Статья проф. Дерлугьяна в «Эксперте» (2014)
Сегодня практически всеми учеными признается, по крайней мере, то, что наши древние предки 50-70 тыс. лет назад, если не раньше, сделались не глупее нас. Долгие тысячелетия первобытный интеллект и социальная организация с ее уже явно специализированным разделением труда и религиозно-идеологическим оформлением сотрудничества внутри групп были направлены на освоение все новых экологических ландшафтов для охоты и собирательства. Люди (выходцы все-таки из тропиков) проникали повсюду, даже в тундру с ее оленями и мамонтами. Но почему-то в те долгие тысячелетия никто не занимался одомашниванием животных и не изобретал земледелие - а потом взяли и изобрели сразу в нескольких местах на планете.
Недавняя гипотеза элегантно объясняет эту «неолитическую революцию» (на деле занявшую еще пару тысяч лет) стабилизацией климата планеты. Пока климат, как теперь убедительно установлено, совершал многочисленные резкие колебания от оледенений к временным потеплениям, никто рационально не мог полагаться на трудоемкий урожай. Но как только климат стабилизировался, собиратели и охотники, давно уже прекрасно изучившие повадки животных и нужды растений, разом перешли к их сознательному производству.
...Далеко не все группы людей оставили охоту. В ледяной Арктике, в тропических джунглях, которые не особенно поддаются огню и топору, либо в засушливой Австралии или, напротив, в тучных прериях Америки сохранялся прямой смысл полагаться на стрелы, бумеранги и гарпуны. И так еще многие тысячи лет - пока эти ландшафты не откроют для себя европейцы с их ружьями и эпидемическими болезнями, приобретенными от одомашненных животных. Эколого-географические причины того, почему где-то одни группы современных людей стабилизировались на различных стадиях социальной эволюции, а другие продолжали численно расти и усложняться вплоть до аграрных империй, доходчиво изложил биолог Джаред Даймонд в бестселлере «Пушки, микробы и сталь», переведенном и на русский язык.
Биология, однако, не содержит объяснения возникновения капитализма именно на западной оконечности Евразии, а не в Месопотамии, Египте или Китае, где первыми возникли сельское хозяйство и (спустя какие-то пять-семь тысяч лет) аграрные империи с их древними цивилизациями. Почему все-таки капитализм возник среди потомков кельто-германских племен, тоже ведь отсиживавшихся несколько тысяч лет в северных лесах и болотах, пока египтяне рисовали иероглифы, а затем греки и римляне сгоняли рабов на строительство своих храмов, дорог и стадионов?
По этому интереснейшему вопросу современной истории ученые дебаты не утихали со времен Карла Маркса и Макса Вебера. Теории возникновения капитализма обоих классиков сегодня сильно скорректированы по части как классовой борьбы, так и протестантской этики. Но поскольку умозаключения сопряжены с политическими выводами о том, насколько добродетелен или злостен капитализм и как именно догонять Запад, то не проглядывается даже перспективы консенсуса. Тем временем продолжают множиться остроумные аргументы…
Например, что для успеха индустриализации в средневековом Китае не хватило близких к поверхности залежей коксующегося угля, в изобилии встречающегося на Британских островах. Или что не институты права, а, напротив, феодальные междоусобицы вкупе с восстаниями так до конца и не разоружившихся крестьян (вроде Робина Гуда) заставили феодалов Запада пуститься в колониальную торговлю и сделаться вооруженными капиталистами. А также - что эпидемии, косившие средневековых европейцев в их скученных городах, создавали нехватку рабочих рук, отчего оказалось рентабельным поставить на шахту паровой насос вместо сотен бедняков с ведрами. Либо же - что англиканской церкви и ее расчетливой пастве, ревниво желавшей отделить себя как от французских философствующих католиков, так и от суровых голландских кальвинистов, пришелся в самый раз Исаак Ньютон с его божественно гармоничной и в то же время механистической картиной мироздания.
