Сов.история в 30-е - на примере медиевистики и в особенности Косминского
К началу 30-х гг., Институт истории РАНИОН и Институт Красной профессуры были преобразованы и слиты в единое учреждение при Комакадемии. При этом были ликвидированы все секции по истории докапиталистических формаций, а изучение феодализма было поручено «социологической» секции, где преобладали философы.
* Однако не вся история оказывалась подвластной растущему поколению историков-марксистов, некоторые ее области (востоковедение, антиковедение, медиевистика) требовали специальных знаний и навыков, а также и интереса к этим далеким от современности эпохам. Таким образом, формировалось двойственное отношение к этим историческим дисциплинам. С одной стороны, эта история была давно в прошлом и, следовательно, не актуальна для историков-марксистов; более того, казалось, что она давно изучена и не может содержать в себе никаких спорных проблем. «Учиться можно только на наименее сложном материале - это оправдывает занятия средневековыми сюжетами в наших семинарах»,- объяснял М.Н. Покровский.
* М.Н. Покровский открыто предупреждал: «…Эти самые специалисты выдумали себе такой язык, что сразу действительно не поймешь… По какой причине Ленин мог излагать совершенно ясно всякие экономические сюжеты, Сталин может излагать совершенно ясно, так, что нельзя не понять,… а почему этого не могут делать ученые специалисты?… Это неспроста. Бойтесь людей, которые говорят непонятным языком».
* На конференции историков-марксистов в декабре 1928 г. отсутствие отдельных секций по античной и средневековой истории уже было отмечено как положительный факт. А разъяснение М.Н. Покровского по этому поводу звучало еще более откровенно: «…Тот, кто в наши дни намеренно выбирает для изучения задачу, далеко отстоящую от текущей злободневной политики, этим самым показывает, что он политически аморфный, политически бесцветный человек… И те, которые считают, что если мы заберемся в чрезвычайно далекие времена, не обращая внимания на современность, то это будет настоящая наука, лишь показывают, что они не только плохие марксисты, но что они вообще оторвались от жизни… Здоровый и бодрый историк, идущий вперед, нормальный историк всегда выбирает то, что наиболее актуально для своего класса… Я не враг изучения средневековой истории, а противник того, чтобы люди прятались в академическую скорлупу от живой действительности, которая их окружает».
Живая действительность нарастала стремительно, в том числе в виде «Шахтинского дела» (май - июль 1928 г.), внутрипартийной борьбы, аграрного кризиса и нового витка борьбы с кулачеством, отказа от НЭПа, тезиса Сталина (июль 1928 г.) об обострении классовой борьбы по мере строительства социализма.
* Рецензия Ц. Фридлянда наметила основные направления, по которым пойдет критика не только медиевиста, но и всей российской науки в целом. Как непреложная истина было уже к тому времени зафиксировано положение: «чем дальше от марксизма, тем дальше от подлинной науки». Не вызывало сомнений и то, что «теоретическая ценность науки определяется ее практической пригодностью», что для социальных наук, к которым относилась и история, заключалось в открытии законов общественного развития и их последующего применения в переустройстве общества.[8] {[8] Фридлянд Ц. Два шага назад (о книге проф. Д.М. Петрушевского «Очерки из экономической истории средневековой Европы»)//Под знаменем марксизма. 1928. № 2. С.147-161.}
Рассматривая попытку Д.М. Петрушевского создать новую теорию исторического развития Средневековья, заново проанализировать аспекты проблемы перехода от Античности к Средним векам, рецензент стремился, прежде всего, показать немарксистский характер отдельных положений автора и, более того, сделать политические обобщения и выводы. Среди интеллигенции вновь открыто отбирали «своих» и «чужих». «Своих» - кто за десять прошедших лет «принял марксизм, мыслит и творит марксистски», и чужих - кто «отходит от марксизма и от всей советской действительности», переходя к «нападкам из-за угла».[9] К портрету «чужого» интеллигента добавлялись новые черты - способность к мимикрии, в том числе идейной и политической, склонность к скрытому мелкому вредительству и трусливым поступкам.
Вывод рецензента о новой работе Д.М. Петрушевского был однозначен: «Она вызовет у марксистов решительный отпор. Пора нам вспомнить, что в истории, как в философии и политэкономии, мы должны оставить академическое благодушие: на нашем знамени написано «воинствующий материализм».[10]
Под этим знаком прошло обсуждение книги Д.М. Петрушевского на заседании социологической секции Общества историков-марксистов 30 марта и 6 апреля 1928 г.
Медиевисты впервые (защищали Дмитрия Моисеевича его ученики - Е.А. Косминский и А.И. Неусыхин, что уже нарушало каноны подобных дискуссий) участвовали в такой «профессиональной дискуссии», когда практически каждый из критиков первым делом оговаривался, что он не специалист по истории Средневековья. Профессионализм критикуемого роли не играл - главным было политическое лицо автора, которое надлежало «раскрыть». Обвинения, выдвинутые против книги медиевиста, были весьма специфичны и затрагивали, в основном, философско-методологическую ее часть, которую сам автор назвал «О некоторых предрассудках и суевериях, тормозящих развитие науки средневековой истории».
Прежде всего, выяснилось, что она написана без учета интересов современной марксистской науки, и даже… «ориентирована на Запад и, по существу, написана для Запада». Что конкретно вкладывали критики в эту формулировку, понять достаточно сложно, если только не прибегнуть снова к противопоставлению «свой - чужой». «Чуждая марксизму» книга, написанная «чужим» и для «чужих». Причем для «очень чужих», далеких, на Западе, откуда исходила и исходит постоянная угроза, даже военного характера, существованию самого социалистического общества. Таким образом, обращение интеллигента к Западу, иностранным коллегам, анализ концепций зарубежных авторов, вызывало однозначную политическую ассоциацию.
