Лидеры советской медиевистики Гутнова и Гуревич, из мемуаров
"...представитель медиевистического истеблишмента - Е. В. Гутнова...", "лидер так называемой неофициальной медиевистики - А.Я. Гуревич"
"Книга воспоминаний советского медиевиста Е.В. Гутновой (1914-1992) «Пережитое» была опубликована в 2001 году (посмертно)."
"Е.В. Гутнова принадлежала к советскому медиевистическому истеблишменту 1960-1980-х годов* и, при всех колебаниях и отмечаемых ею сложностях, представила соответствующий рассказ о прошлом сообщества, «самооправдательный», как его лаконично охарактеризовали [Рыжковский 2009]."
"* Дочь меньшевика В.О. Левицкого (Цедербаума), брата Ю. О. Мартова, Е. В. Гутнова долгое время имела основания опасаться репрессий той или иной тяжести в собственный адрес, но, в целом, избежала их; эти опасения не могли не повлиять на ее позицию и взгляды, специальное рассмотрение которых не входит в задачи этой статьи. Отказавшись от вступления в КПСС, она формально не занимала высоких руководящих постов. Однако, будучи заместителем заведующего кафедрой средних веков истфака МГУ, С. Д. Сказкина, она, как мы увидим ниже, считала себя «фактическим руководителем» (или одним из них) и кафедры, и всей советской медиевистики."
"Гутнова писала мемуары примерно тогда же, когда и ее оппоненты, во второй половине 1980-х годов."
"«Она (как кажется нам, не намеренно) прослеживает в своих мемуарах эволюцию страха на протяжении всего советского периода, обыкновенно соотносит происходящие события и изменяющееся в зависимости от них ощущение страха» [Чирикова 2017].
Действительно, коллективный страх как порождение сталинизма и его непреходящий, хотя и меняющийся, характер, всегда ведущий к молчанию, составляет один из лейтмотивов книги:
Обо всем этом (арестах 1937-1938 годов. - О.Б.) полагалось молчать, иначе могло быть худо. И все молчали, молчали двадцать лет, пока в 1956 году Н.С. Хрущев не снял это заклятие, а потом еще тридцать лет, пока оно не было, наконец, окончательно сброшено. И все эти пятьдесят шесть лет мы жили в страхе. Страх раз и навсегда поселился в наших сердцах, сковал наши души, наложил печать на наши уста. И даже когда аресты затихли или совсем прекратились, он сидел в нас, превращая в рабов, вселяя недоверие друг к другу [Гутнова 2001: 254] [13].
Сравним об отношении к диссидентам в 1960-1970-х годах:
…страх оставался в порах наших исковерканных душ. Не было уверенности, что кошмары сталинских лет не вернутся, особенно после крушения Хрущева. Поэтому мы с Эльбрусом (муж Е.В. Гутновой. - О.Б.), например, предпочитали по-прежнему молчать за стенами нашей квартиры [Гутнова 2001: 480].
Так - несмотря на то, что «качество» страха после оттепели уже другое:
После 1956 года, как я неоднократно говорила, стало намного легче дышать, а следовательно, и работать. Постепенно отступал или, вернее, менял свое качество присущий нашей жизни страх. Теперь это был уже не страх постоянной угрозы смерти либо многолетнего заключения, но страх проработок, потери места работы, превращения в «невыездного», страх неудачного развития карьеры. Этот «облегченный» страх подогревался новыми выпадами уже и Хрущева <…> страх уже не был тотальным [Там же]."
"...Как мы видели, в рассказе Гутновой страх перед репрессиями со стороны власти (разной степени тяжести и вероятности) пронизывает все ее поведение. Страх вообще характеризует поведение людей, называемых ею «мы», - это почти всеобщее состояние, характерное как для узкого, тесного «мы» (она и ее муж, она и коллеги-друзья), так и для советских людей в целом (разве что появившиеся после оттепели «другие» - диссиденты - бесстрашны [30])."