Как ни находчивы недавние корректировки, главное условие возникновения капитализма на Западе все-таки лежит на поверхности. У позднего Вебера это главное условие несколько иносказательно определяется как соперничество многочисленных государей за космополитичный «мобильный капитал». Маркс и его соавтор бывший артиллерист Энгельс, горько-циничный умник Зиммель и не терпевший благоглупостей Шумпетер, многознающий Бродель, а в наши дни Чарльз Тилли и Джованни Арриги прямо соотносили консолидацию начатков капитализма с длительными многосторонними войнами среди держав Европы. Отсюда продолжавшиеся несколько столетий рост и рационализация налоговых систем, усовершенствование тактики и рекрутских наборов, технологические гонки вооружений и насаждение оружейных мануфактур; наконец, первые массовые рынки металла, древесины, текстиля, продовольствия и более всего финансов, требовавшихся для военных усилий. Крупный частный капитал исторически возникал в прямой связи с неуклонно растущими размахом и затратностью государственных войн.
Войны в Европе шли одна за другой, поскольку здесь, в отличие от Китая или Османской империи, почему-то (на подозрении протестантский раскол) так и не выделилось неоспоримого владыки, способного навязать всеобщий мир под своей (тоже, конечно, корыстной) дланью. Иначе говоря, на Западе сложилась конкурентная среда и одновременно сформировалось около десятка современных государств, пустившихся в не менее конкурентное завоевание колониальных империй за пределами Европы. Плюс двойная громадная географическая удача - восточноевропейские пространства изолировали Запад от степных кочевников и аграрных империй Востока, а по ту сторону Атлантики обнаружились целых два природно богатых и, в сущности, беззащитных континента. (Географические призы сходного порядка выпали и Руси - во что бы она эволюционировала без южных степей, Урала и Сибири?)
Итак, где-то между 1450 и 1650 годами в атлантической части Западной Европы возникает социально-эволюционная мутация беспрецедентного в истории человечества динамизма и вирулентности. Новые «гибридные» капиталистические государства Запада воспользовались своим подавляющим преимуществом в вооружении, транспорте и, главное, в организации для «открытия» и подчинения себе всех прочих человеческих обществ на всех уровнях эволюционного развития. В истории, может, и случались более жестокие завоеватели (хотя не говорите этого потомкам индейцев и африканских рабов), но никогда не было завоевателей столь глобальных и последовательно расчетливых. Империалисты Запада не ограничивались простой данью, а переделывали, перецивилизовывали и модернизировали целые страны и континенты на зависимый от себя колониальный лад.
К концу XIX века глобализация была в целом завершена, а вся планета впервые поделена на передовой империалистический центр и колониальную периферию. Конструкция мирового господства выглядела несокрушимой и воздвигнутой на века, прочнее монументов Римской империи. И вдруг триумфальные империалисты Запада покончили с собой.
Конкуренция держав породила в Европе капитализм, и та же державная конкуренция капитализм едва не убила.
...Истоки западного организационного формализма, конечно, прослеживаются специалистами глубоко в истории. Одни выделяют эффект Римской церкви и средневековых монастырей с их писаными уставами, обширными монастырскими хозяйствами и вполне современными фракционными интригами по поводу доктринальных пунктиков и избрания иерархов. (Заметим, что буддизм дает другой пример мировой религии с монастырской и нередко вполне «стяжательской» организацией, чье средневековое влияние сегодня обнаруживается в самобытном капитализме Японии, Кореи и Китая.)
Другие историки и макросоциологи упирают на организационную рационализацию военного дела. Основной тактикой варварских, а затем и средневековых войн была сшибка толп остервенелых мужчин с заостренными кольями-копьями и заточенными ломами-мечами. Классическую фалангу возродили на закате Средневековья швейцарские наемники-пикинеры, способные как профессионалы-однополчане и односельчане из того же кантона хладнокровно стоять в строю буквально друг за друга. Пикинеры и английские лучники положили конец рыцарскому индивидуализму.
С появлением фитильных ружей дисциплинированное перестроение воинских шеренг для перезаряжания после залпа первыми вводят предприимчивые голландцы и следом их прямые ученики шведы. Этому были вынуждены последовать их враги - католические испанцы и французы. Далее тактика регулярного пехотного строя распространяется по всей Европе - кто не перенял, тот проиграл.
