Участвую в конкурсе про детство
Настоящий (рассказ)
Как-то вспоминали с друзьями детство, стуча ендовой за стойкой бара, и все описали примерно одну и ту же картину: как мы с отцами ходили в пивную, которая находилась аккурат между моим домом и входом в Брестскую крепость, подальше от трезвых глаз.
Окружали пивную железнодорожные пути, сад «Дружба», мощные трубы ТЭЦ, из которых всегда валил белый дым, и зелёный забор, увитый девичьим виноградом. Заборы всегда в моём детстве красили в зелёный. Видимо, где-то далеко существовал огромный завод, выпускающий исключительно зелёную краску самого неприглядного оттенка, и этот завод, как и ТЭЦ, не прекращал работу ни на минуту, чтобы обеспечить краской всю страну, которая зеленела, будто лягушка, но в принцессу никак не превращалась, сколько бы её не целовали заморские принцы.
Чтобы попасть в пивнушку наших отцов, надо было пройти все стенды в виде красных знамён с изображениями героев, защитников крепости: Наганов, Кижеватов… И сразу за Гавриловым открывалась взору вожделенная стекляшка, сбитая прочно из железа и стекла, а сверху - крыша из серого шифера.
Неподалёку - запретная зона. Место загадочное и малопосещаемое. Казалось, именно там живут феи. Но когда мы приходили, они прятались за высокими клёнами и акациями, которые где-то высоко, возле самого неба, сплетались ветвями так крепко, что не пускали солнце. Мы, дети, частенько туда заглядывали, поедали кисловатую заячью капусту и рвали нежно-лиловые незабудки. А ещё, бывало, мужик пройдёт тропкой в сторону огромных портовых кранов, которые день и ночь наклоняли огромные лошадиные головы и грузили щебёнку, уголь и кремень в огромные ржавые баржи. Мы иногда преследовали такого мужика, подозревая в нём убийцу, маньяка или вора, а себя воображали отважными милиционерами, до тех пор, пока понимали, что он ищет туалет.
Продавщицы, в белых фартуках и кокошниках, отличались мощными руками и крепким телосложением, они правили краном, откуда лилось пиво струёй в толстые шестигранные бокалы. Рядом протекала река, и мне мерещилось, что здесь её перекрывают, точно плотиной, а она от негодования пенится и исходит пузырями, но покорно подчиняется рукам мужественных барменш.
- Плесни ещё, одна пена же.
- Не положено.
Папе иногда попадался красивый бокал, весь из кружочков, я тогда считала, что в этот день нам выпало счастье…
Под большими кругами столов, на которые наши отцы опирались локтями, прятались маленькие кругляши, которые предназначались для сумок, пакетов и прочих вещей, помещались мы - маленькие дети. Мы стояли, чувствуя себя гномами посреди красномордых великанов, и иногда дёргали своих пап за рукав и канючили:
- Папа, пошли домой. Мама ругать будет.
- Ха-ха-ха-ха, - раздавалось дружно откуда-то сверху, и они продолжали себе балясничать.
Спустя минуту спускалась папина рука с шоколадкой в красно-золотистой обёртке.
- Нате, лопайте, спиногрызы.
Какая чудесная шоколадка! Стоила целый рубль. Мама обрадовалась бы рублю. Но и мы, дети, радовались лакомству. Хотя есть её было неловко, мы трепетно разворачивали шелестящую фольгу и делили всем по кусочку. Казалось, ей место в музее, и название соответствующее - «Аврора».
Сверху шёл запах, что мгновенно пропитывал одежду, такой тёплый, будто только отделился от коровьего вымени, только молоко корова давала с горьковатым привкусом, будто объелась полынью. Мамы безошибочным нюхом всегда сразу угадывали, где мы были, хотя папы и говорили, что в кино или на детских аттракционах, или встретили старого товарища по дороге… А я доставала кусочек шоколадки, заботливо завёрнутый в фольгу и протягивала маме со словами:
- Ма, вот тебе шоколадка осталась, не ругай папу, он же наш, хороший…
Иногда папы встречали старого товарища раньше, чем заходили за нами в детский сад. И тогда мы с братом, уже давно одетые, стояли на морозе под луной и смотрели на забор с кое-где облупившейся зелёной краской вместе с одной из воспитательниц, они по очереди с нами дежурили, напрасно надеясь, что появится до боли знакомая фигура. Много «хороших» слов мы успевали выслушать о наших родителях, но мы не обижались, нам даже льстило то, что взрослая тётенька полагает, что мы, дети, можем повлиять на родителей. Мы молчали, иногда шумно и многозначительно вздыхая… И тут появлялась бабушка, она обычно перехватывала нас возле магазина «Политпросвещение». И на бегу начинала причитать:
- Ой, ой, как же это… Эти родители. Я сразу прибежала, как вы позвонили. Вы в другой раз не ждите, звоните сразу.
Воспитательницы мою бабушку никогда не школили, бабушка раньше работала в системе народного образования, а потом, за доброту люди её уважали бы даже просто так…
Мы очень радовались, когда за нами приходила бабушка, она приводила нас к себе, кормила горячим супом и, всплакнув, приговаривала:
- Ешь, а то ложкой по лбу дам.
И рассказывала полусказочные истории о своей партийной жизни. О том, как не раз спасалась чудом от смерти. Как носила брёвна в тылу, отчего у неё осела почка. И том, как строила нужную народу библиотеку после войны...