Иронии ради отметим, что позднее, в августе 1928 г. на VI Международном конгрессе историков в Осло, публикация книги Д.М. Петрушевского была представлена советской делегацией в качестве доказательства свободы научного творчества в СССР.
Другим серьезным обвинением стало отрицание историком классовой борьбы - той борьбы, которая привела бы к смене одного общества другим - античного средневековым, а затем и эпохой Нового времени. Однако Петрушевский, обнаружив феодальные элементы в обществе древних германцев и «капиталистические» - в экономике средневековой вотчины, явно не вписывался в марксистскую теорию революционной смены одного строя другим. Для сложной внутриполитической ситуации 1928 г., при наличии «правого уклона» в партии большевиков и серьезных внутрипартийных разногласий, в частности по вопросам коллективизации и индустриализации, эти идеи медиевиста вовсе не казались «далекими от современности». Революция и только революционный переход от одного общественного строя к другому, революция как метод захвата власти более прогрессивным классом общества становились необходимыми элементами исторического процесса в трактовке официальной идеологии. С другой стороны, развернувшаяся коллективизация и борьба с кулачеством в СССР, а также споры вокруг политики коллективизации делали все работы ученых, посвященные проблемам аграрного сектора экономики, даже истории средневековой Западной Европы, чрезвычайно актуальными.
Поэтому неудивительно, что одним из основных вопросов, вокруг которого разгорелась борьба в ходе дискуссии, был вопрос о характере средневекового поместья. Попытка Д.М. Петрушевского уйти от «вотчинной теории», когда манор рассматривался лишь как натурально-хозяйственная единица, вызвала острое неприятие. Объясняя суть книги, Е.А. Косминский апеллировал к ее заостренно-полемической направленности и отсюда - к имевшимся преувеличениям «капиталистического» характера средневековой вотчины. Он настойчиво разъяснял, что автор, «говоря о капитализме Средневековья, имеет в виду именно "капитализм, который связан с обменом, а не с производством”». Молодой историк подчеркивал: если ранее переход от Средних веков к Новому времени упрощенно понимался как переход от натурального хозяйства к денежному, как разложение старых форм, связанных с натуральным хозяйством, то теперь многое изменилось. В соответствии с новыми исследованиями поместье оказалось рано связанным с рынком, в вотчине сохранялось значительное количество свободных крестьян, установлена была зависимость барщины от развития рынка (в первую очередь хлебного) и т.д. Таким образом, весь ход исторического процесса оказывался более сложным, что и пытался отразить в своем исследовании Д.М. Петрушевский, анализируя основные направления в современной ему медиевистике.
Своеобразным оружием защиты учителя Е.А. Косминский избрал обращение к установленным марксистским положениям, в том числе теории «торгового капитализма» М.Н. Покровского. А потому счел возможным поинтересоваться у критиков, «почему нельзя говорить о капитализме в средневековой Европе, если уже говорят о капитализме во времена Русской Правды?»[11]
Защитники Д.М. Петрушевского долго не могли понять, почему критиков медиевиста так задел вопрос об экономическом и социальном строе древних германцев. «Я не понимаю, - удивлялся Е.А. Косминский, - в какой мере вопрос о первобытном коммунизме у древних германцев вообще является ценным с точки зрения теории марксизма - были ли когда-нибудь германцы в состоянии первобытного коммунизма или нет, от этого основные вопросы марксизма и коммунизма пострадают очень мало». К нему присоединился и А.И. Неусыхин: «Какой может быть первобытный коммунизм у народа, у которого имеется частная собственность на землю, социальная дифференциация, дружинный строй, предпосылки феодализма и т.д.?»[12] Для историков старой школы все еще данные источников, интерпретированные в соответствии с уровнем исторической науки начала века, но отнюдь не философские воззрения стояли на первом плане, а потому им оставалось неясным, что отрицание первобытного коммунизма у древних германцев (и общинного землевладения, на чем долго настаивала историографическая традиция) напрямую выводило к сомнениям в достоверности марксистской теории частной собственности, теории общественно-экономических формаций и даже закономерностям построения социалистического общества. /М.С. Тогда как у германцев был АСП, напомню предыд. пост./
Спор о феодализме по поводу книги Д.М. Петрушевского напрямую был связан с формировавшимся у историков-марксистов пониманием формационного подхода. Поэтому медиевист, акцентировавший внимание на политических элементах феодализма и поэтому считавший феодальный строй утвердившимся в Западной Европе лишь на рубеже XI - XII вв., не вписывался в рамки «феодальной формации»...
К концу дискуссии стало совершенно ясным, что никакая защита не сможет предотвратить распространение ярлыка «научная реакция» не только на работы Д.М. Петрушевского, но и на всю медиевистику. Вряд ли историков могло утешить то обстоятельство, что вся история Запада вскоре была объявлена немарксистской, так что в обычных списочных упоминаниях «чужих» помимо медиевиста фигурировали Е.В. Тарле, Р.Ю. Виппер, а затем и многие другие ученые.