Рационализация военного дела на Западе описана в классической работе Уильяма Макнила «В погоне за мощью: техника, вооруженные силы и общество в XI-XX веках» (есть и в русском переводе). Велик Макнил своей способностью выявлять причинно-следственные цепочки, в том числе те экономические и демографические тенденции, которые вроде бы не имели прямого отношения к битвам. Всякая война неизбежно имеет экономические основы. С одной стороны, добыча и завоевание податного населения, с другой - требуется набор войска, его вооружение, снабжение и вознаграждение.
Это уравнение, как показал Макнил, успешно научились решать еще венецианские купцы, вошедшие в историю изобретением бухгалтерии. Именно они стали первыми требовать от своих генералов и наемников-кондотьеров, по сути, бизнес-планов предстоящих кампаний: что предполагается отвоевать, какой ценой (буквально, в дукатах), во что обойдется дальнейшее удержание позиции с точки зрения подвоза припасов, солдатских жалований, постройки фортификаций и военных галер; наконец, подбивая итог, какая в том будет торговая выгода венецианцам. Амбициозные военные планы нередко отклонялись, отчего осмотрительная Венецианская республика более семи столетий успешно оставалась сетью укрепленных факторий и шпионских резидентур под видом торговых представительств и посольств - собирать сведения и платить взятки считалось, как правило, дешевле и эффективнее славной, но неверной фортуны баталий.
У восхождения Запада, таким образом, три взаимоусиливающие логики. В основе лежали унаследованные от Рима начала бюрократизации и оборота документов, сохранившиеся в монастырях и ватиканской курии. Следом идет рационализация военного дела в ходе практически постоянных локальных войн. Скрепляют же все это и подпитывают капиталы и коммерческий расчет. Войны Запада сделались разновидностью инвестиций и должны были платить за себя. На сей счет сохранилось множество афоризмов вроде высказывания британского министра: «Если речь зашла о торговом преимуществе, уступки более невозможны».
...Капитализм есть преследование рыночной прибыли наиболее эффективным для данной ситуации способом...
Преимуществами индустриально произведенных видов оружия и парового транспорта европейцы стали пользоваться с середины XIX века. (Прежде, в эпоху мушкетов и сабель, их преимущество было в основном в регулярном строе и океанских парусниках, отчего старые колонии обычно жались к портам.) Российская империя в этом отношении была вполне европейской, хотя и не самой передовой державой. Недаром русские цари приглашали американца Сэма Кольта и бельгийцев братьев Эмиля и Леона Наган, чьи разработки копировали и усовершенствовали в Туле. Так было вдруг быстро сломлено сопротивление имама Шамиля на Кавказе и завоеван Туркестан.
* Был российский финансист Иван (Ян Готтлиб) Блиох, в 1898 году опубликовавший детальный семитомный прогноз «Будущая война и ее экономические последствия». Впрочем, С. Ю. Витте сомневался в авторстве своего давнего и, видимо, не самого доброго знакомого по железнодорожным концессиям. Но даже если те тома на самом деле писали низкооплачиваемые офицеры Генштаба, все равно фактом остается дальновидное предсказание позиционного тупика в результате окопного применения пулеметов, крайнего перенапряжения транспорта и финансов и дальнейших последствий такой войны в виде эпидемий, голодных бунтов и революций. Тем более поразительно, сколь мало эти прогнозы повлияли на руководство генштабов Европы. /М.С. Потому что предвидения побоку, когда логика неумолимо вынуждает/
* Летом 1914 года все вступавшие в войну державы готовились к поимке множества дезертиров - каковых нашлось тогда на изумление мало. Такова оказалась сила современной патриотической пропаганды. Зато к концу войны ни одна из держав не могла сдерживать толпы вооруженных дезертиров и повстанцев. Даже в благополучной Америке (для наглядности возьмем крайний случай) против безработных ветеранов, разбивших лагерь протеста за Белым домом в Вашингтоне, использовались броневики и аэропланы.