Если бы пришёл папа, уже пьяный, то ещё вышло бы, как в прошлый раз. Папа посадил нас в автобус, а сам залезть не успел. Он некрасиво бил руками и ногами по захлопнувшейся перед его носом двери и ругался матом на водителя, а водитель - на папу, и в конце концов его пустили, а мы с братом ощутили неловкость за то, что у нас он такой… Которого пускают в автобус только потому, что у него там дети, и он ругается матом.
Ещё мы с товарищами не без романтизма в глазах вспоминали шумные семейные застолья. Когда наши мамы и папы приходили друг к другу в гости. А мы, дети, заседали под столом, будто в окопах, иногда выглядывая из-под праздничной скатерти и говоря:
- Мам, дай ещё котлетку. Автомат зарядить нечем.
- На, - говорила мама. - Да когда ж вы уже наедитесь. Посидеть не дадут спокойно! Житья от вас нет.
Мы разглядывали ноги взрослых. И по этим ногам мы могли много сказать. Вот тётя Люся, она сидит в туфлях, на шпильке, важная… «Ишь, какая культурная!» - так бы сказала мама. А у дяди Саши жена плохая, не зашила носок. А тётя Вера - проститутка, колготы у неё блядские, в сеточку. А у дяди Жени носки белые всегда. Мама говорила, что не вышла бы за него замуж, потому что он бы её достал чистоплотностью… И под этот стол мы стаскивали книжки и кукол, играли в кубики, строя дома и сказочные города. Заселяли фигурками оловянных солдатиков и пупсов. В полумраке. Не понимая того, что творилось над нами…
И вот теперь я начну сам рассказ. Про Рождество. Перед Новым годом все гости пришли к нам, наступила наша очередь устраивать приём. Мама суетилась на кухне, и ей уже давно собравшиеся выговаривали:
- Да хватит, Ольга, тебе мельтешить, садись уже! Трубы горят!
И пришёл дядя Гена, мой любимый дядя, он, как крокодил Гена, отличался добротой и вниманием к таким чебурашкам, как я. Вот и в этот раз дядя Гена один отличился и принёс мне подарок: большого красного Конька-Горбунка, из пластмассы, на белых колёсиках. Колёсики, правда, почти не вертелись, а ползли по полу, когда я его тащила за верёвочку. Может, каким-то детям он и показался бы уродливым, но только не мне. Для меня это был островок любви посреди бушующего моря взрослого равнодушия.
- Опять какую-то дуру притащил! - проявила недовольство мамы. - Эти игрушки по всем углам и так собираю… Не хватало только этого урода пластмассового.
- Да ладно тебе! - не согласился дядя Гена. - Пусть ребёнок порадуется. Новый год ведь.
Я стащила книжку с полки и засела под стол читать моему новому другу.
- Вот, слушай, про тебя книжка. Ер-шов. Ко-нёк-Гор-бу-нок. Вот, слушай… «Я хоть рос-ту не-боль-шо-го, Да сме-ню ко-ня дру-го-го: Как пу-щусь да по-бе-гу, Так и бе-са нас-ти-гу!» Понял? Беса даже настигнешь! Это такие, с хвостами. Запомни.
Конёк-Горбунок, слушал меня и всё понимал. Его глаза, такие же пластмассовые и красные, как и всё остальное, заблестели, наполнились радостью. Он только время от времени вздыхал так же, как мы с братом, возле ворот детского сада, ожидая папу…
Мама в тот вечер надела самое красивое платье. Она сама его сшила. Из красного шёлка с выбитыми на такни жар-птицами. Их хвосты мудрёно закручивались и искрились под светом люстры, до которой всегда хотелось достать, снять хрустальные детальки и посмотреть на них изблизи, как они устроены, нет ли в них какой хитрости. Откуда в них берётся радуга, когда зажигается свет? А под шеей у мамы - красивый бантик. Мама причесалась, долго стояла перед зеркалом с плойкой, накрасила губы и ресницы, нацепила клипсы, на шею - украшение из мелких-мелких бусинок, в три ряда, и превратилась в настоящую красавицу. Такой мамой любой может гордиться.
Мне тоже хотелось такое платье, но у меня имелось только заношенное, из грубой серой шерсти. Меня в него одевали на все детские праздники. А чтоб я не выглядела мышью, на воротник крепили накрахмаленный воротничок с яркой вышивкой, бабушкино наследство. В тот день серое платье бросили в стирку и меня нарядили в коричневые колготы, стиранные-перестиранные, штопанные на пятках и коленках, и мальчиковую клетчатую рубашку. И стригли меня под мальчика, не за что зацепить белый гофрированный бант, доставшийся от двоюродной сестры… Моя вторая бабушка любила покопаться в минуты особого душевного наития в старом дерматиновом чемодане и что-то такое оттуда извлечь.
- На-ка, возьми. Посмотри, какой бантик. Носи.
Бантик пах нафталином и надвигающейся пыльной смертью. В один прекрасный день бабушка вообще расщедрилась, распахнула свой старый дубовый шкаф и вынула костюм снежинки и корону из парчи. С короны свисали, будто серёжки, стеклянные ёлочные бусы. Всюду искрились поддельные бриллианты и изумруды: бывшие брошки, браслеты и кольца… Всё это было обшито блестящей гирляндой. А под платьем - пушистая нижняя юбка. Я затмила всех снежинок детского сада, хотя раньше приходила на утренники кроликом с нашитой морковкой на белой рубашке и картонными ушами, которые не хотели стоять торчком.
- Мама, - позвала я, выглядывая из-под скатерти. - А можно я надену платье снежинки? Коньку показать?
- Ещё придумала! Вымажешь!
Брат, воспользовавшись вниманием матери, проныл:
- Мам, я к тебе хочу…
Мама неохотно взяла брата на колени.