Немаловажным было и то, что образ «чужих» уточнялся и усложнялся. Критики открыто назвали «подозрительным» то, что все участники дискуссии оказались «солидарны с марксизмом». Это означало появление новой задачи - «разоблачать присоединения к марксизму» (в данном случае таковыми являлись Петрушевский и его ученики). Подобное занятие, судя по развернувшимся многочисленным обсуждениям среди научной интеллигенции и количеству навешанных ярлыков (например, медиевистов обвиняли не только во «внеклассовой позиции», но и в «идеализации темных сторон средневековой жизни»), оказалось весьма увлекательным, хотя и обоюдоострым. Студентов призывали разоблачать «контрабандистов, враждебных марксистско-ленинской теории и науке», причем особенно опасным представлялось то, что «контрабандисты народ очень опытный,… знают теорию достаточно, чтобы ее искажать. А конкретную науку они часто знают, и совсем недурно».[14]
«Что расходится с марксизмом, расходится с наукой в ее высших достижениях»[15], - так в конце 20-х гг. было положено начало определению другой ипостаси «чужого» - лжеученого, расцвет которой придется уже на послевоенное время. /М.С. А под "марксизмом" они скорее понимали то, что сотворил Маркс, а не факты.../
* Отсутствие «воинственного азарта по отношению к классовым врагам» сразу же исключало специалиста из числа «союзников» новой власти.[17] Но традиция уважительного отношения к различным точкам зрения, чувство вовлеченности в единый мировой историографический процесс не давали большинству историков старой школы быстро предать забвению свои нравственные принципы и участвовать в разного рода «научных погромах».
Глубокое владение конкретно-историческим материалом, опора на источники и историографическую традицию делали их противниками всяких шаблонов и схем, которые активно и чрезвычайно быстро с середины 20-х гг. внедрялись в историческую науку. Первыми этот схематизм прочувствовали специалисты по русской истории, но и для медиевистов скоро нашелся повод для раздумий.
* Феодализм также призван был стать единым понятием и одной формацией для Запада, Востока и России. Определенным импульсом к такому широкому обсуждению проблемы формаций стали события в Китае 1927 - 1929 гг., вопрос о тактике компартии Китая по отношению к Гоминдану, а также политика Коминтерна в целом.[18] Именно специфика социально-экономического строя Китая того времени (феодализм?) заставила вспомнить о термине Маркса «азиатский способ производства» и начать спор о его содержании. Таким образом, феодализм, его характеристики, аграрный строй феодального общества продолжали оставаться политически актуальными вопросами, что, в свою очередь, не могло не затронуть и медиевистов.
Право голоса в дискуссии о феодализме медиевисты получили в июне 1933 г. И хотя многие каноны в описании исторического процесса и его сути уже были установлены, в том числе с помощью партийно-директивных документов, Е.А. Косминский предпринял попытку их «исправления». Готовясь к пленуму Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК)... Что же услышал медиевист на пленуме? С чем отказывался соглашаться, выступая в прениях? За что удостоился настолько серьезной критики, что ему пришлось даже выступить со специальным заявлением? Предложенная схема оказалась слишком жесткой даже для перешедшего на марксистские позиции, ставшего «своим», профессора Комакадемии с 1929 г. Е.А. Косминского.
Еще в начале века, отдавая явное предпочтение историческому материализму перед идеализмом, Д.М. Петрушевский точно отметил и явные слабые стороны этой доктрины. «Грех» исторического материализма, по мнению историка, состоял в «чисто механическом стремлении свести к одному началу все разнообразие общественных явлений в их историческом развитии; с этой стороны он представляет собою новейший тип запоздалой, метафизической, по существу, «философии истории», и хотя экономия данной эпохи скромно зовется «реальным базисом», но в сущности она для приверженца этой доктрины - такое же творящее историю «начало», как и «идея» для последователя исторического идеализма… Это ведет к искусственному упрощению научного анализа, а следовательно, и к не вполне научным результатам его».[20]
Феодализм в марксистской трактовке 1933 г. оказался явной калькой с капиталистического общества, чего не мог не заметить историк. Основное противоречие феодальной формации - борьба производительных сил и производственных отношений - могло к тому времени считаться аксиомой. Если выражением производственных отношений была феодальная собственность, то к производительным силам при феодализме были отнесены только крестьяне и ремесленники. Таким образом, «мелкое производство крепостных крестьян и ремесленников» становилось зародышевой формой простого товарного производства. В этой схеме вотчинное хозяйство оказывалось лишним элементом, не заслуживающим упоминания.
В свою очередь, смена различных форм ренты объявлялась результатом классовой борьбы, что делало излишним и даже невозможным наличие других причин, в том числе чисто экономического характера. Наконец, названные К. Марксом докапиталистические формы ренты были выстроены в линейном порядке с соответствующими окончательными характеристиками. В феодальном обществе первой по времени возникновения следовала отработочная рента (барщина), затем ее сменяла в результате классовой борьбы продуктовая рента. Продуктовая рента предполагала существование натурального хозяйства, более высокий уровень хозяйства производителя (крестьянина) и зарождение различий в экономическом положении крестьянства. Последней следовала денежная рента, которой соответствовал регулярный товарообмен и появление наемных рабочих в сельском хозяйстве. По мере развития форм ренты должно было происходить и обострение основного противоречия феодальной формации, а следовательно, обострение классовой борьбы. Таким образом, крестьянские восстания и даже еретические движения становились «борьбой мелких производителей против феодальной структуры общества, за развитие товарного производства».[21]
«Умаляющими революционный конфликт феодальной эпохи» были названы эмоциональные возражения Е.А. Косминского, потрясенного таким «опрощением» феодализма. Медиевист прежде всего заговорил о множественности противоречий в феодальном обществе. Он считал «преувеличением» (другое выражение было бы слишком опасным для оратора) рассматривать крестьянское хозяйство только развивающимся в сторону товарного производства, и упущением - забывать об элементах товарности в хозяйстве сеньора. Помимо всего прочего, стремление к закрепощению крестьян не относилось, с его точки зрения, к начальному периоду развития феодализма. Более того, именно в XII - XIV вв. было заметно усиление помещичьего гнета, консервация отработочной ренты. Наконец, развитие товарности крестьянского хозяйства Е.А. Косминский не считал столь однозначным процессом, поскольку проходило оно по-разному в мелких, средних и крупных крестьянских хозяйствах.[22]
Итог пленума ГАИМК был сформулирован однозначно... классовая борьба отныне и для медиевистов должна была стать основным содержанием феодальной эпохи.
