Ну вот и я присоединяюсь к банкету.

[myrngwaur]

Рабочего названия нет. Сеттинг придуман lubelia, описан lubelia, fredmaj и tindomerele, за что им всем большое спасибо, потому что это угар и жесть.

Фантдопущение: это 1820-е, Россия, альтернативная вселенная; а заключается альтернатива в том, что все дворянство - прирожденные оборотни. Кроме того, в каждом семействе передается с кровью еще некое чудовищное обличье, особо могущественная версия фамильного зверя, наследуемая одним человеком в роду, главой дома.

Персонажи при достаточной внимательности очевидны.

Медведь подошел к присяге одним из последних. Он никогда не был хорошим актером, да никто и не мог бы потребовать подобных талантов от боевого генерала, потому, вероятно, недовольство, шибавшее от него на семь локтей, не почуял бы разве вовсе лишенный нюха. А таковых тут, пожалуй что, и не водилось. У иных-то, пожалуй, нюх был даже слишком хорош. Вон как таращится своими немецкими зенками, то и гляди укусит.
Слова медленно лезут изо рта. Никогда косноязычием не страдал, а тут словно песком пасть набили.
"Я, Михаил из Дома Медведя... Всемогущим Богом, перед святым его Евангелием... хочу и должен верно и нелицемерно служить... не щадя живота своего... предостерегать... оборонять... споспешествовать..."
Кто придумал только эту шарагу? И один-то раз толком не выговоришь, а тут извольте-ка два раза за сутки...
"О ущербе же, вреде и убытке... не токмо уведомлять, но и предотвращать... вверенную тайность хранить..."
Люстры переливаются над головами, зал полон народу, и все усталые донельзя. Общая снулая оторопь как будто плавает под потолком, воздух кажется вязким и влажным.
"Надлежащим образом по совести своей исправлять... не преступать..." Едрена мать... Кончится оно уже наконец?..
- И как я пред Богом и Судом Его страшным в том всегда ответ дать могу; как сущее мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь. - это заключительное "аминь" он выдыхает с искренним жаром, который можно бы, наверное, почесть и верноподданическим. Кончилось, слава Беру. Теперь он поднимает глаза, до сих пор смиренно потупленные...
...и встречается взглядом с человеком, которому только что поклялся в вечной верности.
Глаза у Младшего Махайрода совершенно прозрачные, холодные, слегка навыкате, и смотрят они словно бы как-то несобранно, как-то мимо. Круглое лицо - как и у двоих старших, но те казались мягкими, упитанными, а этот - как бульдог, право. Совсем другое лицо; может быть, дело в нелепых кошачьих усах, перечеркнувших это лицо поперек.
Кто ты такой? - думает Медведь. - Кто же ты такой, Николай из Дома Махайрода? И как же вышло, что я, до последнего стоявший против тебя, сейчас присягаю тебе? Как ты мог это сделать?
Нет, неправильно. Ты ничего не делал. Ты просто оказался здесь, занял пустующее место. Как он мог это сделать? Как твой брат мог так с нами всеми поступить?

Он вспоминает. Средний: весь искрящийся весельем, лихой, постоянно смеющийся. Его очень любили унтера. Он сам, Медведь-то, особых иллюзий не строил - знал и о некоторых прегадких привычках, и об известной слабости характера - но так или иначе Средний был свой, знакомый, пригодный. И Михаил до сих пор был верен ему. Он проталкивал своего покровителя на трон всеми правдами и неправдами, он, прославленный командир, "русский Мюрат" - вот уж польстили, тоже мне, видали мы тех мюратов на вертеле - мог многое предложить и многое сделать. И, к чести Среднего, он это ценил. И все получилось. Все получилось! По распоряжению Медведя уже принялись чеканить золотые рубли с новым именем, бланки с вензелями пахли свежей краской...
И потом было письмо из Варшавы. Точнее, два письма. Одно официальное, с сожалениями и формальным отказом, а вот другое... Другое получил лично он, как вождь всей "дружины" - так иногда называл их Средний, когда был в приятных чувствах. Тоже мне, князь киевский. Сейчас все эти словечки, вся это спесь казались особенно мерзкими...
"Я не смогу, Михаил Андреевич" - вот что было там написано. - "Простите меня, я не смогу. Понимаю, что Вы думаете обо мне, но... известный опыт оказался неудачным. Рано или поздно они узнают об этом, и тогда задушат меня, как задушили отца. Сожгите это письмо и присягните моему брату, как это сделаю и я сам".
Он понял все сразу. Вокруг болтали о каком-то загадочном морганатическом браке, о тайном сговоре, но Медведь понял. Известный опыт... Не удался. Значит, Константин тоже. Значит, эта дрянь расползлась гораздо шире, чем все думали, и смерть несчастного Павла ничего не исправила, и теперь все будет по-настоящему худо.