- Поесть не дадут! Разве это дети?
- Мам, я тоже хочу на колени, - сказала я.
- Нет у меня ещё одних коленей! Иди к любимому папочке.
- Иди, иди ко мне, - дружелюбно разрешил дядя Гена.
- Посиди тут один, я скоро вернусь, - отпросилась я у Конька и отправилась на большие мягкие тёплые бёдра дяди Гены.
- Ну-ка, расскажи нам стишок. Знаешь? - попросил дядя Гена. - А вы все тихо, пусть дитё стих расскажет!
И я начинала рассказывать, время от времени прячась в толстый живот дяди Гены, стесняясь внимания:
- «Плачет киска в коридоре, У неё большой горе, Злые люди бедной киске Не дают украсть сосиски!»
Как и всегда, взрослые из вежливости смеются, улыбаются, хвалят меня, мама опять говорит, что Заходер - её любимый поэт, и отправляют обратно под стол, за которым не хватало места взрослым, зато нам, детям, под столом открывалось целое подземное царство.
- Всё, кончай, Гена, это, - приказывает мама. - Давайте танцевать.
Дядя Гена гладит меня по голове, достаёт из кармана заношенную карамельку «Дюшес», вручает мне, будто извиняясь, и опускает обратно… к Коньку-Горбунку, который словно без меня приуныл.
И стол, гремя старыми деревянными ножками, хрусталём, вилками и тарелками, отодвигается к окну. Нажимается кнопка пластмассового магнитофона, модного новшества - шипя и кряхтя, несётся к потолку музыка, мужской голос надрывно выводит:
- И снится нам не рокот космодрома, ни эта ледяная тишина, а снится...
Гости завертелись в шабаше. В этом клубке невозможно уже понять, где голова тёти Люси, где блядские колготки тёти Веры, а где сверкают отполированные запонки дяди Жени. Можно вылезти на подоконник и смотреть на ночь. Повторять пальцами причуды замёрзшей воды на стёклах…
Наконец, все разошлись. Последние гости с родителями устраивали перекличку:
- И вы к нам.
- Нет, вы к нам… Как приятно… Как мы рады…
Дверь захлопнулось, мама произнесла: «О, слава тебе господи!», коридор опустел, лишился свалки из шуб и шапок. Пол, заставленный обувью в несколько этажей, вздохнул свободно. Воцарилась гнетущая тишина. Вот раньше - шум, тарарам, веселье, а вот всё - конец банкета. И только гул в ушах напоминает о прошедшем. И мама командует:
- А ну, несите все тарелки!
Мы относим тарелки на кухню. Где она не снимая платья, надевает клеёнчатый фартук, и начинает интенсивно работать локтями и тряпкой. И вот уже на столе, на вафельном полотенце, водрузились горы посуды, сияющей блеском, пахнущей хозяйственным мылом и «Пемоксолью», точно громадный сервизный дворец… Будто это всесильный джин вылетел из бутылки исполнил заветное желание Алладина.
- А теперь спать!
Раскладываются кресла, диваны, превращая комнату в одно сплошное спальное место. Я стелю себе и ложусь. Рядом ставлю Конька, накрываю его с любовью кружевной салфеткой, тайком стянутой с бабушкиного комода, и говорю:
- Спокойной ночи!
Папа выключает свет, его тело со стонами пластом падает на кровать и не подаёт признаков жизни. А мама всё никак не уляжется, она ходит туда-сюда, через наши кресла, топает ногами по крашенному полу, то забыла помыть что-то, то будильник не завела… И то и дело спотыкается об моего пластмассового друга.
- Ты зачем поставила его тут? Не видишь, пройти нельзя!
И в гневе скидывает салфетку, поднимает Конька-Горбунка над моей головой, будто Баба-Яга замахивается посохом, и уносит подарок дяди Гены в дальний угол комнаты, за диван.
- Мама, мама, не надо! - кричу я.
Но тут же получаю подзатыльник.
И вот тишина. Все уснули. Только убранная ёлка лукаво подмигивает разноцветной гирляндой. Её на праздники не выключали ни на минуту. А ещё она пахнет лесом. И на ней висят сладкие деды морозы и снегурочки, и мандарины, которых есть нельзя раньше времени.
Мне же не спалось без лошадки. Я ворочалась под ватным одеялом, а в груди нарастали слёзы… Я тихо слезла с простыни и пошла на кухню взять кусочек хлеба. Лишнего хлеба много оставалось после праздника, и мама складывала его в пакет, чтоб не высох. Есть и плакать во всё горло одновременно не получается, и я плакала тихо, заедая хлебом настоящее детское горе. Мне не давали покоя мысли: «Как там мой Конёк-Горбунок? Не холодно ли ему в углу? Не темно ли? Не пугают ли его пауки? Не скучает ли?» Так я и забылась сном с кусочком хлеба в руках и в мрачных раздумьях: «Может, уйти»…
Среди ночи меня разбудил стук в дверь, обитую кожей и проволокой. Вернее, громыхание. Будто огромная лошадь, вскинув длинную пламенную гриву, встала на дыбы и отчаянно стучалась в нашу квартиру подкованными копытами. Я притихла: «Неужели не слышат?» Папа встал, покачиваясь, прошёл к двери в семейных выцветших трусах, открыл дверь.
- Ты кто такой?! - кричал он в пустой подъезд.
Но ему вторило лишь эхо: «Такой… кой… ой… Ты такой…»
А меня, словно током, пронзила внезапная догадка: «Да это же мой Конёк-Горбунок! Он пришёл ко мне! За мной!»