/Впервые напрямую с анонимно-идеологической критикой своих исследований по аграрной истории средневековой Англии Е.А. Косминский столкнулся в начале 30-х гг. По материалам подготовленной к печати монографии он опубликовал в «Историческом сборнике» статью «Английская деревня в XIII веке (Очерк из истории феодальной ренты)».[2] Неожиданно для автора к статье, казалось бы, далекой по тематике от проблем советского государства в 1934 г., был проявлен опасный для историка интерес в виде редакционного примечания, сделанного без ведома большинства членов редколлегии: «Редакция не разделяет положений автора о значении денежной ренты в системе английского феодализма XIII века». Что же не соответствовало в трактовке медиевистом экономических проблем английской средневековой деревни постулатам огосударствленной науки и интересам советской идеологии?/ Косминский аргументированно доказывал несостоятельность взгляда на феодальную экономику как на носящую абсолютно замкнутый натурально-хозяйственный характер, но, с другой стороны, отрицал капиталистический характер происходивших явлений в английской деревне XIII века. Именно через анализ рентных отношений Е.А. Косминский попытался взглянуть на их внешнюю форму, то есть манор (вотчину). Основной вывод, сделанный медиевистом, заключался в том, что для английской деревни XIII в. характерно значительное развитие товарно-денежных отношений, преобладание денежной ренты в средних и мелких вотчинах, а также ее значительная роль в старинных крупных церковных и светских манорах, ранее исследованных П.Г. Виноградовым и Ф. Сибомом.[24] Причем, для Е.А. Косминского наличие денежной ренты в таком широком масштабе в английской деревне XIII в. вовсе не являлось показателем кризиса феодальных отношений, как и распространение наемного труда в английских поместьях.
Обсуждение опубликованной монографии историка «Английская деревня XIII века» (1935 г.) обернулось реанимацией все тех же обвинений в «допшианстве», следовании теории «вотчинного капитализма», искажении представлений об экономике Англии XIII в., а сама книга была объявлена «далекой от марксизма» и мелкобуржуазной. Анализируя выступления оппонентов, Е.А. Косминский не мог не отметить специфику полемики, «ненаучные» приемы, когда «приписывают своим «противникам» взгляды, которых они никогда не высказывали, нередко прямо противоположные тем, которые они высказывали, взгляды по существу нелепые, и победоносно их разбивают».[25] Несмотря на такое критическое отношение, дальнейших действий в отношении историка не было предпринято. Более того, за монографию Академия наук присудила ему степень доктора исторических наук без защиты диссертации. Схема исторического процесса была официально утверждена, а конкретно-исторические детали и «особенности» можно было оставить на усмотрение специалистов, «историков конкретной исторической действительности».
/М.С. Про советскую интеллигенцию в 1940-е вынесу отдельным, следующим постом/
...В списке космополитов оказался и Е.А. Косминский, обвиненный в «буржуазном объективизме». ... «Буржуазный объективист выхолащивает классовое содержание исторического процесса..."
Бдительные «свои» среди историков тут же заметили «резкое отставание методологии от эрудиции: большая эрудиция и слабая методология. Это опасное отставание, потому что здесь сразу же появятся буржуазные идеи… Задача состоит в том, что и в нашей идеологии нам надо быть, как на фронте, - если ты отошел, обязательно твое место занимает противник… Поэтому надо всегда четко стоять за марксизм».[46]
...Другое обвинение, звучавшее наиболее часто в адрес Е.А. Косминского - традиционализм («отрицание принципиального значения советской науки, основанной на единственно научном методе - марксизме-ленинизме»). Для ученого действительно не существовало отдельно советской и какой-то другой медиевистики, он писал о поколениях медиевистов, интересуясь развитием науки, а не идеологии. Для него П.Г. Виноградов, А.Н. Савин, Д.М. Петрушевский и другие были учителями и старшими коллегами, а он сам и его ученики - преемниками традиций и школы российской медиевистики.[51] {[51] Наиболее эмоционально высказался относительно требования отказа от преемственности и традиции научной школы в медиевистике М.А. Барг: «Вехи нашей науки не берут Октябрьскую революцию как первоисточник, как первоначальный итог человеческой науки. Можно ли сказать, что мы работаем в области Савина, Петрушевского, Виноградова? Можно… А если бы мы не стояли на такой точке зрения, то выходит, что мы сами себя творим, как пауки? Зачем нам эти выдумки, эти сочинения?… Они лишают нас нашей гордости, говоря, что у нас ничего не было до революции и мы голы»//Там же. Л.38.}
...при характеристике феодальной культуры в университетском учебнике было сказано, что ее основным носителем была католическая церковь...
...Европоцентризм учебников по истории Средних веков стал также, по мнению критиков, политической ошибкой его авторов, предавших забвению многообразие связей Киевской Руси с Западом, всемирно-историческую роль России в создании мировой культуры и т.д.