...Многие винили в этом Екатерину. Якобы ее "слабая" кровь разжижила наследие Романовых. Но это была очевидная ложь - очевидная для любого, кто принадлежал к одной из Линий Зверя. Да, София Фредерика из Ангальст-Цербсте была всего лишь Кошкой, и никогда не пыталась этого скрыть. Она была из тех, кто, знаете ли, берет не размерами... Но ее Зверь, пусть и некрупный, проявлялся безупречно, был родственен романовскому покровителю, так что химерное проклятие потомкам не угрожало, и ко всему прочему - мужчины-наследники при любом раскладе получали Зверя от мужчины-предка... Скорее всего, дело было в самом Махайроде, в старой крови. Такие, по-настоящему древние линии иногда начинали... чудить. Нам еще повезло, Рюриковичей вот накрыло гораздо круче - достаточно вспомнить о Иване Грозном; Тираннозаурус в неуправляемом Большом Облике, растерзавший полстраны в буквальном смысле, был памятен всей Европе до сих пор.
Но и Махайроды дождались своего рока. Последним, кто мог по-настоящему принимать Облик, была прекрасная Елисавет. Облик Петра III был ужасно искаженным и нестойким - дольше чем на пару минут его удерживать не получалось. А Павел... Павел, бедолага, похоже, не мог становиться Зверем вообще.

Говорят, когда к нему пришли, все, что он мог - это прятаться за шторой, а потом, когда его обнаружили - умолять о пощаде. Но они были пьяны, и они были в Обликах, а зверь чувствует беспомощность добычи куда острее человека... И Зубов, настоящий Чугайстр, из старых, силы и злости неимоверной, одним ударом когтистой лапы проломил хрупкую человеческую голову...

А остальные, а его дети? Александр в юности мог хотя бы частично проявить Зверя, потому и не был убит вслед за отцом. Потом... Бог его знает. Уж слишком скрытен был Благословенный. Большого Обличья у него не было точно - иначе бы совсем по-другому, быть может, обернулся бы Аустерлиц. Но Константин! Михаил был совершенно уверен, что уж у него-то все в порядке. Иначе как бы он смог все это время худо-бедно держать в узде буйную шляхту? Поляки вообще предпочитали решать половину дел грызней в Обличьях, а уж каким кошмаром были их пресловутые Крылатые Гусары! Кто видел их атаку - с зенита, от солнца, в свисте перьев и яростном клекоте - тот прежним уже не станет... Но сейчас Медведь, конечно, вспоминает и понимает задним числом достаточно многое. Ходили слухи и о тайных стражах, и о каких-то купленных дуэлях... Хитер Средний, ох и хитер! Но если он и правда такой же, как его родитель - да, о короне лучше даже не помышлять. Второй раз этого не допустит никто.