Грохот затихал, потом снова нарастал, ажно стены вибрировали и пол ходуном ходил. Бум! Бу-бум! Бум! Отважный папа поднимался, матерился, шёл открывать, но за дверью опять никого не оказывалось.
- Ну, я вам устрою, сукины дети! Попадитесь мне… Вы ещё узнаете, кто такой Вася Дудкин! - кричал папа, но ему отвечала лишь тишина ночи.
А ещё открылась соседская дверь и оттуда женский голос прокричал:
- Сейчас, Дудкин, я на тебя милицию вызову.
А я затаилась, боялась двинуться и спугнуть наваждение, и увидеть то, чего не может быть… Я только сильнее сжала в руке кусочек хлеба, глаза зажмурила, спрятала голову под одеяло и, едва шевеля губами, зашептала:
- Это он… Мой друг… мой Конек. Он настоящий… Не пластмассовый. Дядя Гена, видно, волшебник… А вы говорили, урод… А он пришёл ко мне, вот он стучится…
С утра зазвонил будильник, точнее, неприятно заверещал. Почему-то на час позже, чем нужно было, видимо, отставал, батарейка села. Мама вскочила с кровати и закричала:
- Проспали!!! Вставайте, быстро!
Я встала и не поверила глазам: возле моей кровати, накрытый бабушкиной салфеткой, опустив голову, стоял верный Конёк-Горбунок, будто его и не убирали в угол вовсе. И я решила провести собственное расследование. А то потом ищи улики...
- Мам, это ты Конька обратно поставила? - спросила я.
- Отвяжись! Ты что не видишь, опаздываем!
- Пап, это ты Конька возле кровати моей поставил? - спросила я папу.
- Нет! - мрачно ответил папа. - Я не выспался. Всю ночь какой-то конь в дверь барабанил.
- Допился уже до ручки! - заорала мама.
Тогда я поняла, что это он сам. Конёк. Он всё-таки пробился сквозь закрытую дверь.
- Милый! Так ты настоящий! - проговорила я и обняла лошадку за шею. - Спасибо тебе, что пришёл. Хотя у тебя и колёсики такие неудобные…
И вот мы с братом бежим за мамой, потому что быстро ходить мы не умеем: либо медленно, либо бежать. В одной руке мама крепко держит руку брата, в другой - мою. И эта цепь рук вот-вот разорвётся, но не разрывается, потому что мама останавливается и нервно хватает нас всё выше за руку.
Дошли. Мама быстро переодевает меня в садиковое, майку, шорты и чешки, доводит до спортивного зала и толкает туда одну, а сама бежит на работу.
- Ну вот и Дудкина… Заявилась… Опять опоздала, - говорит, как всегда, воспитательница и хмурит брови. И обычно я тоже хмурила, надвигала брови на самые глаза, опускала голову и проходила мимо воспитательницы на своё место. Но сегодня я задрала подбородок, посмотрела прямо на неё, прямо в глаза, спокойным и торжествующим взглядом. И будто говорила:
«Теперь у меня есть друг. Поняли? Настоящий. Из сказки. И мы с ним всех победим. Станем королями! И в нашей стране всем детям будет всегда хорошо. Всем. Даже такому ребёнку, как я, который всё время опаздывает. И вы не будете больше рвать мои рисунки, и подсовывать мне поломанные шкафчики, чтобы именно мой папа их чинил. Не будете сваливать на меня смерть рыбки в аквариуме. И говорить, что я некрасивая дура».
Дети, которые начали, было, смеяться, кривляться, притихли и посмотрели на меня вопросительно. А воспитательница не стала затягивать речь, а просто сказала:
- Ну ладно, продолжаем. Раз, руки вверх, два, в стороны… Наклонились…
Спустя пару лет мама взяла и выкинула Конька-Горбунка. У него отломалась голова, и никак не чинилась. Клей «Момент» больше дня не держал. Ленточки сползали… А у мам такая политика: от всего, что поломалось, надо избавляться. Я же сильно расстроилась, придя со школы и не обнаружив драгоценного друга. Долго ещё выходила в тот час, когда в наш двор заворачивала мусоровозка, заглядывала в её железную ненасытную пасть, с ужасом смотрела, как она всё зажёвывала в безразмерное брюхо, и искала игрушку, вдруг она каким-то чудом завалялась, спаслась от глотки машины. Я не знала тогда, где то место, куда свозят весь мусор города, иначе отправилась бы непременно искать.
Утешила себя догадкой, что мой Конёк, наверное, отправился назад, в ту страну, откуда пришёл. И куда и мне бы хотелось попасть, но не пришло ещё время. Или он ускакал к какой-то другой девочке, которой больше нужен…
Я и сейчас не теряю надежды, что однажды выйду в чистое поле ночью, свистну, и, не смыкая глаз, стану ждать златогривое семейство. В небе будет сиять такая же луна, как сегодня, огромная, красноватая, время от времени поглощаемая тучами… после затмения… Мягкая травушка зашепчет волшебное слово… Костёр не разожгу - распугаю чудо. И появится-таки мой ражий Конёк-Горбунок, беззаботно резвясь и топча своими кривыми ножками спелую пшеницу - мой самый настоящий друг. Горбатый, с большими ушами. Иных уродство не портит, а наоборот. И мы отправимся в ту страну, о которой мечтали в детстве, которая высоко, над всеми этими столами и столиками, над дымящими трубами и зелёными заборами, увитыми девичьим виноградом… Там, куда обычно улетает после Рождества на санях, запряжённых рогатыми оленями, раздавший все подарки Дед Мороз…
«Но Иван и сам не прост - крепко держится за хвост». Вот и сказочке конец, кто дослушал, молодец.
