***
Площадь. Декабрьский холод здесь не властен, его прогнало слитное тепло тысяч тел, горячее, взбудораженное дыхание. Они стоят... хорошо стоят, на самом-то деле, залюбуешься, плечо к плечу, штыки лесом, кивера горой... Люди. Просто люди. Ни один из которых, случись чего, не ударится оземь, не обернется рычащей жутью с клыками... а просто упадет и, бывалоча, помрет.
Между рядами - то там, то тут - ходят или стоят... другие. Их легко отличить, даже когда они не в Обликах, даже когда одеты в ту же форму - по какой-то особой, своеобычно уверенной манере держаться, по одновременно напряженному и спокойному взгляду. Эти свои... и с ними говорить толку нет, они уже решили за себя все, как решил и Медведь этой ночью. Разве только... Если у него все получится, если перепуганные солдаты начнут разбегаться... Кто сможет сыскать в толчее и давке Горностая или даже Гарпию, если те поспешат убраться восвояси? В таком раскладе немудрено и полную гидру потерять... А там... Мир велик, земель на свете много - авось, уйдут, как всегда уходили, как его, Медведя, предки однажды, не в силах терпеть над собой произвола турок... Деду-прадеду, верно, тошно было на чужбине, а вот он сам и знать уже не знает никакой дальней Сербии, и ничуть о том не жалеет...
До шеренг остается сажени две. Он останавливает коня, он поворачивает коня - и медленно, медленно... Ружья подняты, но опустить ствол - мгновенное дело... Мимо шеренг, мимо людей - направо, до конца площади почти.... Развернуться, смерить толпу взглядом, а теперь налево... Медленнее... Почему-то так страшно ему не было никогда, ни при каких бородинах; верно, потому, что тут - свои. И непонятно, чего он боится больше - того, что солдаты дадут по нему залп, или того, что он от страха не удержится, уйдет в Большой Облик и кинется рвать... И тогда командовать-то будет некому, те, с другой стороны, побегут ему на подмогу, и тогда резня... Так что нет, Михал Андреич, Топтыгин-воевода, будешь ты ехать спокойно, держаться гоголем, в лица смотреть...
И вот оно. Солдаты начинают провожать его глазами. Сперва один, потом второй, потом один за другим. Кто-то выступает на полшага из строя, чтоб вглядеться. Кто-то опускает ружье - но не чтобы стрелять, а просто забыв от удивления о фрунте. Кто-то чешет затылок...
Остановить коня посередине. Повернуться лицом.
Раз.
Два.
Три.
- Эй, ребятушки! - зверя в голос, чтобы гулко, чтобы зычно, на всю площадь. - Орлы! Узнаете меня?
Шорох, шепот. Не шарахнулись, стоят твердо.
- Узнаете меня?!
Сейчас кто-то ответит... Ага, вот этот. Татарские скулы, рыжие волосы, ухмылка наглая - заводила...
- Никак нет, ваш-блаародь! Мы люди простые, где нам генералов знать!
Ага. Молодец, рыжий. Так и надо с нами, генералами... Ну, смертельный номер!
Ноги из стремян, руки на холку, рраз! Учил меня Багратион-покойник... Жалобно хрупают суставы, жалобно взвизгивает лошадь, но он уже стоит на седле, руки крестом - долгие полсекунды - а потом - через лошадиную голову - рыбкой, плашмя, словно желая нырнуть в мостовую - камни - брусчатка - УДАР!
И вихрь хватает его, закручивает и тащит, сквозь камень, сквозь собственное тело, через границу - туда. Бьет в ноздри запах хвои и снега, накатывает дремотная зелень, боль обжигает и стихает. Мир выцветает, теряет перспективу и объем, зато обоняние обостряется так, что он начинает чуять расстояние и вес. И он встает с мостовой - встает на четыре крепких лапы, поводит массивной мордой, прядает ушами, чувствуя себя спокойным и почти счастливым. Страх отступает, гаснет - зверь, не умеющий понимать смертность, прикрывает его, заслоняет собой. И Медведь - теперь в полном истинном смысле слова - поворачивает маленькие подслеповатые глазки и чуткий нос к толпе. К толпе, не к строю больше; ряды смешались, ружья нацелились, они ждали, вестимо, всякого - но нет, это всего лишь малый Облик, всего лишь обычный зверь, пусть и по-настоящему большой и сильный... И он рычит - не злобно, а весело, так, чтобы эхо рванулось, загремело, забренчало о стены:
- А теперррррь? Теперррь - узнали? Остолопы!
