Окончание

[myrngwaur]

***

Ждать.
Он хорошо умеет ждать.
Я тоже.
Плохо, что сейчас зима. Зимой тяжелее. Но неважно, я справлюсь.
Площадь виднеется вдалеке, там что-то явственно происходит; слышен глухой ропот, гулкие отголоски. Я ничего не слышу толком, но это и хорошо, а то бы гораздо сильнее хотелось вмешаться.
Он далеко не отходит. Кружит тенью где-то на границе, накатывает волнами внезапных ощущений - чувствует опасность, как и я. В конце концов, вот и наступил тот час, когда нас обоих могут убить.
Нет, полковник, надо собраться... Я должен воспринимать мир правильным образом, от меня могут захотеть каких-то осмысленных... Так, восемь, девять, соловей, что нам помогает сильнее всего? Кофе. Запах кофе. Шерстяная ткань под пальцами... Гладкая собачья шерсть. Фрау Ливен...

Он ведь даже не помнит, откуда она в точности родом. Из какой-то остзейщины, из самой глуши, с чухонских берегов...
Они гуляют по парку, ему шесть лет. Он в английском костюмчике с бронзовыми пуговицами и в ярком берете, она - в своем Облике серого с подпалинами дога. Он идет, положив ей руку на холку - приходится задирать руку, фрау огромна, и кажется ему самым красивым существом на свете.
- Итак, Ваше Высочество? Вы хотели меня о чем-то попросить? - ее голос важен и величав, но в уголках пасти прячется улыбка.
- Фрау фон Ливен... Может, сбегаем наперегонки до моста?
- А теперь то же самое, но по-немецки, пожалуйста.
- Laßt uns... fliehen... um der Brücke? - неуверенно говорит он, и просительно добавляет:
- Bitte...
- Annehmbar - вот теперь она точно улыбается.. - Voraus! - и срывается с места великолепным тяжелым галопом.
Он несется за ней, стараясь, как она учила, не терять дыхания, но все равно не успевает, только мечется у него перед глазами ее длинный, прямой, как палка, хвост... Когда он, все-таки запыхавшись, добегает до моста, она уже стоит к нему лицом, расставив уши и смеясь. Но что-то с ней как будто не так, она смотрит на него каким-то особым взглядом...
- Фрау фон Ливен, а вот теперь вы меня хотите о чем-то попросить? - отдуваясь, спрашивает он.
Она качает головой.
- Вы догадливы, Ники... Не попросить. Предупредить. Ваш брат, государь... считает, что скоро придет время вашего Обретения. - она умолкает, и он пользуется этой паузой, чтобы восторженно вскрикнуть:
- Обретения Облика?
- Да, Ваше Высочество. Вам почти семь. - она садится - римская статуя пса-защитника - обвивает лапы хвостом. - Это нужное время... Возможно, после этого мы с вами... будем видеться реже.
- Потому что у меня будут Государственные Дела? - стараясь быть очень серьезным, говорит он. Его на самом деле пугает это "реже"... Но ведь это значит, что он будет взрослым?
- И поэтому тоже - она больше не улыбается. Встает, выпрямляется, расправляет юбку - Николай даже не заметил, как она скинула Облик. - Но запомните самое главное, mein Prinz. Как бы не повернулось дело с вашим Обретением... Вы - это вы. Дом Махайрода стар, но вы молоды... и не обязаны быть только Махайродом.

Прав ли я, что думаю об этом сейчас? Дальше опаснее, дальше хуже... Но я не могу... Что там говорят про "вся жизнь перед глазами"? Чушь, есть вещи, которых я не вспомню, даже если захочу... Что-то было там, во время первого Обретения - первой попытки - но что? Душный мрак, стена из ничего... Боль... Тяжелое, неподвижное тело, то большое, то маленькое... Пустота.