В этом кризисном контексте становятся понятнее социальные реформы ХХ века. Осенью 1917 года британский военный кабинет (подчеркну, вовсе не социалисты) рассматривает доклад о введении детских яслей при фабриках. Женщины с началом войны заменили у станка миллионы мужчин. Расчет, в целом подтвердившийся, был на консерватизм замужних женщин, чьи дети обеспечены государством. Поэтому среди послевоенной смуты западные демократии вдруг одна за другой вводят избирательное право для женской половины в противовес фронтовикам, лишившимся почтения к пославшему их в мясорубку начальству. Апеллировал к женщинам и Гитлер, обходя таким образом чисто солдафонские праворадикальные движения вроде «Стального шлема» и нравоучительных чинуш из Немецкой народно-национальной партии. В пределах той же тенденции к расширению базы политической и военной мобилизации - а следовательно, и гражданских прав - парадоксальная поддержка американскими военными предоставления прав неграм. Нельзя создать боеспособное подразделение из парней, которых унижают табличками «только для белых».
В конце Первой мировой все воюющие державы, включая победителей, в той или иной степени столкнулись с мятежами, забастовками и гражданскими войнами. В большинстве европейских случаев на их подавление в качестве крайней и, как наивно предполагалось, временной меры пустили мятежных фронтовиков с противоположной, антилевой, идеей - будущих фашистов.
Левые революционеры, завладев маузерами и пулеметами Максима, удержали власть лишь в одной стране. Зато это была Россия. В чем, как ни странно, была историческая удача либерального капитализма, сохранявшегося к началу 1940-х годов лишь в островной Британии и Америке. Как иначе мог бы выглядеть мир после 1945 года, предсказывать трудно и жутковато.
* Моя бабушка по материнской линии Елена Мироновна вспоминала, лишь как в 1914 году кончилась мирная жизнь в ее кубанской станице. В жару борщ она подавала в саду, у летней кухни. Вдруг по улице скачет запыленный нарочный из войскового города и зычно зовет: «Вийна! Вийна! Германец вийною идэ!» Мой дед, тогда молодой еще казак Кондрат Тарасенко, лишь недавно отслуживший срочную в крепости Карс, молча доел борщ и вытер усы. Так же молча поднялся, прошел в хату и вернулся уже в боевой справе. Еще до ночи сотня первого резерва вышла из станицы. Кондрат возвратился только в 1918 году и попал на другую войну…
https://executive.ranepa.ru/news/chisto-imperialisticheskoe-samoubiistvo
Недавняя гипотеза элегантно объясняет эту «неолитическую революцию» (на деле занявшую еще пару тысяч лет) стабилизацией климата планеты. Пока климат, как теперь убедительно установлено, совершал многочисленные резкие колебания от оледенений к временным потеплениям, никто рационально не мог полагаться на трудоемкий урожай. Но как только климат стабилизировался, собиратели и охотники, давно уже прекрасно изучившие повадки животных и нужды растений, разом перешли к их сознательному производству.
...Далеко не все группы людей оставили охоту. В ледяной Арктике, в тропических джунглях, которые не особенно поддаются огню и топору, либо в засушливой Австралии или, напротив, в тучных прериях Америки сохранялся прямой смысл полагаться на стрелы, бумеранги и гарпуны. И так еще многие тысячи лет - пока эти ландшафты не откроют для себя европейцы с их ружьями и эпидемическими болезнями, приобретенными от одомашненных животных. Эколого-географические причины того, почему где-то одни группы современных людей стабилизировались на различных стадиях социальной эволюции, а другие продолжали численно расти и усложняться вплоть до аграрных империй, доходчиво изложил биолог Джаред Даймонд в бестселлере «Пушки, микробы и сталь», переведенном и на русский язык.
Биология, однако, не содержит объяснения возникновения капитализма именно на западной оконечности Евразии, а не в Месопотамии, Египте или Китае, где первыми возникли сельское хозяйство и (спустя какие-то пять-семь тысяч лет) аграрные империи с их древними цивилизациями. Почему все-таки капитализм возник среди потомков кельто-германских племен, тоже ведь отсиживавшихся несколько тысяч лет в северных лесах и болотах, пока египтяне рисовали иероглифы, а затем греки и римляне сгоняли рабов на строительство своих храмов, дорог и стадионов?