"[30] «Эти люди уже не боялись высказывать свои мнения, распространять самиздатовские книги, писать художественные и публицистические произведения, шедшие вразрез с официальными требованиями. после тридцатилетнего безмолвия это воспринималось все же как сдвиг, пусть самое маленькое, но расширение окружавшего нас пространства. Однако нельзя забывать и другого, - масса народа по-прежнему безмолвствовала и, скорее, осуждала этих смельчаков». Строкой выше - характерная проговорка «доперестроечного» восприятия: «открытые диссиденты» - это люди, бесстрашно «стремившиеся выехать за рубеж» [Гутнова 2001: 480]."
"Наши учителя, независимо от своих талантов и знаний, так или иначе были сломлены. Они состоялись как историки только отчасти. Их эрудиция и таланты сулили больше, чем они сумели сделать <…> ученые-гуманитарии этого поколения были лишены возможности свободно, без оглядки на вездесущих официальных и негласных надзирателей, высказывать свои научные взгляды. Они были отрезаны от общения с зарубежными коллегами. Главное же - они боялись. Страх глубоко проник в сознание старшего поколения, безнадежно калеча его. И этот страх был неискореним даже тогда, когда, казалось бы, реальные причины для него ушли в прошлое [Гуревич 1994: 15] [31]."
"[31] Автор рассказывает, например, об А. И. Неусыхине, сказавшем в конце 1960-х годов, что в крайней ситуации он не выдержит пыток [Гуревич 1994: 15]. Стоит заметить, что в этот период и позже среди части интеллигенции разных поколений подобный вопрос при оценке своих возможностей в противостоянии власти был общим местом и не всегда свидетельствовал о всепоглощающем страхе. О страхе А. И. Неусыхина перед новыми «проработками» и идеологической критикой, останавливавшем его писание, см. также: [Бессмертный 2003б: 356], ср. о страхе, «сковывав[шем] умы и души» историков (в частности, С. Д. Сказкина) и ведшем к «внутренне[му] перерождени[ю] интеллигенции»: [Бессмертный 2003а: 43-44]."
"Конечно, все представители старшего поколения, с какими приходилось соприкасаться, так или иначе боялись, и этот страх во многом определял и их общественное поведение, и их научные построения. Человек моего поколения, подвергшийся безостановочному «облучению» страхом не столь долго, как люди более пожилые, не вправе их осуждать [32] [Гуревич 2002: 385-386]."
"[32] Далее говорится об особой концентрации страха (вплоть до психического заболевания) у С. Д. Сказкина."
"«Одна из еще не разъясненных загадок нашей жизни 30-х годов: исторический оптимизм и личные страхи непостижимо и нелогично переплетались, образуя противоестественный сплав» (открытие же автором «колоссального разрыва между словами и делами, между действительной природой системы и ее официальной “упаковкой”» наступает после победы 1945 года, чьи «плоды пожал режим») [Гуревич 1994: 9, 10]."
"Страшны были материальные, людские потери этих лет, но еще страшнее, может быть, потери моральные. Общественной доблестью считалось донести на друга, если он сказал что-то не то, на брата и сестру, на отца <…> постоянное напряжение, постоянный порыв, слепой энтузиазм, замешанные на страхе, - вот что виделось гарантией от зигзагов в политике, от поисков верных и более человеческих путей в ней. Жаждущих обещанной земли обетованной и не знающих пути к ней натравливали на тех, кто мог мыслить и действовать. Все задушить и повести верующих по единственному, прямому, как столб, пути - так формулировалась задача, и она была с блеском выполнена [Гутнова 2001: 254-256]."
"Моя жизнь идет к концу. Она разбита и избита, была в общем горькой и тяжелой, наполненной страхами, болями и травмами. Хотела я того или не хотела, но тоже принесла ее на алтарь этого мифа. Однако с точки зрения общих путей истории людей, может быть, она имела свой смысл, свою цель, послужила чему-то важному, общему, если не в нашей несчастной стране, то в мире в целом» (миф, о котором идет речь, оценивается абзацем выше: это мечта «о счастливом мире, без угнетения, голода, несправедливостей, исполненного (так. - О.Б.) разума и радостей», во имя которого была «принесена [наша жертва], хотя в поисках его мы сбились с дороги») [Гутнова 2001: 606-607]."
Ольга Бессмертная https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/162_nlo_2_2020/article/22079/
"Книга воспоминаний советского медиевиста Е.В. Гутновой (1914-1992) «Пережитое» была опубликована в 2001 году (посмертно)."