Когда он приходит в себя, это понимает только он сам - потому что ни открыть глаза, ни шевельнуться он не может. И поэтому те двое, спорящие у его постели, даже не думают понижать голоса или отходить подальше.
- Еще один! Господи, да за что же нам это! - голос у Александра отчаянный, почти плачущий. - А ведь я верил вам! Верил, что вы сумеете!
- Я не волшебница, Ваше Величество. Я всего лишь старая остзейская сука, которая выучилась паре трюков... - а вот у фрау Ливен голос спокойный, только очень усталый. - Я не могла отдать ему свой Облик. У Старого Саблезуба свои пути, и вы знаете это не хуже меня.
- Я знаю это лучше вас, и мне не стоило об этом забывать. Довольно. Он должен обрести Облик, и я знаю, кто мне в этом поможет.
Голос фрау становится неприятным, металлическим:
- Только не говорите мне, государь, что вы хотите отдать своего брата этому казарменному петуху...
- Почему нет? Он талантлив... в определенных вещах. Со мной обращались слишком мягко, и поглядите на результат! Я не допущу ошибки, которую сделала бабка. Все-таки она не была Махайродом...
- Государь, одумайтесь...
- ДОВОЛЬНО! - Александр почти визжит. - Если б вы посмели так говорить с моим отцом, он бы уже приказал отрезать вам уши!
- Собакам часто обрезают уши - ни страха, ни злости; только усталость. - Они от этого только лучше служат...

Да, так. Алекс так и не узнал, что я это слышал... И не узнает. Благословенный лежит в земле, и это почти хорошо; по крайней мере, теперь у меня гораздо меньше искушений... Самое гадкое - что меня заставили назвать в честь него сына... Ну да ничего, Сашка, слава Богу, совершенно на него не похож. И я не отдам его никакому Ламздорфу.
Нет, бедолага Кочет ни в чем был не виноват, наверное... Просто действовал, как его учили. Не знаю, правда ли это, что именно он занимался попытками перевоспитать пленных Гидр. Возможно, да, учитывая, что этого не получилось, и их всех, включая детей, пришлось перебить...
Не надо сейчас вспоминать, что именно он делал. Вспомни-ка, полковник, чем это кончилось. Вспомни. Ты держал это под замком... сколько? Годы какие-то... И в жизни я не думал, что мне может понадобиться тормошить это... Может, все и обойдется, может, Медведь и справится... наглое животное, вот из кого получится прекрасный наставник для Наследника. Но если нет... то я должен вспомнить, как я сделал это тогда.
Верить больше никому нельзя. Если и Трубецкой, и Оболенский... Придется самому, а для этого мне нужно туда попасть, снова....
В это место. Там, внутри.

Он стоит, вытянувшись во фрунт. Темя нещадно печет, ноги затекли. Кочет прохаживается напротив него - спокойный и почти веселый, как всегда в такие моменты. Он в Облике, трепыхается в такт шагам алый гребень, чиркают по камням когти. Он всегда принимает Облик для занятий: хвастается тем, что ученику недоступно.
- Итак, Ваше Высочество, вы сделали восемь ошибок. Как же нам теперь быть? Отвечайте. Как я должен поступить с вами? Скажите правильный ответ.
Он молчит. Солнце таращится сверху.
- Ну же, я не могу ничего делать без вашего распоряжения. Вы, хоть и ребенок, но царевич, не так ли? Помните?
- Я не ребенок, герр Ламздорф.
- Дворянин, не имеющий Облика - ребенок. Вам семь лет, Ваше Высочество. Вы готовитесь к Обретению, и оно должно быть успешным. Вы сделали восемь ошибок в упражнении. Что я должен сделать? Отдайте приказ, bitte.
Вот уже пять лет ему семь лет. Ему не шьют взрослой одежды; ему не делают гвардейского мундира. Сейчас он стоит под палящим солцем в английском костюмчике с бронзовыми пуговицами. В берете с помпоном. В какой-то мастерской их специально шьют на его размер. Когда-нибудь он найдет эту мастерскую, сожжет ее и посадит портных на кол, обмазав предварительно медом, чтоб оводы налетели.
Драться с Ламздорфом, пытаться свернуть тонкую петушью шею - бесполезно. Он старший сын старшего сына, у него есть Большой Облик. Он видел это только единожды: петух размером со струфиана, с металлически блестящим клювом, стоял, наступив ему на грудь огромной лапой и гневно клекоча, а он, слабый, обычный человек, не мог даже дышать, не то что отбиваться...
- Приказ, Ваше Высочество. Я жду уже... Шесть минут.
Он сглатывает воздух - и говорит, стараясь, чтоб голос не дрогнул:
- Приказываю вам наказать меня, герр Ламздорф.
Кочет удовлетворенно кивает.
- Отлично. Вы медлили с приказом шесть минут, спорили со мной один раз, сделали восемь ошибок; итого пятнадцать ударов. Извольте повернуться спиной и снять куртку. - слышен шорох, слабый влажный хруст - Ламздорф скидывает Облик, ведь петушьей лапой держать трость неудобно...