А все тем временем расходятся. Люстры пригасают, в большом зале воцаряется синий полумрак; он понимает, что уже долго стоит здесь, у колонны, прислонившись к мраморной стене... Что же отвлекло его, что вывело из раздумий? А, вот. Там, с другой стороны; тот самый человек, чьих зубов он опасался в начале церемонии. А было чего опасаться, пожалуй.
Змей заметил, что его заметили, и двинулся к Медведю - даже в человеческом облике он шел, как скользил, с пугающей плавностью. Подходит - чуть мерцает родовой значок, на гладко зачесанных волосах, тщетно стремящихся прикрыть уже заметную лысину, играют случайные блики. Медведь плотнее приникает плечами к стене и принимает нарочито расслабленную позу.
- Здравствуйте, Михаил Андреевич - нет, в голосе Змея нет никакой вкрадчивости или скрытой угрозы. Обычный, спокойный голос. И лицо самое обычное... словно бы и впрямь просто старого приятеля встретил. С другой стороны, в чем-то это так и есть.
- Здравствуйте, Александр Христофорович. - Медведь улыбается краешками губ. - Чем обязан?
- О, это скорее я вам обязан - Змей не отвечает на улыбку, кажется странно серьезным. - Спасибо, что вы задержались. А то мне бы пришлось сейчас вас разыскивать по всему городу.
- Разыскивать? Зачем? - стараясь казаться равнодушным, спрашивает Михаил, а в голове у него вертится только одно: да неужели уже началось?
- Государь просил вас явиться. Вы нужны ему... для срочного разговора.
- Государь? - резко спрашивает Медведь. - Государю я нужен? Или вам?
На лице у Змея... что-то странное. Обида?
- Зачем вы так? - негромко говорит он. - Мы вместе служили, вместе трудились, разве нет? Вместе спасали этот город, когда была нужда... Помните наводнение? Тогда вы этаким лешаком на меня не глядели.
- Это было, граф. Но теперь... Вы победили, я проиграл, чего мне от вас теперь ждать?
И тогда лицо Змея меняется. Неощутимая волна холода окатывает Михаила; он видит, как веки его собеседника словно растворяются, и округляются, наливаясь золотым льдом, глаза, как мелькает между губами раздвоенный острый язык. Змей взволнован. Он просто в панике, на самом-то деле. Иначе бы...
- Сссслушшайте меня и понимайте - голос вибрирует, завораживает, лишает на мгновение внимания. - Сслушайте! Никто не победил ещщще. Никто не проиграл. Но мы можем проиграть... прямо ссегодня. - он явно напрягается, слегка закатываются даже глаза - и огромным напряжением сглатывает Зверя. Прикрывает глаза - почти блаженно.
- Он ждет вас. Ждет вас, меня... и еще кое-кого. И я клянусь кровью и памятью, Михаил Андреевич - вас никто ни в чем не винит и никто вам не угрожает. Пойдемте, прошу вас. Ночи осталось немного.

Комната. Камин. Письменный стол. Тяжелое кресло, отодвинутое к стене. Человек, стоящий к ним спиной, у окна, и глядящий на Столицу. Почти Бонапарт - зло думает Медведь - токмо треуголкою не вышел. Но этого он увидеть тут ожидал; а вот тот, кто вошел за ними со Змеем следом, оказался для него полной неожиданностью.
- Господи - тихо говорит Медведь. - Михаил Михайлович? Дорогой тезка, вас-то за что?

Лицо вошедшего, и без того худое и тонкое, кажется сейчас исхудавшим еще вдвое. Одет он, как всегда, по-придворному, но скромно, скорее похож на лакея, чем на графа, каковым с некоторых пор является. И - как и Змей - не одел ни одной награды, только родовой значок: расправивший крылья стриж. Новому дворянству, из выслужившихся, неоткуда было взять себе в покровители могучего зверя или волшебную тварь; вот и приходилось в мучительном и долгом трансе Обретения искать хоть кого, чтоб согласился провести тебя на другую сторону и подарить свое обличье. Этому, Стрижу, еще повезло; Меншиков вот, любимец Великого, вообще оборачивался хомяком. Ему, впрочем, шло.
- Здравствуйте, господа - негромко произносит Стриж, и только потом замечает фигуру у окна, и нервно сгибается в поклоне:
- Государь...
- Без чинов - это первые слова, которые вообще произносит Махайрод за этот вечер. И оборачивается.
- Государем мне еще только быть. Благодарю, что пришли. Генерал Милорадович... Граф Бенкендорф... Граф Сперанский.