По этому интереснейшему вопросу современной истории ученые дебаты не утихали со времен Карла Маркса и Макса Вебера. Теории возникновения капитализма обоих классиков сегодня сильно скорректированы по части как классовой борьбы, так и протестантской этики. Но поскольку умозаключения сопряжены с политическими выводами о том, насколько добродетелен или злостен капитализм и как именно догонять Запад, то не проглядывается даже перспективы консенсуса. Тем временем продолжают множиться остроумные аргументы…
Например, что для успеха индустриализации в средневековом Китае не хватило близких к поверхности залежей коксующегося угля, в изобилии встречающегося на Британских островах. Или что не институты права, а, напротив, феодальные междоусобицы вкупе с восстаниями так до конца и не разоружившихся крестьян (вроде Робина Гуда) заставили феодалов Запада пуститься в колониальную торговлю и сделаться вооруженными капиталистами. А также - что эпидемии, косившие средневековых европейцев в их скученных городах, создавали нехватку рабочих рук, отчего оказалось рентабельным поставить на шахту паровой насос вместо сотен бедняков с ведрами. Либо же - что англиканской церкви и ее расчетливой пастве, ревниво желавшей отделить себя как от французских философствующих католиков, так и от суровых голландских кальвинистов, пришелся в самый раз Исаак Ньютон с его божественно гармоничной и в то же время механистической картиной мироздания.
Как ни находчивы недавние корректировки, главное условие возникновения капитализма на Западе все-таки лежит на поверхности. У позднего Вебера это главное условие несколько иносказательно определяется как соперничество многочисленных государей за космополитичный «мобильный капитал». Маркс и его соавтор бывший артиллерист Энгельс, горько-циничный умник Зиммель и не терпевший благоглупостей Шумпетер, многознающий Бродель, а в наши дни Чарльз Тилли и Джованни Арриги прямо соотносили консолидацию начатков капитализма с длительными многосторонними войнами среди держав Европы. Отсюда продолжавшиеся несколько столетий рост и рационализация налоговых систем, усовершенствование тактики и рекрутских наборов, технологические гонки вооружений и насаждение оружейных мануфактур; наконец, первые массовые рынки металла, древесины, текстиля, продовольствия и более всего финансов, требовавшихся для военных усилий. Крупный частный капитал исторически возникал в прямой связи с неуклонно растущими размахом и затратностью государственных войн.
Войны в Европе шли одна за другой, поскольку здесь, в отличие от Китая или Османской империи, почему-то (на подозрении протестантский раскол) так и не выделилось неоспоримого владыки, способного навязать всеобщий мир под своей (тоже, конечно, корыстной) дланью. Иначе говоря, на Западе сложилась конкурентная среда и одновременно сформировалось около десятка современных государств, пустившихся в не менее конкурентное завоевание колониальных империй за пределами Европы. Плюс двойная громадная географическая удача - восточноевропейские пространства изолировали Запад от степных кочевников и аграрных империй Востока, а по ту сторону Атлантики обнаружились целых два природно богатых и, в сущности, беззащитных континента. (Географические призы сходного порядка выпали и Руси - во что бы она эволюционировала без южных степей, Урала и Сибири?)
Итак, где-то между 1450 и 1650 годами в атлантической части Западной Европы возникает социально-эволюционная мутация беспрецедентного в истории человечества динамизма и вирулентности. Новые «гибридные» капиталистические государства Запада воспользовались своим подавляющим преимуществом в вооружении, транспорте и, главное, в организации для «открытия» и подчинения себе всех прочих человеческих обществ на всех уровнях эволюционного развития. В истории, может, и случались более жестокие завоеватели (хотя не говорите этого потомкам индейцев и африканских рабов), но никогда не было завоевателей столь глобальных и последовательно расчетливых. Империалисты Запада не ограничивались простой данью, а переделывали, перецивилизовывали и модернизировали целые страны и континенты на зависимый от себя колониальный лад.