Почему именно тогда? За эти пять клятых лет меня наказывали, наверное, раз пятьсот... Было и большее унижение - когда заставили стоять на горохе в бальной зале - и большее отчаяние - когда пороли на глазах у матери, к которой я прибежал, как дурак, просить о помощи... она только охала укоризненно, а потом поблагодарила Кочета за труды... Может быть, дело в том, что как раз незадолго до этого мне приснился первый сон про женщину... ну, настоящий... или в том, что это было вскоре после того, как я переболел простудой? Да неважно.

Он выдержал тогда семь или восемь ударов, а потом в глазах у него стало темнеть.
Он очень испугался. Очень. Если он упадет в обморок... проклятая жара, проклятая простуда... то потом будет совсем худо. Этого ему чертов петух, чтоб он сдох, долго не забудет...
И тут солнечная одурь уходит, как не было ее, и налетает резкий холодный ветер. Ветер хватает его, мягко бьет под колени, проникает внутрь и где-то там, внутри, что-то взрывается сперва волной стужи, потом жутким, палящим, черным жаром. Он понимает, что стоит на коленях. Он понимает, что кричит, нет, вопит, визжит, исходит на крик. Он понимает, что Кочет шарахнулся от него в сторону - Господи, почему? И потом его гнет назад, выгибает в жуткий мост, чуть не ломая спину, кости воют, связки рвутся, рот наполняется кровью, и что-то горячее, точно не слезы, хлещет из глаз.
Его голова запрокинута, он сейчас коснется затылком земли, но раньше этого его вздергивает вверх, и он с ужасом чувствует - остались же еще силы бояться - как его ноги отрываются от почвы...
А потом его вскидывает на полную сажень кверху - и с чудовищной, размалывающей, мертвой силой бьет оземь. И все, что кругом, уносится прочь, сметенное диким смерчем, и остается только одно - невероятная, безумная, сладостная ярость..

И все меняется. Мир округляется, боковое зрение исчезает, зато обостряется и становится каким-то объемным слух; плац стремительно уходит вниз, он чувствует, как что-то на мгновение упирается больно в бок - и с треском падает; кажется, это беседка; жара исчезает, пропадает боль, тело наполняется тугой, переливающейся силой, и он делает шаг. Шаг. Шаг. Царапая когтями землю. Переваливаясь с лапы на лапу, еще неловко, еще неумело, но маленький, сутулый человечек в белых буклях оказывается очень близко, пытается бежать, но он догоняет его даже шагом, и человечек добегает до стены, и прижимается к стене, и тогда он замахивается, и ослепительные когти дивной чистой белизны высверкивают и взлетают... Человечек кричит, закатывает глаза, и тут из его груди бросается вперед, култыхая короткими, нелетучими крыльями, яркая полупрозрачная птица.... Так не должно быть, он не должен этого видеть, но своими новыми глазами - видит, и машет когтями вбок, и его вполне материальная лапа сбивает призрачную птицу с лета, отбрасывает в сторону - комочком окровавленных перьев, тающих, расточающихся паром, и тогда человечек вопит совсем страшно, падает, сворачивается клубком, дрожит - и он брезгливо поднимает лапу для последнего удара....
...и в ногу ему, в заднюю ногу, впиваются словно бы иголки. Он гневно косит глазом - и видит, что на его огромной лапе висит кажущаяся совсем небольшой серая собака.
Разворачивается, стряхивая собаку одним движением. Та отлетает, с визгом ударяется о землю, но встает, слегка пошатываясь, и скалит зубы. Ему плевать на ее угрозы, но это бесит, это злит, а человечек кажется уже не опасным, и он бросается вперед - а серый дог кидается наутек...
Они бегут...
По парку...
Собака несется, как проклятая, бешено мечется прямой, как палка, хвост...
Наперегонки....
...до моста.