Медведь снова оказался у стены. Старая военная привычка - отдыхаешь на поле боя, присмотри место, чтоб спина была прикрыта... А тут, несомненно, имеет место что-то вроде поля боя, пусть и небольшого.
- Я знаю, господа - Махайрод цедит слова, вообще никак не обозначая выражения - Я знаю, что и вы, генерал, и вы, господин Сперанский... имеете дружбу со многими, кто отнюдь не хотел бы видеть меня на престоле. Вы, Михаил Андреевич, вообще до последнего времени возглавляли некий род фратрии, готовившей корону Константину... - он делает короткую паузу, нарочно или нет? - Я вас не виню. Более того, еще пару дней назад в моем лице вы имели бы самого пылкого сторонника... Не буду скрывать, власть приятна любому, вот только я не чувствую при этом ни вкуса, ни способности к этому делу. И если бы вы, генерал, дали себе труд хоть ненадолго открыть глаза, вы бы поняли это не хуже меня самого. Вот только выбора у нас нет. Мой брат нам его не предоставил, и если верно то, что он написал мне тайно - и, подозреваю, не мне одному, а еще и хотя бы одному из вас - то причины, подвигшие его на такое решение, я понять могу.
Он переводит дух - чуть заметно раздуваются ноздри.
- Вот только не могу одобрить. Ни того, что мой брат позволяет страху думать за себя, ни того, что они с царем так долго скрывали ото всех прискорбную правду. А! Вы удивлены, Михаил Андреевич? Вы правда думали, что Константин с вами откровенен? Ну что же, и здесь мы с вами заодно. Вот только от меня правду скрывали оба моих брата. Я не хотел бы говорить дурного о благословенном усопшем, но то положение, в котором мы оказались - это, по сути, его рук дело...
Он отходит к бюро у стола, с щелчком распахивает крышку и извлекает оттуда тонкий конверт.
- Ознакомьтесь, господа. Вот что хранилось последние годы в дворцовой канцелярии, закрытой даже от меня.
Медведь берет листки, читает; прочтя, протягивает Стрижу. Косится на Змея, тот чуть заметно качает головой: не надо, знаю, мол. Ну еще бы. Еще б он-то не знал.

Через несколько минут Михаил поднимает глаза. Махайрод терпеливо ждет, лицо его снова являет из себя сущую маску безразличия.
- Но ведь этому есть какая-то причина, Ваше Величество? - тихо спрашивает Медведь. - Из-за чего-то же ваши братья хотели, чтобы корона досталась вам?
- Причина есть - тоже негромко отвечает Николай - и прикрывает глаза, и опускает низко лицо, словно собираясь с мыслями.
А когда он снова выпрямляется, лица у него больше нет. Серый вихрь клубится несколько мгновений над его плечами, а когда у Медведя снова получается сфокусировать взгляд - на него смотрят два бешеных кошачьих глаза, дыбится рыжая жесткая грива и отблескивают слюдой и снегом два огромных, загнутых клыка. Видение длится секунды, а затем император снова отворачивается к окну, горбится, его спина идет короткой судорогой, и все возвращается на свои места. Медведь мало не ахает вслух. Нет, Александр тоже мог явить Обличье на мгновения, но у него на это уходили минуты, он мучительно концентрировался, а стоило ему чуть отвлечься - Зверь уходил. Этому скорее трудно проглотить Зверя, вернуть себе человеческий вид. Но зачем он вообще это делает? Было бы так здорово увидеть Клыкастого во всей красе!
Ладно. Это неважно. Вообще все неважно. Михаил не проникся внезапно холопским восторгом, ему все еще не очень-то симпатичен этот рыбоглазый, недружелюбный тип; но и это больше не имеет значения. На глазах у них наследник старого зверя вступил в свои права.
И тогда Змей опускается на колени - будничным, ровным движением.
- Я здесь - говорит он - Моя кровь и память со мной.
- Я здесь - шепчет Стриж, и неловко, словно подламываясь, опускается рядом. - Моя кровь со мной. - он не говорит "память" - никакой памяти у него быть не может, он первый, основатель рода.
- Добро же - говорит Медведь, он пускает Зверя в голос, и в горле у него рокочет, дрожит тягучий утробный рык - ддоб-рррооу... - Я здесь, моя кровь и память со мной. Но зачем я здесь... государь? Я не знаю, что вы обо мне думаете, но бунтовать бы не стал и так. Довольно было бы и человечьей присяги.

И тут Николай впервые улыбается, и лучше бы он этого не делал.
- Я не знаю, что вы обо мне думаете, генерал, но я - на самом деле в вас не сомневаюсь... Просто мне хотелось, чтобы три лучших человека во всей этой каше присягнули мне по-настоящему. Потому что не все такое уж значение придают мирским клятвам. И это вторая причина, почему вы здесь - и главная причина этого дурного ночного сборища.
Он убеждается, что его слова произвели нужный эффект - даже Змей выглядит слегка ошарашенным. Потом морщится:
- У меня нет тут друзей. Кругом чертовы воры и смутьяны. ("Еще б у тебя при таком-то подходе были друзья", не без ехидства думает Михаил) Но кое у кого хотя бы есть стыд... Господа, вам знаком такой дворянин Ростовцев?

***

Утро было серым и промозглым, как частенько бывает в это время года. Утро было усталым и снулым - зевали, кажется, даже слуги, разносившие чай. И утро было очень тихим. Не кричали разносчики на набережной, не граяли вороны в ближнем парке - город словно замер, ожидая невесть чего.