Как-то вспоминали с друзьями детство, стуча ендовой за стойкой бара, и все описали примерно одну и ту же картину: как мы с отцами ходили в пивную, которая находилась аккурат между моим домом и входом в Брестскую крепость, подальше от трезвых глаз.
Окружали пивную железнодорожные пути, сад «Дружба», мощные трубы ТЭЦ, из которых всегда валил белый дым, и зелёный забор, увитый девичьим виноградом. Заборы всегда в моём детстве красили в зелёный. Видимо, где-то далеко существовал огромный завод, выпускающий исключительно зелёную краску самого неприглядного оттенка, и этот завод, как и ТЭЦ, не прекращал работу ни на минуту, чтобы обеспечить краской всю страну, которая зеленела, будто лягушка, но в принцессу никак не превращалась, сколько бы её не целовали заморские принцы.
Чтобы попасть в пивнушку наших отцов, надо было пройти все стенды в виде красных знамён с изображениями героев, защитников крепости: Наганов, Кижеватов… И сразу за Гавриловым открывалась взору вожделенная стекляшка, сбитая прочно из железа и стекла, а сверху - крыша из серого шифера.
Неподалёку - запретная зона. Место загадочное и малопосещаемое. Казалось, именно там живут феи. Но когда мы приходили, они прятались за высокими клёнами и акациями, которые где-то высоко, возле самого неба, сплетались ветвями так крепко, что не пускали солнце. Мы, дети, частенько туда заглядывали, поедали кисловатую заячью капусту и рвали нежно-лиловые незабудки. А ещё, бывало, мужик пройдёт тропкой в сторону огромных портовых кранов, которые день и ночь наклоняли огромные лошадиные головы и грузили щебёнку, уголь и кремень в огромные ржавые баржи. Мы иногда преследовали такого мужика, подозревая в нём убийцу, маньяка или вора, а себя воображали отважными милиционерами, до тех пор, пока понимали, что он ищет туалет.
Продавщицы, в белых фартуках и кокошниках, отличались мощными руками и крепким телосложением, они правили краном, откуда лилось пиво струёй в толстые шестигранные бокалы. Рядом протекала река, и мне мерещилось, что здесь её перекрывают, точно плотиной, а она от негодования пенится и исходит пузырями, но покорно подчиняется рукам мужественных барменш.
- Плесни ещё, одна пена же.
- Не положено.
Папе иногда попадался красивый бокал, весь из кружочков, я тогда считала, что в этот день нам выпало счастье…
Под большими кругами столов, на которые наши отцы опирались локтями, прятались маленькие кругляши, которые предназначались для сумок, пакетов и прочих вещей, помещались мы - маленькие дети. Мы стояли, чувствуя себя гномами посреди красномордых великанов, и иногда дёргали своих пап за рукав и канючили:
- Папа, пошли домой. Мама ругать будет.
- Ха-ха-ха-ха, - раздавалось дружно откуда-то сверху, и они продолжали себе балясничать.
Спустя минуту спускалась папина рука с шоколадкой в красно-золотистой обёртке.
- Нате, лопайте, спиногрызы.
Какая чудесная шоколадка! Стоила целый рубль. Мама обрадовалась бы рублю. Но и мы, дети, радовались лакомству. Хотя есть её было неловко, мы трепетно разворачивали шелестящую фольгу и делили всем по кусочку. Казалось, ей место в музее, и название соответствующее - «Аврора».
Сверху шёл запах, что мгновенно пропитывал одежду, такой тёплый, будто только отделился от коровьего вымени, только молоко корова давала с горьковатым привкусом, будто объелась полынью. Мамы безошибочным нюхом всегда сразу угадывали, где мы были, хотя папы и говорили, что в кино или на детских аттракционах, или встретили старого товарища по дороге… А я доставала кусочек шоколадки, заботливо завёрнутый в фольгу и протягивала маме со словами:
- Ма, вот тебе шоколадка осталась, не ругай папу, он же наш, хороший…
Иногда папы встречали старого товарища раньше, чем заходили за нами в детский сад. И тогда мы с братом, уже давно одетые, стояли на морозе под луной и смотрели на забор с кое-где облупившейся зелёной краской вместе с одной из воспитательниц, они по очереди с нами дежурили, напрасно надеясь, что появится до боли знакомая фигура. Много «хороших» слов мы успевали выслушать о наших родителях, но мы не обижались, нам даже льстило то, что взрослая тётенька полагает, что мы, дети, можем повлиять на родителей. Мы молчали, иногда шумно и многозначительно вздыхая… И тут появлялась бабушка, она обычно перехватывала нас возле магазина «Политпросвещение». И на бегу начинала причитать:
- Ой, ой, как же это… Эти родители. Я сразу прибежала, как вы позвонили. Вы в другой раз не ждите, звоните сразу.
Воспитательницы мою бабушку никогда не школили, бабушка раньше работала в системе народного образования, а потом, за доброту люди её уважали бы даже просто так…
Мы очень радовались, когда за нами приходила бабушка, она приводила нас к себе, кормила горячим супом и, всплакнув, приговаривала:
- Ешь, а то ложкой по лбу дам.
И рассказывала полусказочные истории о своей партийной жизни. О том, как не раз спасалась чудом от смерти. Как носила брёвна в тылу, отчего у неё осела почка. И том, как строила нужную народу библиотеку после войны...
Если бы пришёл папа, уже пьяный, то ещё вышло бы, как в прошлый раз. Папа посадил нас в автобус, а сам залезть не успел. Он некрасиво бил руками и ногами по захлопнувшейся перед его носом двери и ругался матом на водителя, а водитель - на папу, и в конце концов его пустили, а мы с братом ощутили неловкость за то, что у нас он такой… Которого пускают в автобус только потому, что у него там дети, и он ругается матом.