К концу XIX века глобализация была в целом завершена, а вся планета впервые поделена на передовой империалистический центр и колониальную периферию. Конструкция мирового господства выглядела несокрушимой и воздвигнутой на века, прочнее монументов Римской империи. И вдруг триумфальные империалисты Запада покончили с собой.
Конкуренция держав породила в Европе капитализм, и та же державная конкуренция капитализм едва не убила.
...Истоки западного организационного формализма, конечно, прослеживаются специалистами глубоко в истории. Одни выделяют эффект Римской церкви и средневековых монастырей с их писаными уставами, обширными монастырскими хозяйствами и вполне современными фракционными интригами по поводу доктринальных пунктиков и избрания иерархов. (Заметим, что буддизм дает другой пример мировой религии с монастырской и нередко вполне «стяжательской» организацией, чье средневековое влияние сегодня обнаруживается в самобытном капитализме Японии, Кореи и Китая.)
Другие историки и макросоциологи упирают на организационную рационализацию военного дела. Основной тактикой варварских, а затем и средневековых войн была сшибка толп остервенелых мужчин с заостренными кольями-копьями и заточенными ломами-мечами. Классическую фалангу возродили на закате Средневековья швейцарские наемники-пикинеры, способные как профессионалы-однополчане и односельчане из того же кантона хладнокровно стоять в строю буквально друг за друга. Пикинеры и английские лучники положили конец рыцарскому индивидуализму.
С появлением фитильных ружей дисциплинированное перестроение воинских шеренг для перезаряжания после залпа первыми вводят предприимчивые голландцы и следом их прямые ученики шведы. Этому были вынуждены последовать их враги - католические испанцы и французы. Далее тактика регулярного пехотного строя распространяется по всей Европе - кто не перенял, тот проиграл.
Рационализация военного дела на Западе описана в классической работе Уильяма Макнила «В погоне за мощью: техника, вооруженные силы и общество в XI-XX веках» (есть и в русском переводе). Велик Макнил своей способностью выявлять причинно-следственные цепочки, в том числе те экономические и демографические тенденции, которые вроде бы не имели прямого отношения к битвам. Всякая война неизбежно имеет экономические основы. С одной стороны, добыча и завоевание податного населения, с другой - требуется набор войска, его вооружение, снабжение и вознаграждение.
Это уравнение, как показал Макнил, успешно научились решать еще венецианские купцы, вошедшие в историю изобретением бухгалтерии. Именно они стали первыми требовать от своих генералов и наемников-кондотьеров, по сути, бизнес-планов предстоящих кампаний: что предполагается отвоевать, какой ценой (буквально, в дукатах), во что обойдется дальнейшее удержание позиции с точки зрения подвоза припасов, солдатских жалований, постройки фортификаций и военных галер; наконец, подбивая итог, какая в том будет торговая выгода венецианцам. Амбициозные военные планы нередко отклонялись, отчего осмотрительная Венецианская республика более семи столетий успешно оставалась сетью укрепленных факторий и шпионских резидентур под видом торговых представительств и посольств - собирать сведения и платить взятки считалось, как правило, дешевле и эффективнее славной, но неверной фортуны баталий.
У восхождения Запада, таким образом, три взаимоусиливающие логики. В основе лежали унаследованные от Рима начала бюрократизации и оборота документов, сохранившиеся в монастырях и ватиканской курии. Следом идет рационализация военного дела в ходе практически постоянных локальных войн. Скрепляют же все это и подпитывают капиталы и коммерческий расчет. Войны Запада сделались разновидностью инвестиций и должны были платить за себя. На сей счет сохранилось множество афоризмов вроде высказывания британского министра: «Если речь зашла о торговом преимуществе, уступки более невозможны».
...Капитализм есть преследование рыночной прибыли наиболее эффективным для данной ситуации способом...
Преимуществами индустриально произведенных видов оружия и парового транспорта европейцы стали пользоваться с середины XIX века. (Прежде, в эпоху мушкетов и сабель, их преимущество было в основном в регулярном строе и океанских парусниках, отчего старые колонии обычно жались к портам.) Российская империя в этом отношении была вполне европейской, хотя и не самой передовой державой. Недаром русские цари приглашали американца Сэма Кольта и бельгийцев братьев Эмиля и Леона Наган, чьи разработки копировали и усовершенствовали в Туле. Так было вдруг быстро сломлено сопротивление имама Шамиля на Кавказе и завоеван Туркестан.