А.В. Шарова https://web.archive.org/web/20050109153016/http://www.nivestnik.ru/2001_2/6.shtml
* Однако не вся история оказывалась подвластной растущему поколению историков-марксистов, некоторые ее области (востоковедение, антиковедение, медиевистика) требовали специальных знаний и навыков, а также и интереса к этим далеким от современности эпохам. Таким образом, формировалось двойственное отношение к этим историческим дисциплинам. С одной стороны, эта история была давно в прошлом и, следовательно, не актуальна для историков-марксистов; более того, казалось, что она давно изучена и не может содержать в себе никаких спорных проблем. «Учиться можно только на наименее сложном материале - это оправдывает занятия средневековыми сюжетами в наших семинарах»,- объяснял М.Н. Покровский.
* М.Н. Покровский открыто предупреждал: «…Эти самые специалисты выдумали себе такой язык, что сразу действительно не поймешь… По какой причине Ленин мог излагать совершенно ясно всякие экономические сюжеты, Сталин может излагать совершенно ясно, так, что нельзя не понять,… а почему этого не могут делать ученые специалисты?… Это неспроста. Бойтесь людей, которые говорят непонятным языком».
* На конференции историков-марксистов в декабре 1928 г. отсутствие отдельных секций по античной и средневековой истории уже было отмечено как положительный факт. А разъяснение М.Н. Покровского по этому поводу звучало еще более откровенно: «…Тот, кто в наши дни намеренно выбирает для изучения задачу, далеко отстоящую от текущей злободневной политики, этим самым показывает, что он политически аморфный, политически бесцветный человек… И те, которые считают, что если мы заберемся в чрезвычайно далекие времена, не обращая внимания на современность, то это будет настоящая наука, лишь показывают, что они не только плохие марксисты, но что они вообще оторвались от жизни… Здоровый и бодрый историк, идущий вперед, нормальный историк всегда выбирает то, что наиболее актуально для своего класса… Я не враг изучения средневековой истории, а противник того, чтобы люди прятались в академическую скорлупу от живой действительности, которая их окружает».
Живая действительность нарастала стремительно, в том числе в виде «Шахтинского дела» (май - июль 1928 г.), внутрипартийной борьбы, аграрного кризиса и нового витка борьбы с кулачеством, отказа от НЭПа, тезиса Сталина (июль 1928 г.) об обострении классовой борьбы по мере строительства социализма.
* Рецензия Ц. Фридлянда наметила основные направления, по которым пойдет критика не только медиевиста, но и всей российской науки в целом. Как непреложная истина было уже к тому времени зафиксировано положение: «чем дальше от марксизма, тем дальше от подлинной науки». Не вызывало сомнений и то, что «теоретическая ценность науки определяется ее практической пригодностью», что для социальных наук, к которым относилась и история, заключалось в открытии законов общественного развития и их последующего применения в переустройстве общества.[8] {[8] Фридлянд Ц. Два шага назад (о книге проф. Д.М. Петрушевского «Очерки из экономической истории средневековой Европы»)//Под знаменем марксизма. 1928. № 2. С.147-161.}
Рассматривая попытку Д.М. Петрушевского создать новую теорию исторического развития Средневековья, заново проанализировать аспекты проблемы перехода от Античности к Средним векам, рецензент стремился, прежде всего, показать немарксистский характер отдельных положений автора и, более того, сделать политические обобщения и выводы. Среди интеллигенции вновь открыто отбирали «своих» и «чужих». «Своих» - кто за десять прошедших лет «принял марксизм, мыслит и творит марксистски», и чужих - кто «отходит от марксизма и от всей советской действительности», переходя к «нападкам из-за угла».[9] К портрету «чужого» интеллигента добавлялись новые черты - способность к мимикрии, в том числе идейной и политической, склонность к скрытому мелкому вредительству и трусливым поступкам.
Вывод рецензента о новой работе Д.М. Петрушевского был однозначен: «Она вызовет у марксистов решительный отпор. Пора нам вспомнить, что в истории, как в философии и политэкономии, мы должны оставить академическое благодушие: на нашем знамени написано «воинствующий материализм».[10]
Под этим знаком прошло обсуждение книги Д.М. Петрушевского на заседании социологической секции Общества историков-марксистов 30 марта и 6 апреля 1928 г.
Медиевисты впервые (защищали Дмитрия Моисеевича его ученики - Е.А. Косминский и А.И. Неусыхин, что уже нарушало каноны подобных дискуссий) участвовали в такой «профессиональной дискуссии», когда практически каждый из критиков первым делом оговаривался, что он не специалист по истории Средневековья. Профессионализм критикуемого роли не играл - главным было политическое лицо автора, которое надлежало «раскрыть». Обвинения, выдвинутые против книги медиевиста, были весьма специфичны и затрагивали, в основном, философско-методологическую ее часть, которую сам автор назвал «О некоторых предрассудках и суевериях, тормозящих развитие науки средневековой истории».
Прежде всего, выяснилось, что она написана без учета интересов современной марксистской науки, и даже… «ориентирована на Запад и, по существу, написана для Запада». Что конкретно вкладывали критики в эту формулировку, понять достаточно сложно, если только не прибегнуть снова к противопоставлению «свой - чужой». «Чуждая марксизму» книга, написанная «чужим» и для «чужих». Причем для «очень чужих», далеких, на Западе, откуда исходила и исходит постоянная угроза, даже военного характера, существованию самого социалистического общества. Таким образом, обращение интеллигента к Западу, иностранным коллегам, анализ концепций зарубежных авторов, вызывало однозначную политическую ассоциацию.