На мосту она падает, не в силах дальше бежать. Медленно переворачивается - и подставляет поджарое брюхо.
- Бей - говорит собака. - Бей... Ники. Я... заслужила... наверное.

Он очень медленно заносит лапу...

Потом он лежит в воде лицом и ревет ревмя, а она гладит его по голове.
- Ну что вы, что вы, Ваше Высочество. Ну? Все хорошо... - ее голос почти не дрожит, хотя руки все еще немного трясутся.
- Я.... Мог... Вас...
- Не могли - она берет его за плечи, резко поворачивает к себе лицом. - Поверьте, mein Prinz - не могли никак. Вы были зверь, хищный зверь. А звери не бьют того, кто подставляет брюхо. Видели, как дерутся волки? Все хорошо...
- Я был не зверь - убежденно говорит он. - Я был дьявол....
- Нет. Вы просто... - она вздыхает - Мне трудно это объяснить, я не старшая дочь... Это был Он, понимаете? Не дьявол, нет. Старый Саблезуб.
- Это одно и то же! - у него срывается голос. - Я никогда.... Никогда больше!.. Я научусь...
- Вы не должны этому учиться. Вы... Вам надо учиться жить с ним, а не бороться с ним. Поверьте, Ваше Высочество - это... может по-настоящему вам пригодиться. Это - царская сила... Доставшаяся вам я сама не понимаю как, ведь вы тоже не старший сын...
- Царская? Но я никогда не буду царствовать - твердо говорит он. Слезы как-то кончились, осталась угрюмая решимость. - Никогда.

Они возвращаются к разгромленному плацу, держась друг за друга, шатаясь, и видят Александра, склонившегося над полубессознательным Ламздорфом. Николай в ужасе замирает - но императору сейчас не до него.
- У вас получилось, герр Ламздорф! - восторженно восклицает он. - У вас получилось! Вы справились!
- А... ва...
- Я верил, что у вас получится! Я так вам благодарен! Вы будете графом! Князем Империи! Я обещаю!..
- А... ауу...
Они проходят мимо, так и не заговорив с царем.

Не стал он ни графом, ни князем. Он прожил еще десять лет, под присмотром врачей, неспособный говорить и начинающий истерически рыдать при виде кошек.
Я убил его Облик. Лучше бы фрау позволила мне завершить дело.

Но в одном она оказалась права: это может по-настоящему мне пригоди...

- Ваше Величество! Ваше Величество!!
Он отворачивается от окна - и сталкивается взглядом с искаженным ужасом и горем лицом юного поручика. Кажется, он видел его при Медведе...
- Что случилось? - проклятая привычка цедить слова не покинула его даже сейчас. Столько лет безумной муштры самого себя! Ламздорф бы был им доволен, в конечном-то счете.
- Ваше...
- Без чинов. Говорите.
У мальчика трясутся губы - вот-вот заплачет.
- Генерал.... Генерал Милорадович смертельно ранен.
Он кивает. И снова отворачивается к окну. За окном постепенно подымается метель, белые клубы снега несутся над крышами, колотятся в стекло. Юноша ждет, не зная, что еще сказать. Хорошо.
- Поручик?
- Здесь, Ваше Величество!
- Передайте войскам... Орлову... Пусть выждут пятнадцать минут после и выступают.
Он больше не говорит ничего, и поручик решается спросить:
- Государь... Простите... После чего?
Николай не оборачивается. Не надо никому сейчас видеть того, что у него вместо лица..
- После меня, дурак.
И, раньше, чем кто-нибудь успевает хоть охнуть, одним мгновенным движением он выбивает окно и кидается вниз, в белую метельную круговерть.

