Ко Дню Победы.
Уже сегодня вечером опять уезжаю передохнуть от семейных обязанностей в Финляндию. До конца праздников. Так что в День Победы буду отсутствовать. Поэтому пост, который хотела разместить именно в праздник, размещу сегодня. Потому что давно собиралась, ещё в прошлом году, но в срок не получилось. Так и пролежал у меня рассказ в запасниках лишний год, но ведь это ничего не меняет в том, что я хотела рассказать. Такие вещи не устаревают.
В годовщину победы хочу рассказать о моей бабушке - человеке, пережившем войну, побывавшем в плену и вернувшемся обратно. Ведь то, что я сейчас живу, определялось ещё тогда, в далёких сороковых… Вот, что я знаю о том времени, по рассказам моей бабушки.
Бабушку зовут Антонина. Сейчас ей 86 лет. Когда ей было всего шестнадцать, до деревни под Орлом, где жила семья, дошли немцы. Их дом стал квартирой какого-то офицера, а вся семья - моя прабабушка, бабушка, её сестра - переехали жить во флигель и превратились в обслугу. У офицера, занимавшего дом, был адъютант. Я не знаю имени этого человека, бабушка его не помнит, но именно он спас бабушке жизнь. Произошло это так.
Через какое-то время начались так называемые «угоны в Германию». Немцы отбирали тех, кто мог работать, и грузили их в эшелоны для отправки в Германию. Туда попала и моя бабушка. Этот адъютант, о котором я выше упомянула, как раз ехал в отпуск на родину в тех же составах. Он запомнил, в каком вагоне была бабушка (она говорит, ехали, «как селёдки в бочке»), и по прибытии каким-то образом сумел забрать её с поезда (понятия не имею, насколько это было сложно). Он отвёз её в знакомую семью, имевшую собственный дом, где все оставшиеся военные годы бабушка и прожила в качестве служанки. Большинство людей с того поезда попали в один из концлагерей, где, думаю, и погибли.
Дом стоял где-то в сельской местности, из ближайших населённых пунктов бабушка помнит Майнинген и Васунген.
В школе бабушка учила немецкий и поэтому могла худо-бедно общаться с хозяевами. К концу войны она уже бегло «шпрехала». Хотя сейчас память у неё уже не та, она до сих пор помнит какие-то немецкие четверостишия и фразы, намертво засевшие там.
Когда я навещаю её, она часто говорит об этом времени. Да практически только об этом и говорит. Во всяком случае, говорила, пока я не родила сына. Теперь второй темой разговоров является правнук.
В Германии её звали Тони. Рассказывает, как вставала в пять утра, работала по дому, в огороде, ухаживала за младшими детьми хозяина и хозяйки, выполняла любую работу и ложилась спать уже за полночь.
Семья была сложная. Хозяйка, фрау Марихен, страдала какой-то разновидностью шизофрении, порой была неадекватна, вспыльчива и жестока. Бабушка подружилась с её старшей дочерью по имени Алица, мать нещадно ругала дочь за дружбу с «этой русской». Бабушка до сих пор жалеет, что ничего не знает про дальнейшую судьбу Алицы, с которой они были почти ровесницами. Алица была влюблена в работающего в хозяйстве поляка, они даже пытались убежать вместе, не получилось. Мать жестоко избила Алицу (бабушка говорит, живого места не было, глаза не могла открыть из-за отёков), посадила её под замок, говорила «лучше убью, чем достанешься ему». Так бабушка и не знает, чем кончилась эта история.
Отец семейства Карл Шейфер, которому тогда было, я полагаю, около сорока или немногим больше, был неравнодушен к бабушке. Уже в самом конце, когда в Германию вошли союзные войска и пленные официально стали свободны, бабушка засобиралась домой. Он убеждал её остаться, говорил, что жена долго не протянет, и он сможет жениться на бабушке. Она говорит, ей было смешно это слушать, она хотела только одного - вернуться домой. Останься она там, в Германии, и нашей семьи, такой, какая она сейчас, не было бы.
Но до этого было ещё вот что.