Ещё мы с товарищами не без романтизма в глазах вспоминали шумные семейные застолья. Когда наши мамы и папы приходили друг к другу в гости. А мы, дети, заседали под столом, будто в окопах, иногда выглядывая из-под праздничной скатерти и говоря:
- Мам, дай ещё котлетку. Автомат зарядить нечем.
- На, - говорила мама. - Да когда ж вы уже наедитесь. Посидеть не дадут спокойно! Житья от вас нет.
Мы разглядывали ноги взрослых. И по этим ногам мы могли много сказать. Вот тётя Люся, она сидит в туфлях, на шпильке, важная… «Ишь, какая культурная!» - так бы сказала мама. А у дяди Саши жена плохая, не зашила носок. А тётя Вера - проститутка, колготы у неё блядские, в сеточку. А у дяди Жени носки белые всегда. Мама говорила, что не вышла бы за него замуж, потому что он бы её достал чистоплотностью… И под этот стол мы стаскивали книжки и кукол, играли в кубики, строя дома и сказочные города. Заселяли фигурками оловянных солдатиков и пупсов. В полумраке. Не понимая того, что творилось над нами…
И вот теперь я начну сам рассказ. Про Рождество. Перед Новым годом все гости пришли к нам, наступила наша очередь устраивать приём. Мама суетилась на кухне, и ей уже давно собравшиеся выговаривали:
- Да хватит, Ольга, тебе мельтешить, садись уже! Трубы горят!
И пришёл дядя Гена, мой любимый дядя, он, как крокодил Гена, отличался добротой и вниманием к таким чебурашкам, как я. Вот и в этот раз дядя Гена один отличился и принёс мне подарок: большого красного Конька-Горбунка, из пластмассы, на белых колёсиках. Колёсики, правда, почти не вертелись, а ползли по полу, когда я его тащила за верёвочку. Может, каким-то детям он и показался бы уродливым, но только не мне. Для меня это был островок любви посреди бушующего моря взрослого равнодушия.
- Опять какую-то дуру притащил! - проявила недовольство мамы. - Эти игрушки по всем углам и так собираю… Не хватало только этого урода пластмассового.
- Да ладно тебе! - не согласился дядя Гена. - Пусть ребёнок порадуется. Новый год ведь.
Я стащила книжку с полки и засела под стол читать моему новому другу.
- Вот, слушай, про тебя книжка. Ер-шов. Ко-нёк-Гор-бу-нок. Вот, слушай… «Я хоть рос-ту не-боль-шо-го, Да сме-ню ко-ня дру-го-го: Как пу-щусь да по-бе-гу, Так и бе-са нас-ти-гу!» Понял? Беса даже настигнешь! Это такие, с хвостами. Запомни.
Конёк-Горбунок, слушал меня и всё понимал. Его глаза, такие же пластмассовые и красные, как и всё остальное, заблестели, наполнились радостью. Он только время от времени вздыхал так же, как мы с братом, возле ворот детского сада, ожидая папу…
Мама в тот вечер надела самое красивое платье. Она сама его сшила. Из красного шёлка с выбитыми на такни жар-птицами. Их хвосты мудрёно закручивались и искрились под светом люстры, до которой всегда хотелось достать, снять хрустальные детальки и посмотреть на них изблизи, как они устроены, нет ли в них какой хитрости. Откуда в них берётся радуга, когда зажигается свет? А под шеей у мамы - красивый бантик. Мама причесалась, долго стояла перед зеркалом с плойкой, накрасила губы и ресницы, нацепила клипсы, на шею - украшение из мелких-мелких бусинок, в три ряда, и превратилась в настоящую красавицу. Такой мамой любой может гордиться.
Мне тоже хотелось такое платье, но у меня имелось только заношенное, из грубой серой шерсти. Меня в него одевали на все детские праздники. А чтоб я не выглядела мышью, на воротник крепили накрахмаленный воротничок с яркой вышивкой, бабушкино наследство. В тот день серое платье бросили в стирку и меня нарядили в коричневые колготы, стиранные-перестиранные, штопанные на пятках и коленках, и мальчиковую клетчатую рубашку. И стригли меня под мальчика, не за что зацепить белый гофрированный бант, доставшийся от двоюродной сестры… Моя вторая бабушка любила покопаться в минуты особого душевного наития в старом дерматиновом чемодане и что-то такое оттуда извлечь.
- На-ка, возьми. Посмотри, какой бантик. Носи.
Бантик пах нафталином и надвигающейся пыльной смертью. В один прекрасный день бабушка вообще расщедрилась, распахнула свой старый дубовый шкаф и вынула костюм снежинки и корону из парчи. С короны свисали, будто серёжки, стеклянные ёлочные бусы. Всюду искрились поддельные бриллианты и изумруды: бывшие брошки, браслеты и кольца… Всё это было обшито блестящей гирляндой. А под платьем - пушистая нижняя юбка. Я затмила всех снежинок детского сада, хотя раньше приходила на утренники кроликом с нашитой морковкой на белой рубашке и картонными ушами, которые не хотели стоять торчком.
- Мама, - позвала я, выглядывая из-под скатерти. - А можно я надену платье снежинки? Коньку показать?
- Ещё придумала! Вымажешь!
Брат, воспользовавшись вниманием матери, проныл:
- Мам, я к тебе хочу…
Мама неохотно взяла брата на колени.
- Поесть не дадут! Разве это дети?