Михаил сидит, удобно уложив ноги на баллюстраду, в низком кресле, по его приказу вынесенном слугами на балкон. Холодно, на самом деле, зверски, с реки тянет волглым, тягучим ветром, но он не чувствует холода - подпустил Зверя поближе, покрылся под мундиром бурой шерстью, только лицо и ладони оставил, чтоб людей покамест не пугать. Будет еще время.
Господи, ну почему я в Тебя не верю толком - с тоской думает Медведь. Под Аустерлицем как-то кончилось, так уж молился тогда, с тех пор всерьез и не выходит... А сейчас бы не помешало.
Они уже где-то там, в казармах. Трубецкой, Бестужев, Оболенский... Див, Василиск, Олень... Старые семьи, золотая кровь, отличные ребята, храбрецы... До последнего времени он считал их своими почти союзниками в нелегком деле пропихивания Среднего на трон. А они, как оказалось, хотели все это время совсем другого.
"Меня, вероятно, попробуют убедить принять конституцию - другой бы на месте Николая расхаживал из угла в угол, бил бы хвостом по бокам, а этот, мороженый, так и стоит у окошка, даже дышит ровно - А если не получится - убьют. Вроде бы кто-то собирался ради этого пробраться сюда во дворец, но, верно, передумали, я только зря утроил охрану... Этот... Ростовцев... отказался называть имена, он между двумя клятвами - мне и им, но вы, Михаил Андреевич, и вы, Михаил Михайлович, многие из этих имен, вероятно, знаете..." Если бы он потребовал назвать - Медведь бы отказался тоже, но он не потребовал, только смотрел исподлобья своими зимними глазами...
Они, эти юнцы, не знали того, что знал Медведь, не видели того, что он видел ночью... Стриж вот не выдержал, спросил напрямую - Государь, мол, а почему бы вам просто не показаться толпе в натуральном виде, и все само решится... Покажусь, ответил Махайрод, почему-то неприятно морщась - если другого выбора не станет. Михаил не может этого понять, но, в сущности, даже и не пытается. Вместо этого он просто сидит на балконе, подставив сквозняку старые кости, и ждет.

И вот оно начинается. Издалека, из старых кварталов, где гвардейские казармы, доносится, ширясь и множась эхом между стенами зданий, гулкий барабанный бой. Медведь, кажется, и вовсе перестает дышать. Сейчас последний шанс; солдаты могут отказаться, могут забунтовать, они же ничего не понимают, вестимо, они и слухом не слышали ни о каком заговоре, а если и очумели от чехарды императоров, то скорее боятся, чем злятся... Но эти - не какие-нибудь адвокатишки, как во Франции, а боевые офицеры, и умеют построить людей. И на площадь не выкатывает толпа, а выходят, одна за другой, ровные шеренги - под знаменами, правильным строем, вон даже виднеется оркестр с блестящими трубами. Это не бунт, это восстание. И Медведю нужно его подавить.
На балконе появляется мальчишка-поручик, глаза перепуганные:
- Ваше благородие... прикажете седлать?
- Тихо! - рявкает Медведь, смотрит на позеленевшего парнишку и немного смягчается:
- Никого никуда не седлать пока, а вот пошли-ка ты, братец, к императору, скажи, пусть подходы  ко дворцу закрывать принимаются... И конногвардейцев сюда, всех кого можно собрать... По всему судя, пешие идут...

Пешие, верно. И немного. У Медведя крепко отлегает от сердца: здесь хорошо если тысячи три. Площадь всю занять хватило, смотрятся грозно, но ни пушек, ни конницы. У нас девять тысяч, даже если не все надежные, должно хватить... и под городом еще стоят...
Боже мой, на что же они рассчитывают - думает Медведь с неожиданным горем и злостью - чего же хотят? Я же их смету... Пусть там и Василиск, зверюга страшная, но он один... Слава Богу, что в столице нет Драконов. Медведь представляет себе, каких дел могли бы натворить крылатые братья, пусть и без артиллерии, и ему становится нехорошо... Но сейчас расклад совершенно не в их пользу. Нет, надо что-то придумать. Не хочу я их убивать.
И тогда ему приходит в голову решение: дождаться, когда площадь обложат со всех сторон, чтоб мышь не проскочила - знавал он одного Мыша, большой был любитель проскакивать. Убедиться, что на дворец никто не пойдет. А потом попробовать переломить игру. Когда-то у него прекрасно получалось убеждать солдат. Там, при Бородино, в огне, хаосе и шипении бонапартовых тварей... Неужели сейчас не выйдет?
- Даже не думайте, Михаил Андреевич - говорит у него кто-то в голове голосом Змея - Они вас съедят...
- Подавятся - злобно отвечает Михаил - Потравятся... От медвежатины знаете какое расстройство желудка бывает с непривычки, Александр Христофорович? Да и кто меня там будет есть, Рылеев? Долгонько ему придется...
Нет, решено. Только бы кавалерия успела.