Иронии ради отметим, что позднее, в августе 1928 г. на VI Международном конгрессе историков в Осло, публикация книги Д.М. Петрушевского была представлена советской делегацией в качестве доказательства свободы научного творчества в СССР.
Другим серьезным обвинением стало отрицание историком классовой борьбы - той борьбы, которая привела бы к смене одного общества другим - античного средневековым, а затем и эпохой Нового времени. Однако Петрушевский, обнаружив феодальные элементы в обществе древних германцев и «капиталистические» - в экономике средневековой вотчины, явно не вписывался в марксистскую теорию революционной смены одного строя другим. Для сложной внутриполитической ситуации 1928 г., при наличии «правого уклона» в партии большевиков и серьезных внутрипартийных разногласий, в частности по вопросам коллективизации и индустриализации, эти идеи медиевиста вовсе не казались «далекими от современности». Революция и только революционный переход от одного общественного строя к другому, революция как метод захвата власти более прогрессивным классом общества становились необходимыми элементами исторического процесса в трактовке официальной идеологии. С другой стороны, развернувшаяся коллективизация и борьба с кулачеством в СССР, а также споры вокруг политики коллективизации делали все работы ученых, посвященные проблемам аграрного сектора экономики, даже истории средневековой Западной Европы, чрезвычайно актуальными.
Поэтому неудивительно, что одним из основных вопросов, вокруг которого разгорелась борьба в ходе дискуссии, был вопрос о характере средневекового поместья. Попытка Д.М. Петрушевского уйти от «вотчинной теории», когда манор рассматривался лишь как натурально-хозяйственная единица, вызвала острое неприятие. Объясняя суть книги, Е.А. Косминский апеллировал к ее заостренно-полемической направленности и отсюда - к имевшимся преувеличениям «капиталистического» характера средневековой вотчины. Он настойчиво разъяснял, что автор, «говоря о капитализме Средневековья, имеет в виду именно "капитализм, который связан с обменом, а не с производством”». Молодой историк подчеркивал: если ранее переход от Средних веков к Новому времени упрощенно понимался как переход от натурального хозяйства к денежному, как разложение старых форм, связанных с натуральным хозяйством, то теперь многое изменилось. В соответствии с новыми исследованиями поместье оказалось рано связанным с рынком, в вотчине сохранялось значительное количество свободных крестьян, установлена была зависимость барщины от развития рынка (в первую очередь хлебного) и т.д. Таким образом, весь ход исторического процесса оказывался более сложным, что и пытался отразить в своем исследовании Д.М. Петрушевский, анализируя основные направления в современной ему медиевистике.
Своеобразным оружием защиты учителя Е.А. Косминский избрал обращение к установленным марксистским положениям, в том числе теории «торгового капитализма» М.Н. Покровского. А потому счел возможным поинтересоваться у критиков, «почему нельзя говорить о капитализме в средневековой Европе, если уже говорят о капитализме во времена Русской Правды?»[11]
Защитники Д.М. Петрушевского долго не могли понять, почему критиков медиевиста так задел вопрос об экономическом и социальном строе древних германцев. «Я не понимаю, - удивлялся Е.А. Косминский, - в какой мере вопрос о первобытном коммунизме у древних германцев вообще является ценным с точки зрения теории марксизма - были ли когда-нибудь германцы в состоянии первобытного коммунизма или нет, от этого основные вопросы марксизма и коммунизма пострадают очень мало». К нему присоединился и А.И. Неусыхин: «Какой может быть первобытный коммунизм у народа, у которого имеется частная собственность на землю, социальная дифференциация, дружинный строй, предпосылки феодализма и т.д.?»[12] Для историков старой школы все еще данные источников, интерпретированные в соответствии с уровнем исторической науки начала века, но отнюдь не философские воззрения стояли на первом плане, а потому им оставалось неясным, что отрицание первобытного коммунизма у древних германцев (и общинного землевладения, на чем долго настаивала историографическая традиция) напрямую выводило к сомнениям в достоверности марксистской теории частной собственности, теории общественно-экономических формаций и даже закономерностям построения социалистического общества. /М.С. Тогда как у германцев был АСП, напомню предыд. пост./
Спор о феодализме по поводу книги Д.М. Петрушевского напрямую был связан с формировавшимся у историков-марксистов пониманием формационного подхода. Поэтому медиевист, акцентировавший внимание на политических элементах феодализма и поэтому считавший феодальный строй утвердившимся в Западной Европе лишь на рубеже XI - XII вв., не вписывался в рамки «феодальной формации»...
К концу дискуссии стало совершенно ясным, что никакая защита не сможет предотвратить распространение ярлыка «научная реакция» не только на работы Д.М. Петрушевского, но и на всю медиевистику. Вряд ли историков могло утешить то обстоятельство, что вся история Запада вскоре была объявлена немарксистской, так что в обычных списочных упоминаниях «чужих» помимо медиевиста фигурировали Е.В. Тарле, Р.Ю. Виппер, а затем и многие другие ученые.