- Мам, я тоже хочу на колени, - сказала я.
- Нет у меня ещё одних коленей! Иди к любимому папочке.
- Иди, иди ко мне, - дружелюбно разрешил дядя Гена.
- Посиди тут один, я скоро вернусь, - отпросилась я у Конька и отправилась на большие мягкие тёплые бёдра дяди Гены.
- Ну-ка, расскажи нам стишок. Знаешь? - попросил дядя Гена. - А вы все тихо, пусть дитё стих расскажет!
И я начинала рассказывать, время от времени прячась в толстый живот дяди Гены, стесняясь внимания:
- «Плачет киска в коридоре, У неё большой горе, Злые люди бедной киске Не дают украсть сосиски!»
Как и всегда, взрослые из вежливости смеются, улыбаются, хвалят меня, мама опять говорит, что Заходер - её любимый поэт, и отправляют обратно под стол, за которым не хватало места взрослым, зато нам, детям, под столом открывалось целое подземное царство.
- Всё, кончай, Гена, это, - приказывает мама. - Давайте танцевать.
Дядя Гена гладит меня по голове, достаёт из кармана заношенную карамельку «Дюшес», вручает мне, будто извиняясь, и опускает обратно… к Коньку-Горбунку, который словно без меня приуныл.
И стол, гремя старыми деревянными ножками, хрусталём, вилками и тарелками, отодвигается к окну. Нажимается кнопка пластмассового магнитофона, модного новшества - шипя и кряхтя, несётся к потолку музыка, мужской голос надрывно выводит:
- И снится нам не рокот космодрома, ни эта ледяная тишина, а снится...
Гости завертелись в шабаше. В этом клубке невозможно уже понять, где голова тёти Люси, где блядские колготки тёти Веры, а где сверкают отполированные запонки дяди Жени. Можно вылезти на подоконник и смотреть на ночь. Повторять пальцами причуды замёрзшей воды на стёклах…
Наконец, все разошлись. Последние гости с родителями устраивали перекличку:
- И вы к нам.
- Нет, вы к нам… Как приятно… Как мы рады…
Дверь захлопнулось, мама произнесла: «О, слава тебе господи!», коридор опустел, лишился свалки из шуб и шапок. Пол, заставленный обувью в несколько этажей, вздохнул свободно. Воцарилась гнетущая тишина. Вот раньше - шум, тарарам, веселье, а вот всё - конец банкета. И только гул в ушах напоминает о прошедшем. И мама командует:
- А ну, несите все тарелки!
Мы относим тарелки на кухню. Где она не снимая платья, надевает клеёнчатый фартук, и начинает интенсивно работать локтями и тряпкой. И вот уже на столе, на вафельном полотенце, водрузились горы посуды, сияющей блеском, пахнущей хозяйственным мылом и «Пемоксолью», точно громадный сервизный дворец… Будто это всесильный джин вылетел из бутылки исполнил заветное желание Алладина.
- А теперь спать!
Раскладываются кресла, диваны, превращая комнату в одно сплошное спальное место. Я стелю себе и ложусь. Рядом ставлю Конька, накрываю его с любовью кружевной салфеткой, тайком стянутой с бабушкиного комода, и говорю:
- Спокойной ночи!
Папа выключает свет, его тело со стонами пластом падает на кровать и не подаёт признаков жизни. А мама всё никак не уляжется, она ходит туда-сюда, через наши кресла, топает ногами по крашенному полу, то забыла помыть что-то, то будильник не завела… И то и дело спотыкается об моего пластмассового друга.
- Ты зачем поставила его тут? Не видишь, пройти нельзя!
И в гневе скидывает салфетку, поднимает Конька-Горбунка над моей головой, будто Баба-Яга замахивается посохом, и уносит подарок дяди Гены в дальний угол комнаты, за диван.
- Мама, мама, не надо! - кричу я.
Но тут же получаю подзатыльник.
И вот тишина. Все уснули. Только убранная ёлка лукаво подмигивает разноцветной гирляндой. Её на праздники не выключали ни на минуту. А ещё она пахнет лесом. И на ней висят сладкие деды морозы и снегурочки, и мандарины, которых есть нельзя раньше времени.
Мне же не спалось без лошадки. Я ворочалась под ватным одеялом, а в груди нарастали слёзы… Я тихо слезла с простыни и пошла на кухню взять кусочек хлеба. Лишнего хлеба много оставалось после праздника, и мама складывала его в пакет, чтоб не высох. Есть и плакать во всё горло одновременно не получается, и я плакала тихо, заедая хлебом настоящее детское горе. Мне не давали покоя мысли: «Как там мой Конёк-Горбунок? Не холодно ли ему в углу? Не темно ли? Не пугают ли его пауки? Не скучает ли?» Так я и забылась сном с кусочком хлеба в руках и в мрачных раздумьях: «Может, уйти»…
Среди ночи меня разбудил стук в дверь, обитую кожей и проволокой. Вернее, громыхание. Будто огромная лошадь, вскинув длинную пламенную гриву, встала на дыбы и отчаянно стучалась в нашу квартиру подкованными копытами. Я притихла: «Неужели не слышат?» Папа встал, покачиваясь, прошёл к двери в семейных выцветших трусах, открыл дверь.
- Ты кто такой?! - кричал он в пустой подъезд.
Но ему вторило лишь эхо: «Такой… кой… ой… Ты такой…»
А меня, словно током, пронзила внезапная догадка: «Да это же мой Конёк-Горбунок! Он пришёл ко мне! За мной!»