Моя кровь.
Моя память.
Я здесь.
Впервые за годы.
Я здесь.
Это я.
Иди сюда, Старый Саблезуб, дружище. Ты мне нужен.

***

Медведь открывает глаза.

До горизонта - серый мох, перемежающийся островками редкой желтой травы. Серое небо над головой. Солнце в зените, но оно какое-то маленькое, бледное, словно полинялое. Оно почти не греет, да и светит не очень; такой желтовато-красный полусвет.

Как он попал сюда?
Что он тут делает?
Что вообще случилось?
Почему так болит все внутри?

Потом воспоминания приходят, одно за другим, и он хватается за грудь - судорожным движением; да, вот она, жуткая, развороченная рана, тут выковыривали пулю. Черную, словно оплавленную, странной формы - похожую на маленький грибок... "Особый припас", так это называется. Гидробойка... Зря только мучили, можно было оставить внутри, все равно такой пули хватит на трех медведей... и одну Машу.
Но что с ним происходит? Он умер? Он оглядывается вокруг; странная то ли тундра, то ли степь, тянется, сколько хватает взгляда; ни деревьев, ни холмов, ничего, за что можно уцепиться глазами... Только на северном горизонте что-то блестит, какая-то огромная... штука. Горы? Нет, вглядевшись, он понимает, что это не горы никакие. Это лед. Невероятная, сумасшедшая стена изо льда, выше Урала, выше Карпат, перекрывающая собой все пространство окоема...
И тогда он вспоминает... Внезапно что-то щелкает в его голове, и он вспоминает... Он был здесь. Когда-то очень давно... Ему было семь... Обретение Облика, странная и прекрасная встреча, которую он позабыл, потому что должен был позабыть... Он был здесь, он ходил по этой степи, он нашел... Что-то... Какое-то логово, какое-то убежище... Там был... Он стоит, пытаясь хоть что-то вспомнить, и как-то удивительно спокойно и хорошо ему, так и стоял бы, дышал бы прохлажным воздухом, любовался бы ледяной грядой...

Но тут он слышит рев.

Это чудовищный, сводящий с ума звук. Он начинается где-то в глубине огромной утробы, и вибрирует на сверхнизких тонах, заставляя дрожать кости черепа; он раскатывается громом, разбивается на отдельные всхрипы, а потом взлетает до оглушительного визга - яростного и безумного.
Михаил оборачивается - резко - с плачущим вскриком хватается за грудь - совсем забыл про чертову рану - и видит его.

Он размером, наверное, со слона. С двух, трех слонов. С кафедральный собор. С линейный корабль.
Он стоит на четырех лапах-колоннах, упирающихся в землю кривыми страшными когтями - каждый в человеческий рост.
У него рыжая грива, жесткая, как свиная щетина, торчащая над хребтом, как заросли камыша.
У него плоская, пятнистая морда, больше собачья какая-то, чем кошачья, с вытянутыми челюстями и желтыми выкаченными глазищами.
И у него два клыка. Загнутых, страшных, громадных клыка, таких больших и тяжелых, что, кажется, слегка пригибают его голову вниз...

И он готов к смертельному бою. Словно пелена падает с глаз Медведя, или он просто раньше не туда смотрел...  Степь полна людей.

Они стоят в подобии строя, шаткого, ненадежного... Они одеты в шкуры и грубый мех.... Они, наверное, здоровые, сильные ребята, вон у того какие мышцы, как у кузнеца... Они вооружены до зубов - отличные, прочные копья, блестящие кремневые наконечники, массивные дубины, кто-то натягивает лук. Они храбрые люди. Они пришли затравить зверя. И у них есть заступники, покровители; сквозь туман, краевым зрением, Михаил замечает смутные тени, скользящие между стоящих фигур; оленьи рога, белое крыло, ящеричий вьющийся хвост...
Но зверь оказался куда злее и опаснее, чем они думали. И сила его больше, чем у любого из тех, на кого уповают охотники.
Саблезуб рычит еще раз - коротко и гневно - а затем прыгает.