Узнали, что уж. Голоса становятся громче, никто уже не шепчется, он слышит снова и сновп повторяющееся имя, "А я тебе что? А я говорил!" "Точно он!" "Михал!" "Прожора!"
Ага, вот так. И откуда-то из задних рядов, тихонько, вполголоса, но он слышит - кто-то затягивает на мотив плясовой:
Как медведь, наш Медведь - он прожористый,
Он прожористый, ненаедина;
Он и немца сожрет - не подавится,
Он и турка сожрет - не заперхает,
И француза сожрет - не поморщится,
Только морду утрет, да давай еще!
Никогда, никаким орденом он не гордился так, как этой дразнилкой. Это хорошо. Это очень хорошо... Он привстает на задние лапы и далает пару па медвежьего танца из цыганского балагана в такт песне. В рядах гогочут и машут руками. А тот самый рыжий вышел вперед, смотрит с восхищением, но все так же нагло:
- Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Только что ж вы с ними, а не с нами?
- А что ж мне с вами-то делать, орлы?
- Так законного царя защищать, Михал Андреич!
- А кто ж у нас законный царь?
Рыжий моргает.
- Константин же! Нам так офицеры и сказали - давайте, мол, за Константина и жену его, царицу Конституцию!
- Царицу Конституцию? - Медведь себя со стороны не видит, но, верно, вид у него сейчас препотешный: глаза навыкат, уши нараспашку.
- А то. Говорят, из пруссацких Тюленей. Красивая - страсть! - глаза у рыжего мечтательно замерцали.
Хороши, солдатики - думает Медведь, отступая даже на пару шагов. Он набирает в грудь воздуха - и тут же видит, как через толпу движется, расталкивая замерших в нерешительности солдат, огромное существо, увенчанное короной развесистых рогов. Олень! И обок него торопится - в человечьем обличье - еще одна знакомая фигура: Лебедь-Каховский. Господи, Петр Григорьевич, птичка вы моя белая, вы-то что тут делаете? Я же вас одной лапой, простите, ушибу до смерти... Но саженях в двадцати впереди над головами людей виднеется бронированный горб Василиска. Это уже серьезно, но он слишком велик, ему не протолкнуться, есть еще время... Нельзя его терять.
- Какая тебе царица, болтун? - рычит Медведь, и наступает на толпу, загребая брусчатку лапами. Солдаты слегка шарахаются. - Вот что, ребята. Знаете же, что Константин мне верил? Я у него за старшого был! Сам вас к присяге вел - забыли уже, что ли? Я б душу за него отдал, за Константина Палыча! Но что же делать, когда он отрекся?
- Отрекся? - толпа отступат еще на шаг, люди переглядываются, хмурятся...
- Стал бы я врать? Зачем? Константин мне друг, а Николай мне кто? Мне Константин сам саблю дарил, золотую с алмазами! А потом прислал он мне письмецо: мол, так и так, друг любезный, женился я на неровне, царствовать теперь не могу...
- Это, что ли, Конституция ему неровня? - хлопает глазами какой-то совсем молодой солдатик.
- И верно - говорит кто-то еще. - Вестимо ли, чтоб тюлени с котами?..
- Да как же, тюленей же и зовут - коты морские...
- Так морские ж, тютя! Что он с ней - на песочке, что ли, будет? А наследник-то какой получится! Ни рыба, ни мясо?
- В общем, так, ребята! - Медведь ревет во все горло. - Хорош бузить! Константин сам брату присягнул, и вам велит! Никогда я вам не врал! Кто тут из старых? Кто со мной на турка ходил, кто Бонапарта бил? Что я, по-вашему, гидру не боялся, а Николая испугаюсь? Был бы он не по правде - я бы первый вас на дворец повел!