И она успевает. Воют медные горны, и стремительный поток заполняет улицы. Здесь не только простые всадники; Медведь видит в сторонке плотную группу коней без седоков, но с плотно сложенными крыльями за спиной. Лейб-Пегасы, все в Обликах, ржут и переглядываются - для них, летучих, все происходящее есть сущее веселье. А вот это прекрасное видение на кауром жеребце тут явно зря... Медведь матерится тихонько и торопливо ссыпается вниз по лестнице.
- Государь, ну зачем? - тоскливо спрашивает он, глядя на верхового снизу вверх. - Что даром гусей дразнить?
Николай бледен, как мел, но явно не от страха, хотя что по нему скажешь.
- А вы думаете, что мои верные дворяне все же решатся попробовать меня убить? - цедит он сквозь зубы. - Смерть тирану, allons, enfants de la patrie? Не думаю, генерал. Я здесь, потому что должен тут быть. И вы что-то слишком вольно со мной говорите.
- Смиреннейше и покорно прошу высочайшего прощения. - тоже сквозь зубы - Если чем провинился - готов...
- Не шипите, вы не Бенкендорф - император слегка усмехается. - И делайте свое дело. Я вам мешать не стану.
- Тогда я должен попросить вашего дозволения поговорить с солдатами.
- Что за глупость - Махайрод приподымает бровь - Отчего я должен вам запрещать? Говорите. Внушайте боевой дух.
- Нет, Ваше Величество. Я имею в виду - с теми.
- А вот этого я вам дозволить не могу - Махайрод, если такое возможно, еще больше скучнеет лицом. - Случись что, без вас у нас развалится вся оборона.
- Никак нет, Ваше Величество. Особливо теперь. С ними их Император. Вот я видал,  как бонапартова гвардия...
Николай прикрывает лицо рукой, имеющей сейчас немного странную форму.
- Вы меня не злите лучше - очень тихо говорит он. Каким-то совсем другим голосом, не своим как будто. - Ваш государь вас просит - не злите. Если эти, там, вам чем-то дороги...
О чем это он? Медведь смотрит на Махайрода, под которым внезапно начинает нервничать лошадь, и не понимает ничего. Это явно не была угроза, это и правда была просьба... И это настолько неожиданно, настолько выбивает из колеи, что у Михаила что-то распадается вдруг в голове, и он выкидывает штуку, которую себе и вообразить раньше не мог. Шагнув вперед, он хватает царя за стремя.
- Николай Павлович - он почти шепчет, но Махайрод слышит, и резко оборачивается к нему, выкатив глаза из орбит.
- Николай Павлович, любезный государь, позвольте вы мне дурость эту. Потом что хотите делайте, я вернусь, этих бедолаг разгоню - если не выйдет ничего - и дальше вешайте, казните, что хотите. Все приму, как верный подданный. И это я вам говорю, кровью и памятью клянусь, я здесь!

Долгая пауза. Лицо Махайрода - грецкая театральная маска, рот кривой, глаза пустые. Потом он медленно начинает из белого становиться зеленоватым, и Михаил уже готовится, уже прощается мысленно с белым светом - как вдруг что-то случается, словно рушится где-то какая-то плотина, и лошадь фыркает и начинает шумно чесать морду о собственную ногу, а Николай утирает пот со лба - и вдруг смеется. Смеется, Господи!
- Беда вы ходячая, генерал - говорит он, скалясь. - Беда вы, а не верный подданный. Прочь с глаз моих. Делайте, что почтете надобным. Говорил мне брат - все Медведи дурные, а я не слушал... - и, когда Михаил, сам не веря в свою удачу, опрометью кидается искать коня, вслед ему, почти неслышно:
- Бер в помощь, генерал.
Но это, верно, почудилось.