Грохот затихал, потом снова нарастал, ажно стены вибрировали и пол ходуном ходил. Бум! Бу-бум! Бум! Отважный папа поднимался, матерился, шёл открывать, но за дверью опять никого не оказывалось.
- Ну, я вам устрою, сукины дети! Попадитесь мне… Вы ещё узнаете, кто такой Вася Дудкин! - кричал папа, но ему отвечала лишь тишина ночи.
А ещё открылась соседская дверь и оттуда женский голос прокричал:
- Сейчас, Дудкин, я на тебя милицию вызову.
А я затаилась, боялась двинуться и спугнуть наваждение, и увидеть то, чего не может быть… Я только сильнее сжала в руке кусочек хлеба, глаза зажмурила, спрятала голову под одеяло и, едва шевеля губами, зашептала:
- Это он… Мой друг… мой Конек. Он настоящий… Не пластмассовый. Дядя Гена, видно, волшебник… А вы говорили, урод… А он пришёл ко мне, вот он стучится…
С утра зазвонил будильник, точнее, неприятно заверещал. Почему-то на час позже, чем нужно было, видимо, отставал, батарейка села. Мама вскочила с кровати и закричала:
- Проспали!!! Вставайте, быстро!
Я встала и не поверила глазам: возле моей кровати, накрытый бабушкиной салфеткой, опустив голову, стоял верный Конёк-Горбунок, будто его и не убирали в угол вовсе. И я решила провести собственное расследование. А то потом ищи улики...
- Мам, это ты Конька обратно поставила? - спросила я.
- Отвяжись! Ты что не видишь, опаздываем!
- Пап, это ты Конька возле кровати моей поставил? - спросила я папу.
- Нет! - мрачно ответил папа. - Я не выспался. Всю ночь какой-то конь в дверь барабанил.
- Допился уже до ручки! - заорала мама.
Тогда я поняла, что это он сам. Конёк. Он всё-таки пробился сквозь закрытую дверь.
- Милый! Так ты настоящий! - проговорила я и обняла лошадку за шею. - Спасибо тебе, что пришёл. Хотя у тебя и колёсики такие неудобные…
И вот мы с братом бежим за мамой, потому что быстро ходить мы не умеем: либо медленно, либо бежать. В одной руке мама крепко держит руку брата, в другой - мою. И эта цепь рук вот-вот разорвётся, но не разрывается, потому что мама останавливается и нервно хватает нас всё выше за руку.
Дошли. Мама быстро переодевает меня в садиковое, майку, шорты и чешки, доводит до спортивного зала и толкает туда одну, а сама бежит на работу.
- Ну вот и Дудкина… Заявилась… Опять опоздала, - говорит, как всегда, воспитательница и хмурит брови. И обычно я тоже хмурила, надвигала брови на самые глаза, опускала голову и проходила мимо воспитательницы на своё место. Но сегодня я задрала подбородок, посмотрела прямо на неё, прямо в глаза, спокойным и торжествующим взглядом. И будто говорила:
«Теперь у меня есть друг. Поняли? Настоящий. Из сказки. И мы с ним всех победим. Станем королями! И в нашей стране всем детям будет всегда хорошо. Всем. Даже такому ребёнку, как я, который всё время опаздывает. И вы не будете больше рвать мои рисунки, и подсовывать мне поломанные шкафчики, чтобы именно мой папа их чинил. Не будете сваливать на меня смерть рыбки в аквариуме. И говорить, что я некрасивая дура».
Дети, которые начали, было, смеяться, кривляться, притихли и посмотрели на меня вопросительно. А воспитательница не стала затягивать речь, а просто сказала:
- Ну ладно, продолжаем. Раз, руки вверх, два, в стороны… Наклонились…
Спустя пару лет мама взяла и выкинула Конька-Горбунка. У него отломалась голова, и никак не чинилась. Клей «Момент» больше дня не держал. Ленточки сползали… А у мам такая политика: от всего, что поломалось, надо избавляться. Я же сильно расстроилась, придя со школы и не обнаружив драгоценного друга. Долго ещё выходила в тот час, когда в наш двор заворачивала мусоровозка, заглядывала в её железную ненасытную пасть, с ужасом смотрела, как она всё зажёвывала в безразмерное брюхо, и искала игрушку, вдруг она каким-то чудом завалялась, спаслась от глотки машины. Я не знала тогда, где то место, куда свозят весь мусор города, иначе отправилась бы непременно искать.
Утешила себя догадкой, что мой Конёк, наверное, отправился назад, в ту страну, откуда пришёл. И куда и мне бы хотелось попасть, но не пришло ещё время. Или он ускакал к какой-то другой девочке, которой больше нужен…
Я и сейчас не теряю надежды, что однажды выйду в чистое поле ночью, свистну, и, не смыкая глаз, стану ждать златогривое семейство. В небе будет сиять такая же луна, как сегодня, огромная, красноватая, время от времени поглощаемая тучами… после затмения… Мягкая травушка зашепчет волшебное слово… Костёр не разожгу - распугаю чудо. И появится-таки мой ражий Конёк-Горбунок, беззаботно резвясь и топча своими кривыми ножками спелую пшеницу - мой самый настоящий друг. Горбатый, с большими ушами. Иных уродство не портит, а наоборот. И мы отправимся в ту страну, о которой мечтали в детстве, которая высоко, над всеми этими столами и столиками, над дымящими трубами и зелёными заборами, увитыми девичьим виноградом… Там, куда обычно улетает после Рождества на санях, запряжённых рогатыми оленями, раздавший все подарки Дед Мороз…
«Но Иван и сам не прост - крепко держится за хвост». Вот и сказочке конец, кто дослушал, молодец.