Хорошо, что Махайрод его не слышит, потому как на самом деле Медведя он пугает куда больше средней гидры. Гидра - что? Змеюка слизистая...
И строй шатается, ломается окончательно. Люди собираются вокруг него, кто-то несмело трогает - думает, что он не заметит - густую шерсть на его боку... Где-то сзади маячат конногвардейцы, но Медведь машет на них лапой - погодите, мол! - и они послушно откатываются назад... Он чувствует себя очень молодым и очень лихим. Так вот и напишут потом: генерал Милорадович, рискуя жизнью, остановил кровопролитие... А ведь это Андрей на шею, ребятки, если у Николая сыщется совесть...
И тут мостовая под его лапами начинает тягуче звенеть. Медведь резко оборачивается - и видит, как на него, наставив рога, несется Оболенский.
- Ну-ка, братцы - фыркает он, и солдаты прыскают в стороны.
Олень останавливается в шаге, скрежетнув копытами. Ноздри его гневно раздуваются, прекрасные глаза мечут искры.
- А ведь вы подлец, генерал - слегка дрожащим от гнева голосом говорит он.
Медведь слегка столбенеет.
- Я-то подлец?..
- Вы - говорит Олень и припадает на передние ноги, опустив голову. - Только по доброй памяти... Ступайте-ка вы поздорову.
- Да нет, дружище - тихо говорит Медведь. - Давайте-ка лучше вы. Солдаты сейчас станут расходиться, а то и бежать... У меня осталось, знаете, пара знакомых среди австрияк, могу замолвить...
Олень прыгает. Очень быстро и точно - вот только что стоял, и вот взлетел свечой; мелькают копыта - и рушатся вниз, Михаил еле успевает убрать от удара голову, и острый удар приходится в плечо, разрывая шкуру и мышцы.
- Ах так ты, козий сын! - ревет Медведь, и взмывает на задние лапы. Ну, князюшка, ты выбрал. Кровью и памятью... Олень отскакивает, приземляется ловко, но Медведь уже берет разбег, и если кто считает, что мы тут косолапые, так мы ему живо... Где-то сзади мелькает потертый мундир Лебедя, но до него ли...
Дикая, жгучая боль взрывается под лопаткой, и он, не закончив разбега, спотыкается на всем ходу, летит кубарем, пытается встать, крутануться, но что-то словно стягивает спину, не дает вздохнуть, шевельнуть когтями... Он тяжело переваливается на брюхо, лапы разъезжаются, но ему удается вскинуть морду - и увидеть Каховского. Тот стоит в семи шагах, сощурив глаза, лоб в каплях пота - а в руке его дымящийся пистолет.
- Пуля... - ревет Медведь. - Дрянь!.. Да я вас! - он должен суметь подняться, это всего лишь пуля из пистолета, но почему-то ничего не выходит, он не может двигаться, задние лапы сводит мучительная судорога, и колотит дрожь, и с леденящим ужасом Михаил понимает, что теряет Зверя... Оболенский застыл совсем рядом, морда перепуганная почему-то...
- Я не хотел... - тихонько говорит он, но тут на площадь обрушивается хлесткий вихрь, вздымая клубы блестящего снега.
- Мать твою! - отчаянно кричит какой-то солдат, а другие вскидывают ружья, но куда там! В урагане крыл и копыт, хохоча от ярости и роняя розовую пену с губ, бешеные Пегасы падают с неба, за жалкие секунды успев пролететь пол-площади. Кто-то из них рушится рядом, скидывает Облик:
- Генерал! Сюда!
Ты не поднимешь, хочет сказать Медведь, но понимает внезапно, что он какой-то маленький, голый и жалкий... Зверь ушел, сгинул, как не было его, он не может дотянуться, как будто мертвая пустота на месте живого мохнатого мрака внутри... Он просто человек, и он лежит в кровавой луже, и небо начинает мерно и тошнотворно вращаться вокруг...
Сильные руки подхватывают его, перекидывают через чей-то круп, и под разрастающийся гром пальбы генерал Милорадович летит в никуда.