Немаловажным было и то, что образ «чужих» уточнялся и усложнялся. Критики открыто назвали «подозрительным» то, что все участники дискуссии оказались «солидарны с марксизмом». Это означало появление новой задачи - «разоблачать присоединения к марксизму» (в данном случае таковыми являлись Петрушевский и его ученики). Подобное занятие, судя по развернувшимся многочисленным обсуждениям среди научной интеллигенции и количеству навешанных ярлыков (например, медиевистов обвиняли не только во «внеклассовой позиции», но и в «идеализации темных сторон средневековой жизни»), оказалось весьма увлекательным, хотя и обоюдоострым. Студентов призывали разоблачать «контрабандистов, враждебных марксистско-ленинской теории и науке», причем особенно опасным представлялось то, что «контрабандисты народ очень опытный,… знают теорию достаточно, чтобы ее искажать. А конкретную науку они часто знают, и совсем недурно».[14]
«Что расходится с марксизмом, расходится с наукой в ее высших достижениях»[15], - так в конце 20-х гг. было положено начало определению другой ипостаси «чужого» - лжеученого, расцвет которой придется уже на послевоенное время. /М.С. А под "марксизмом" они скорее понимали то, что сотворил Маркс, а не факты.../
* Отсутствие «воинственного азарта по отношению к классовым врагам» сразу же исключало специалиста из числа «союзников» новой власти.[17] Но традиция уважительного отношения к различным точкам зрения, чувство вовлеченности в единый мировой историографический процесс не давали большинству историков старой школы быстро предать забвению свои нравственные принципы и участвовать в разного рода «научных погромах».
Глубокое владение конкретно-историческим материалом, опора на источники и историографическую традицию делали их противниками всяких шаблонов и схем, которые активно и чрезвычайно быстро с середины 20-х гг. внедрялись в историческую науку. Первыми этот схематизм прочувствовали специалисты по русской истории, но и для медиевистов скоро нашелся повод для раздумий.
* Феодализм также призван был стать единым понятием и одной формацией для Запада, Востока и России. Определенным импульсом к такому широкому обсуждению проблемы формаций стали события в Китае 1927 - 1929 гг., вопрос о тактике компартии Китая по отношению к Гоминдану, а также политика Коминтерна в целом.[18] Именно специфика социально-экономического строя Китая того времени (феодализм?) заставила вспомнить о термине Маркса «азиатский способ производства» и начать спор о его содержании. Таким образом, феодализм, его характеристики, аграрный строй феодального общества продолжали оставаться политически актуальными вопросами, что, в свою очередь, не могло не затронуть и медиевистов.
Право голоса в дискуссии о феодализме медиевисты получили в июне 1933 г. И хотя многие каноны в описании исторического процесса и его сути уже были установлены, в том числе с помощью партийно-директивных документов, Е.А. Косминский предпринял попытку их «исправления». Готовясь к пленуму Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК)... Что же услышал медиевист на пленуме? С чем отказывался соглашаться, выступая в прениях? За что удостоился настолько серьезной критики, что ему пришлось даже выступить со специальным заявлением? Предложенная схема оказалась слишком жесткой даже для перешедшего на марксистские позиции, ставшего «своим», профессора Комакадемии с 1929 г. Е.А. Косминского.
Еще в начале века, отдавая явное предпочтение историческому материализму перед идеализмом, Д.М. Петрушевский точно отметил и явные слабые стороны этой доктрины. «Грех» исторического материализма, по мнению историка, состоял в «чисто механическом стремлении свести к одному началу все разнообразие общественных явлений в их историческом развитии; с этой стороны он представляет собою новейший тип запоздалой, метафизической, по существу, «философии истории», и хотя экономия данной эпохи скромно зовется «реальным базисом», но в сущности она для приверженца этой доктрины - такое же творящее историю «начало», как и «идея» для последователя исторического идеализма… Это ведет к искусственному упрощению научного анализа, а следовательно, и к не вполне научным результатам его».[20]
Феодализм в марксистской трактовке 1933 г. оказался явной калькой с капиталистического общества, чего не мог не заметить историк. Основное противоречие феодальной формации - борьба производительных сил и производственных отношений - могло к тому времени считаться аксиомой. Если выражением производственных отношений была феодальная собственность, то к производительным силам при феодализме были отнесены только крестьяне и ремесленники. Таким образом, «мелкое производство крепостных крестьян и ремесленников» становилось зародышевой формой простого товарного производства. В этой схеме вотчинное хозяйство оказывалось лишним элементом, не заслуживающим упоминания.
В свою очередь, смена различных форм ренты объявлялась результатом классовой борьбы, что делало излишним и даже невозможным наличие других причин, в том числе чисто экономического характера. Наконец, названные К. Марксом докапиталистические формы ренты были выстроены в линейном порядке с соответствующими окончательными характеристиками. В феодальном обществе первой по времени возникновения следовала отработочная рента (барщина), затем ее сменяла в результате классовой борьбы продуктовая рента. Продуктовая рента предполагала существование натурального хозяйства, более высокий уровень хозяйства производителя (крестьянина) и зарождение различий в экономическом положении крестьянства. Последней следовала денежная рента, которой соответствовал регулярный товарообмен и появление наемных рабочих в сельском хозяйстве. По мере развития форм ренты должно было происходить и обострение основного противоречия феодальной формации, а следовательно, обострение классовой борьбы. Таким образом, крестьянские восстания и даже еретические движения становились «борьбой мелких производителей против феодальной структуры общества, за развитие товарного производства».[21]
«Умаляющими революционный конфликт феодальной эпохи» были названы эмоциональные возражения Е.А. Косминского, потрясенного таким «опрощением» феодализма. Медиевист прежде всего заговорил о множественности противоречий в феодальном обществе. Он считал «преувеличением» (другое выражение было бы слишком опасным для оратора) рассматривать крестьянское хозяйство только развивающимся в сторону товарного производства, и упущением - забывать об элементах товарности в хозяйстве сеньора. Помимо всего прочего, стремление к закрепощению крестьян не относилось, с его точки зрения, к начальному периоду развития феодализма. Более того, именно в XII - XIV вв. было заметно усиление помещичьего гнета, консервация отработочной ренты. Наконец, развитие товарности крестьянского хозяйства Е.А. Косминский не считал столь однозначным процессом, поскольку проходило оно по-разному в мелких, средних и крупных крестьянских хозяйствах.[22]
Итог пленума ГАИМК был сформулирован однозначно... классовая борьба отныне и для медиевистов должна была стать основным содержанием феодальной эпохи.