* Был российский финансист Иван (Ян Готтлиб) Блиох, в 1898 году опубликовавший детальный семитомный прогноз «Будущая война и ее экономические последствия». Впрочем, С. Ю. Витте сомневался в авторстве своего давнего и, видимо, не самого доброго знакомого по железнодорожным концессиям. Но даже если те тома на самом деле писали низкооплачиваемые офицеры Генштаба, все равно фактом остается дальновидное предсказание позиционного тупика в результате окопного применения пулеметов, крайнего перенапряжения транспорта и финансов и дальнейших последствий такой войны в виде эпидемий, голодных бунтов и революций. Тем более поразительно, сколь мало эти прогнозы повлияли на руководство генштабов Европы. /М.С. Потому что предвидения побоку, когда логика неумолимо вынуждает/
* Летом 1914 года все вступавшие в войну державы готовились к поимке множества дезертиров - каковых нашлось тогда на изумление мало. Такова оказалась сила современной патриотической пропаганды. Зато к концу войны ни одна из держав не могла сдерживать толпы вооруженных дезертиров и повстанцев. Даже в благополучной Америке (для наглядности возьмем крайний случай) против безработных ветеранов, разбивших лагерь протеста за Белым домом в Вашингтоне, использовались броневики и аэропланы.
В этом кризисном контексте становятся понятнее социальные реформы ХХ века. Осенью 1917 года британский военный кабинет (подчеркну, вовсе не социалисты) рассматривает доклад о введении детских яслей при фабриках. Женщины с началом войны заменили у станка миллионы мужчин. Расчет, в целом подтвердившийся, был на консерватизм замужних женщин, чьи дети обеспечены государством. Поэтому среди послевоенной смуты западные демократии вдруг одна за другой вводят избирательное право для женской половины в противовес фронтовикам, лишившимся почтения к пославшему их в мясорубку начальству. Апеллировал к женщинам и Гитлер, обходя таким образом чисто солдафонские праворадикальные движения вроде «Стального шлема» и нравоучительных чинуш из Немецкой народно-национальной партии. В пределах той же тенденции к расширению базы политической и военной мобилизации - а следовательно, и гражданских прав - парадоксальная поддержка американскими военными предоставления прав неграм. Нельзя создать боеспособное подразделение из парней, которых унижают табличками «только для белых».
В конце Первой мировой все воюющие державы, включая победителей, в той или иной степени столкнулись с мятежами, забастовками и гражданскими войнами. В большинстве европейских случаев на их подавление в качестве крайней и, как наивно предполагалось, временной меры пустили мятежных фронтовиков с противоположной, антилевой, идеей - будущих фашистов.
Левые революционеры, завладев маузерами и пулеметами Максима, удержали власть лишь в одной стране. Зато это была Россия. В чем, как ни странно, была историческая удача либерального капитализма, сохранявшегося к началу 1940-х годов лишь в островной Британии и Америке. Как иначе мог бы выглядеть мир после 1945 года, предсказывать трудно и жутковато.
* Моя бабушка по материнской линии Елена Мироновна вспоминала, лишь как в 1914 году кончилась мирная жизнь в ее кубанской станице. В жару борщ она подавала в саду, у летней кухни. Вдруг по улице скачет запыленный нарочный из войскового города и зычно зовет: «Вийна! Вийна! Германец вийною идэ!» Мой дед, тогда молодой еще казак Кондрат Тарасенко, лишь недавно отслуживший срочную в крепости Карс, молча доел борщ и вытер усы. Так же молча поднялся, прошел в хату и вернулся уже в боевой справе. Еще до ночи сотня первого резерва вышла из станицы. Кондрат возвратился только в 1918 году и попал на другую войну…
https://executive.ranepa.ru/news/chisto-imperialisticheskoe-samoubiistvo