Тварь такого размера ходить-то должна еле-еле, не то что прыгать. Но зверю явно нет дела до англичанина Невтона и его смешных законов. Он взмывает в воздух, легко толкнувшись всеми четырьмя лапами, шутя перемахивает передние ряды - те только без толку тычат в воздух копьями - и рушится в центр толпы под страшные вопли страха и боли. Встает на дыбы, крутится, косящими движениями лап круша все и всех вокруг, кровь на когтях, кровь на морде, даже хлещущий хвост разбрасывает кровавые брызги. Стрелы отскакивают от его шкуры, толстой, как у быка; копья ломаются, как тростинки.
И людей хватает ненадолго. Может, навались они всем многолюдством, они бы и сумели завалить тварюгу - но они даже не пытаются, на самом-то деле. Копья падают на землю, куда-то в небо улетают стрелы, и люди кидаются бежать, кто врассыпную, а кто и кучей... И зверь кидается им вслед. Бежит он страшно быстро, а в тундре спрятаться негде; догонит, переловит, размелет кости... И вот тут одурь слетает с Михаила, как не было ее.
- Стой! - кричит он страшным голосом. - Стой, холера! Они уже бегут! Не надо! Стой!
Он не знает, на что он рассчитывает. Сделать с такой скотиной он ничего не сможет даже в собственном Облике, тем паче что принять Большой сейчас сил у него нет... Да и сможет ли он войти в Облик здесь, где все иначе?.. Он бежит следом за зверем, спотыкаясь и мало не воя в голос от боли, чувствуя, как слабеет с каждым шагом, а зверь не обращает на него внимания, да и слышит ли он его вообще...
- Стоять! Стоять, твою мать! ПРЕКРАТИ, ЧТОБ ТЫ СДОХ, СТОЙ, СТРЕЛЯТЬ БУДУ!

Чем он тут собрался стрелять - совершенно непонятно, но дело явно не в словах. Как будто само его рвущееся вперед желание, страх, стыд, злость - все это догоняет Махайрода и... он словно запинается на бегу, дергается - и останавливается, вздыбив шерсть, и начинает медленно разворачиваться на месте. И когда он смотрит на Медведя - не видя его, сквозь - тот тем не менее облегченно охает: в глазах зверя читается несомненный разум, и сами они бледнеют, становясь из желтых прозрачно-голубыми.
- Кто здесь? - спрашивает он. - Кто это? Фрау, это вы?
- Какая я тебе фрау, жопа ты с клыками - бормочет Михаил, опускаясь без сил на землю. Но Махайрода уже нет, он тает, исчезает, и остается только эта непонятная тундра-степь, а потом и она меркнет, и земля становится жестче, и темнеет вокруг... Это снова казармы, дощатый топчан, душно и муторно, и кровь течет из груди, течет из спины, течет все сильнее... Повязки пропитались насквозь, а менять их некому, но это неважно... Все кончается, старина, но ты все-таки что-то сумел...

Полутьма, полумрак, и топчан начинает качаться... Кто его укачивает? Или это лодка, лодка на большой, темной реке? Нет, все-таки кровать, и потолок ниже, чем должен быть... Дома, дома, он дома, он помнит этот потолок, вон резные головы турок в тюрбанах, вон дедова сабля висит на стене... Он хочет спать, но он болен, не может уснуть, у него жар... Старый дядька-пестун, отцов дружинник, хромоногий усач, выходит из темноты и присаживается рядом, кладет ему на голову шершавую, холодную руку:
- Спите, барчук, спите. Вот я вам песенку спою...

Спи-усни в своей берлоге,
Снег ложится на дороги.
Повернется к лету год -
Будет мишке сладкий мед.
Ветер воет, ветер вьюжит,
Бер-отец по лесу кружит,
Дом от вьюги сторожит,
Медвежатам спать велит...

И он засыпает.