мое пальто / Закатом слева залито, / А справа тонет в звездах».

«Мы тешимся самообманами», - утверждает Георгий Иванов. Но самообман - это то, чего начисто лишена его поэзия. Она трезва, иронична, написана при беспощадном свете вечности, в ее присутствии и масштабе. Ею поверяется все:

Да, - и то, что зовется любовью,
Да, - и то, что надеждой звалось,
Да, - и то, что дымящейся кровью
На сияющий снег пролилось.
«Мы никогда не знали лучшего, чем праздной жизни пустяки», - говорит поэт, в стихах которого почти нет пустяков. Мир конкретный, осязаемый, зримый - редкий гость в его поэзии:

На юге Франции прекрасны
Альпийский холод, нежный зной.
Шипит суглинок желто-красный
Под аметистовой волной.
И дети, крабов собирая,
Смеясь медузам и волнам,
Подходят к самой двери рая,
Который только снится нам.
Но и эта столь не характерная для Иванова тщательно прописанная радужная картинка завершается строкой: «Сияет вечное страданье, / Крылами чаек трепеща». Даже лучезарный юг не способен заставить поэта забыть, что «души - им нельзя помочь, / Со стоном улетают прочь, / Со стоном в вечность улетают».

«Бесконечность, пропасть, эфир, пустота, бесконечность, пропасть», - как завороженный твердит поэт, сомнамбулически идя им навстречу.

Лунатик в пустоту глядит,
Сиянье им руководит,
Чернеет гибель снизу.
И даже угадать нельзя,
Куда он движется, скользя,
По лунному карнизу.
Его нельзя будить. Да и способен ли этот мир разбудить его? Что такое земная жизнь перед лицом вечности? Тщета и гиль. А раз так, то стоит ли искать для нее какие-то особые слова? Довольно и самых общих:
По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим...

Над розовым морем вставала луна
Во льду зеленела бутылка вина...

И люди кричат, экипажи летят,
Сверкает огнями Конкорд...
И все же существует нечто, ради чего стоит оторваться от созерцания бездны.

Теперь бы чуточку беспечности,
Взглянуть на Павловск из окна.
А рассуждения о вечности...
Да и кому она нужна?
Россия. При воспоминании о ней взгляд теплеет, и появляются столь несвойственные Георгий Иванову детали и подробности, согретые живым дыханием:

За окном, шумя полозьями,
Пешеходами, трамваями,
Гаснул, как в туманном озере,
Петербург незабываемый.

Абажур зажегся матово
В голубой овальной комнате.
Нежно гладя пса лохматого,
Предсказала мне Ахматова:
«Этот вечер вы запомните».
Его отношения с Россией удивительно похожи на отношения с вечностью: та же зачарованность, та же обреченность и та же усталость.

Я хотел бы улыбнуться,
Отдохнуть, домой вернуться...
Я хотел бы так немного,
То, что есть почти у всех,
Но, что мне просить у Бога,
И бессмыслица, и грех.
Подобно тому, как поэт на все лады перебирает синонимы вечности, он на все лады перебирает синонимы России: Павловск, Царское, Нева, петербургская вьюга, Павловск, Царское, Россия, Россия. Он приговорен к ней так же, как к бездне.

Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу.
И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки...
Вопреки утверждению поэта всё стихотворение - плач по России. Многократно повторенное «о» (больше, томно, пропасть, помню) звучат, как жалоба и протяжный стон, а нежные и горестные звуки последних двух строк, «березки, дымки, огоньки» с уменьшительно-ласкательным суффиксом - есть (которое по счету!) признание в любви.

Итак, позади Россия - недосягаемая и туманная. Впереди - бездна, неизбежная и туманная. А в настоящем -

Туман. Передо мной дорога,
По ней привычно я бреду.
От будущего я немного,
Точнее - ничего не жду.
Казалось бы, полная безысходность и нечем дышать. Но в том-то и секрет поэзии Георгий Иванова, что вся она, как ни парадоксально это звучит, из света и воздуха. Причем, воздуха грозового, богатого озоном. Простите за плохую физику, но стихи Иванова созданы из полярно заряженных частиц, что ведет к разряду, яркой вспышке, преображающей и очищающей все стиховое пространство. Его поэзия существует «там, где боль сливается со счастьем», «на границе счастья и беды», «сиянья и гибели».

Белая лошадь бредет без упряжки.
Белая лошадь, куда ты бредешь?
Солнце сияет. Платки и рубашки
Треплет в саду предвесенняя дрожь.

Я, что когда-то с Россией простился
(Ночью навстречу полярной заре,
Не оглянулся, не перекрестился
И не заметил, как вдруг очутился
В этой глухой европейской дыре.

Хоть поскучать бы... Но я не скучаю.
Жизнь потерял, а покой берегу.
Письма от мертвых друзей получаю
И, прочитав, с облегчением жгу
На голубом предвесеннем снегу.
Откуда катарсис? Первая строфа - сплошной свет: солнце, белая лошадь, платки и рубашки, которые тоже почему-то кажутся белыми. Но свет этот - тревожный. Предвесенняя дрожь и невесть куда бредущая лошадь без упряжи внушают тревогу. И она неслучайна. Вторая строфа - безысходность и полный провал из яркого света в глухую дыру (даром что европейскую). Что же дальше? Да ничего: апатия и тоска: «хоть поскучать бы... Но я не скучаю». И вдруг - сплошные разряды и вспышки, возникающие от столкновения разнозаряженных частиц: «Жизнь потерял, а покой берегу. / Письма от мертвых друзей получаю...» И все это завершается коротким, но мощным взрывом не то отчаяния, не то веселья: «И, прочитав, с облегчением жгу / На голубом предвесеннем снегу». С облегчением? Да, с облегчением. Откуда оно? Да с отчаяния. Отчаяние все может. Оно даже способно стать источником света, причиной веселья и ликования:

За бессмыслицу! За неудачи!
За потерю всего дорогого!
И за то, что могло быть иначе,
И за то - что не надо другого!
Надо только, чтоб отчаяние было безмерным. Когда оно переходит все границы, становится отчаянно весело:

Невероятно до смешного:
Был целый мир и нет его...
Вдруг - ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова
Ну, абсолютно ничего!

<…>

Здесь в лесах даже розы цветут,
Даже пальмы растут, - вот умора!
Но как странно - во Франции, тут,
Я нигде не встречал мухомора.
Отчаяние Георгия Иванова особое. Он так с ним сроднился, что оно стало привычным, как дом родной.За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть отчего прийти в отчаянье
И мы в отчаянье пришли.

В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.
Магическая поэзия, где даже тьма фосфоресцирует, а конец оказывается не тупиком, а дверью, «распахнутой в восторг развоплощенья». Чего стоят эти ударные «ах» и «о», звучащие как восклицание потрясенной души, уже почти свободной, но еще цепляющейся за земную жизнь и свою бренную оболочку (произнесите «развоплощенье» и вы зацепитесь, споткнетесь за эти сдвоенные «зв» и «пл»).

Удивительная поэзия, где «погибшее счастье летит», страданье сияет, «смерть, как парус, шумит за кормой...» и «полною грудью поется, когда уже не о чем петь». Поэзия, в которой безысходность и музыка - синонимы.

Я не стал не лучше и не хуже.
Под ногами тот же прах земной,
Только расстоянье стало уже
Между вечной музыкой и мной.

Жду, когда исчезнет расстоянье,
Жду, когда исчезнут все слова,
И душа провалится в сиянье
Катастрофы или торжества.
* Оригинальный пост

(Снимок Максима Ланового xotaka)

Содержание