В конце войны первыми в тех местах оказались союзные части американцев. К дому, где жила бабушка, подъехала грузовая машина, из которой вышли двое: белый и чёрный американцы (бабушка говорит, «негр»). Они заставили выйти из дома всех, кто там был, «посмотрели всех», отобрали бабушку, засунули её в машину и куда-то повезли. Машина остановилась в безлюдном месте, белый вытолкнул её из машины, стал тыкать ей в грудь автоматом (она говорит, вся грудь потом была в синяках). Рванул серёжки прямо из уха, порвал мочки (с тех пор и до нынешнего времени бабушка никогда в жизни не надевала серьги). Бабушка говорит, она уже прощалась с жизнью, она была уверена, что её убьют, скорей всего, после изнасилования. Всё это время чёрный не принимал в происходившем участия, он даже не выходил из машины, потом вышел и стал что-то говорить белому, спорить с ним. Они обращались к ней по-английски, этот язык она не понимала, но вычленила одно слово - «Russian», произносимое с вопросительным оттенком. Поняла, что они спрашивают её, не русская ли она. «Да-да», начала кричать она, “Ich bin Russisch! Russisch!” Казалось, это каким-то волшебным образом подействовало.
Через какое-то время обсуждений между похитителями, показавшееся её вечностью, её посадили обратно в машину и повезли обратно. «Казалось бы, зачем?», не перестаёт она удивляться до сих пор. «Ведь гораздо проще было пристрелить меня там, никто бы и не хватился. Видишь, внученька, всё на роду написано. Видать, было суждено мне прожить долго». Её привезли к воротам дома, откуда взяли. Хозяин стоял на крыльце в той же самой позе, в которой стоял, когда её увозили. Он так и простоял там всё это время. Как только он её увидел, ещё издалека закричал: «Тони, они с тобой что-нибудь сделали?» Она в ответ кричала: «Нет, ничего!»
Потом был уход из этой семьи, пребывание на пересыльном пункте (бабушка стряпала там еду для наших), долгое путешествие обратно домой, часть из которого пришлось даже пройти пешком.
Дошла. Родная деревня сожжена дотла. Дома не осталось, жили в погребе. Строили женскими силами новую хату. Пилили в лесу деревья, на единственной оставшейся корове возили стволы из леса в деревню.
Много чего бабушке потом ещё довелось пережить. Это уже совсем другая история. Но война осталась за плечами. И на плечах. До самого конца жизни несёт она с собой эту войну.
В годовщину победы хочу рассказать о моей бабушке - человеке, пережившем войну, побывавшем в плену и вернувшемся обратно. Ведь то, что я сейчас живу, определялось ещё тогда, в далёких сороковых… Вот, что я знаю о том времени, по рассказам моей бабушки.
Бабушку зовут Антонина. Сейчас ей 86 лет. Когда ей было всего шестнадцать, до деревни под Орлом, где жила семья, дошли немцы. Их дом стал квартирой какого-то офицера, а вся семья - моя прабабушка, бабушка, её сестра - переехали жить во флигель и превратились в обслугу. У офицера, занимавшего дом, был адъютант. Я не знаю имени этого человека, бабушка его не помнит, но именно он спас бабушке жизнь. Произошло это так.
Через какое-то время начались так называемые «угоны в Германию». Немцы отбирали тех, кто мог работать, и грузили их в эшелоны для отправки в Германию. Туда попала и моя бабушка. Этот адъютант, о котором я выше упомянула, как раз ехал в отпуск на родину в тех же составах. Он запомнил, в каком вагоне была бабушка (она говорит, ехали, «как селёдки в бочке»), и по прибытии каким-то образом сумел забрать её с поезда (понятия не имею, насколько это было сложно). Он отвёз её в знакомую семью, имевшую собственный дом, где все оставшиеся военные годы бабушка и прожила в качестве служанки. Большинство людей с того поезда попали в один из концлагерей, где, думаю, и погибли.
Дом стоял где-то в сельской местности, из ближайших населённых пунктов бабушка помнит Майнинген и Васунген.
В школе бабушка учила немецкий и поэтому могла худо-бедно общаться с хозяевами. К концу войны она уже бегло «шпрехала». Хотя сейчас память у неё уже не та, она до сих пор помнит какие-то немецкие четверостишия и фразы, намертво засевшие там.