/Впервые напрямую с анонимно-идеологической критикой своих исследований по аграрной истории средневековой Англии Е.А. Косминский столкнулся в начале 30-х гг. По материалам подготовленной к печати монографии он опубликовал в «Историческом сборнике» статью «Английская деревня в XIII веке (Очерк из истории феодальной ренты)».[2] Неожиданно для автора к статье, казалось бы, далекой по тематике от проблем советского государства в 1934 г., был проявлен опасный для историка интерес в виде редакционного примечания, сделанного без ведома большинства членов редколлегии: «Редакция не разделяет положений автора о значении денежной ренты в системе английского феодализма XIII века». Что же не соответствовало в трактовке медиевистом экономических проблем английской средневековой деревни постулатам огосударствленной науки и интересам советской идеологии?/ Косминский аргументированно доказывал несостоятельность взгляда на феодальную экономику как на носящую абсолютно замкнутый натурально-хозяйственный характер, но, с другой стороны, отрицал капиталистический характер происходивших явлений в английской деревне XIII века. Именно через анализ рентных отношений Е.А. Косминский попытался взглянуть на их внешнюю форму, то есть манор (вотчину). Основной вывод, сделанный медиевистом, заключался в том, что для английской деревни XIII в. характерно значительное развитие товарно-денежных отношений, преобладание денежной ренты в средних и мелких вотчинах, а также ее значительная роль в старинных крупных церковных и светских манорах, ранее исследованных П.Г. Виноградовым и Ф. Сибомом.[24] Причем, для Е.А. Косминского наличие денежной ренты в таком широком масштабе в английской деревне XIII в. вовсе не являлось показателем кризиса феодальных отношений, как и распространение наемного труда в английских поместьях.
Обсуждение опубликованной монографии историка «Английская деревня XIII века» (1935 г.) обернулось реанимацией все тех же обвинений в «допшианстве», следовании теории «вотчинного капитализма», искажении представлений об экономике Англии XIII в., а сама книга была объявлена «далекой от марксизма» и мелкобуржуазной. Анализируя выступления оппонентов, Е.А. Косминский не мог не отметить специфику полемики, «ненаучные» приемы, когда «приписывают своим «противникам» взгляды, которых они никогда не высказывали, нередко прямо противоположные тем, которые они высказывали, взгляды по существу нелепые, и победоносно их разбивают».[25] Несмотря на такое критическое отношение, дальнейших действий в отношении историка не было предпринято. Более того, за монографию Академия наук присудила ему степень доктора исторических наук без защиты диссертации. Схема исторического процесса была официально утверждена, а конкретно-исторические детали и «особенности» можно было оставить на усмотрение специалистов, «историков конкретной исторической действительности».
/М.С. Про советскую интеллигенцию в 1940-е вынесу отдельным, следующим постом/
...В списке космополитов оказался и Е.А. Косминский, обвиненный в «буржуазном объективизме». ... «Буржуазный объективист выхолащивает классовое содержание исторического процесса..."
Бдительные «свои» среди историков тут же заметили «резкое отставание методологии от эрудиции: большая эрудиция и слабая методология. Это опасное отставание, потому что здесь сразу же появятся буржуазные идеи… Задача состоит в том, что и в нашей идеологии нам надо быть, как на фронте, - если ты отошел, обязательно твое место занимает противник… Поэтому надо всегда четко стоять за марксизм».[46]
...Другое обвинение, звучавшее наиболее часто в адрес Е.А. Косминского - традиционализм («отрицание принципиального значения советской науки, основанной на единственно научном методе - марксизме-ленинизме»). Для ученого действительно не существовало отдельно советской и какой-то другой медиевистики, он писал о поколениях медиевистов, интересуясь развитием науки, а не идеологии. Для него П.Г. Виноградов, А.Н. Савин, Д.М. Петрушевский и другие были учителями и старшими коллегами, а он сам и его ученики - преемниками традиций и школы российской медиевистики.[51] {[51] Наиболее эмоционально высказался относительно требования отказа от преемственности и традиции научной школы в медиевистике М.А. Барг: «Вехи нашей науки не берут Октябрьскую революцию как первоисточник, как первоначальный итог человеческой науки. Можно ли сказать, что мы работаем в области Савина, Петрушевского, Виноградова? Можно… А если бы мы не стояли на такой точке зрения, то выходит, что мы сами себя творим, как пауки? Зачем нам эти выдумки, эти сочинения?… Они лишают нас нашей гордости, говоря, что у нас ничего не было до революции и мы голы»//Там же. Л.38.}
...при характеристике феодальной культуры в университетском учебнике было сказано, что ее основным носителем была католическая церковь...
...Европоцентризм учебников по истории Средних веков стал также, по мнению критиков, политической ошибкой его авторов, предавших забвению многообразие связей Киевской Руси с Западом, всемирно-историческую роль России в создании мировой культуры и т.д.
А.В. Шарова https://web.archive.org/web/20050109153016/http://www.nivestnik.ru/2001_2/6.shtml