Когда я навещаю её, она часто говорит об этом времени. Да практически только об этом и говорит. Во всяком случае, говорила, пока я не родила сына. Теперь второй темой разговоров является правнук.
В Германии её звали Тони. Рассказывает, как вставала в пять утра, работала по дому, в огороде, ухаживала за младшими детьми хозяина и хозяйки, выполняла любую работу и ложилась спать уже за полночь.
Семья была сложная. Хозяйка, фрау Марихен, страдала какой-то разновидностью шизофрении, порой была неадекватна, вспыльчива и жестока. Бабушка подружилась с её старшей дочерью по имени Алица, мать нещадно ругала дочь за дружбу с «этой русской». Бабушка до сих пор жалеет, что ничего не знает про дальнейшую судьбу Алицы, с которой они были почти ровесницами. Алица была влюблена в работающего в хозяйстве поляка, они даже пытались убежать вместе, не получилось. Мать жестоко избила Алицу (бабушка говорит, живого места не было, глаза не могла открыть из-за отёков), посадила её под замок, говорила «лучше убью, чем достанешься ему». Так бабушка и не знает, чем кончилась эта история.
Отец семейства Карл Шейфер, которому тогда было, я полагаю, около сорока или немногим больше, был неравнодушен к бабушке. Уже в самом конце, когда в Германию вошли союзные войска и пленные официально стали свободны, бабушка засобиралась домой. Он убеждал её остаться, говорил, что жена долго не протянет, и он сможет жениться на бабушке. Она говорит, ей было смешно это слушать, она хотела только одного - вернуться домой. Останься она там, в Германии, и нашей семьи, такой, какая она сейчас, не было бы.
Но до этого было ещё вот что.
В конце войны первыми в тех местах оказались союзные части американцев. К дому, где жила бабушка, подъехала грузовая машина, из которой вышли двое: белый и чёрный американцы (бабушка говорит, «негр»). Они заставили выйти из дома всех, кто там был, «посмотрели всех», отобрали бабушку, засунули её в машину и куда-то повезли. Машина остановилась в безлюдном месте, белый вытолкнул её из машины, стал тыкать ей в грудь автоматом (она говорит, вся грудь потом была в синяках). Рванул серёжки прямо из уха, порвал мочки (с тех пор и до нынешнего времени бабушка никогда в жизни не надевала серьги). Бабушка говорит, она уже прощалась с жизнью, она была уверена, что её убьют, скорей всего, после изнасилования. Всё это время чёрный не принимал в происходившем участия, он даже не выходил из машины, потом вышел и стал что-то говорить белому, спорить с ним. Они обращались к ней по-английски, этот язык она не понимала, но вычленила одно слово - «Russian», произносимое с вопросительным оттенком. Поняла, что они спрашивают её, не русская ли она. «Да-да», начала кричать она, “Ich bin Russisch! Russisch!” Казалось, это каким-то волшебным образом подействовало.
Через какое-то время обсуждений между похитителями, показавшееся её вечностью, её посадили обратно в машину и повезли обратно. «Казалось бы, зачем?», не перестаёт она удивляться до сих пор. «Ведь гораздо проще было пристрелить меня там, никто бы и не хватился. Видишь, внученька, всё на роду написано. Видать, было суждено мне прожить долго». Её привезли к воротам дома, откуда взяли. Хозяин стоял на крыльце в той же самой позе, в которой стоял, когда её увозили. Он так и простоял там всё это время. Как только он её увидел, ещё издалека закричал: «Тони, они с тобой что-нибудь сделали?» Она в ответ кричала: «Нет, ничего!»
Потом был уход из этой семьи, пребывание на пересыльном пункте (бабушка стряпала там еду для наших), долгое путешествие обратно домой, часть из которого пришлось даже пройти пешком.
Дошла. Родная деревня сожжена дотла. Дома не осталось, жили в погребе. Строили женскими силами новую хату. Пилили в лесу деревья, на единственной оставшейся корове возили стволы из леса в деревню.
Много чего бабушке потом ещё довелось пережить. Это уже совсем другая история. Но война осталась за плечами. И на плечах. До самого конца жизни несёт она с собой эту войну.