"Е.В. Гутнова принадлежала к советскому медиевистическому истеблишменту 1960-1980-х годов* и, при всех колебаниях и отмечаемых ею сложностях, представила соответствующий рассказ о прошлом сообщества, «самооправдательный», как его лаконично охарактеризовали [Рыжковский 2009]."
"* Дочь меньшевика В.О. Левицкого (Цедербаума), брата Ю. О. Мартова, Е. В. Гутнова долгое время имела основания опасаться репрессий той или иной тяжести в собственный адрес, но, в целом, избежала их; эти опасения не могли не повлиять на ее позицию и взгляды, специальное рассмотрение которых не входит в задачи этой статьи. Отказавшись от вступления в КПСС, она формально не занимала высоких руководящих постов. Однако, будучи заместителем заведующего кафедрой средних веков истфака МГУ, С. Д. Сказкина, она, как мы увидим ниже, считала себя «фактическим руководителем» (или одним из них) и кафедры, и всей советской медиевистики."
"Гутнова писала мемуары примерно тогда же, когда и ее оппоненты, во второй половине 1980-х годов."
"«Она (как кажется нам, не намеренно) прослеживает в своих мемуарах эволюцию страха на протяжении всего советского периода, обыкновенно соотносит происходящие события и изменяющееся в зависимости от них ощущение страха» [Чирикова 2017].
Действительно, коллективный страх как порождение сталинизма и его непреходящий, хотя и меняющийся, характер, всегда ведущий к молчанию, составляет один из лейтмотивов книги:
Обо всем этом (арестах 1937-1938 годов. - О.Б.) полагалось молчать, иначе могло быть худо. И все молчали, молчали двадцать лет, пока в 1956 году Н.С. Хрущев не снял это заклятие, а потом еще тридцать лет, пока оно не было, наконец, окончательно сброшено. И все эти пятьдесят шесть лет мы жили в страхе. Страх раз и навсегда поселился в наших сердцах, сковал наши души, наложил печать на наши уста. И даже когда аресты затихли или совсем прекратились, он сидел в нас, превращая в рабов, вселяя недоверие друг к другу [Гутнова 2001: 254] [13].
Сравним об отношении к диссидентам в 1960-1970-х годах:
…страх оставался в порах наших исковерканных душ. Не было уверенности, что кошмары сталинских лет не вернутся, особенно после крушения Хрущева. Поэтому мы с Эльбрусом (муж Е.В. Гутновой. - О.Б.), например, предпочитали по-прежнему молчать за стенами нашей квартиры [Гутнова 2001: 480].
Так - несмотря на то, что «качество» страха после оттепели уже другое:
После 1956 года, как я неоднократно говорила, стало намного легче дышать, а следовательно, и работать. Постепенно отступал или, вернее, менял свое качество присущий нашей жизни страх. Теперь это был уже не страх постоянной угрозы смерти либо многолетнего заключения, но страх проработок, потери места работы, превращения в «невыездного», страх неудачного развития карьеры. Этот «облегченный» страх подогревался новыми выпадами уже и Хрущева <…> страх уже не был тотальным [Там же]."
"...Как мы видели, в рассказе Гутновой страх перед репрессиями со стороны власти (разной степени тяжести и вероятности) пронизывает все ее поведение. Страх вообще характеризует поведение людей, называемых ею «мы», - это почти всеобщее состояние, характерное как для узкого, тесного «мы» (она и ее муж, она и коллеги-друзья), так и для советских людей в целом (разве что появившиеся после оттепели «другие» - диссиденты - бесстрашны [30])."
"[30] «Эти люди уже не боялись высказывать свои мнения, распространять самиздатовские книги, писать художественные и публицистические произведения, шедшие вразрез с официальными требованиями. после тридцатилетнего безмолвия это воспринималось все же как сдвиг, пусть самое маленькое, но расширение окружавшего нас пространства. Однако нельзя забывать и другого, - масса народа по-прежнему безмолвствовала и, скорее, осуждала этих смельчаков». Строкой выше - характерная проговорка «доперестроечного» восприятия: «открытые диссиденты» - это люди, бесстрашно «стремившиеся выехать за рубеж» [Гутнова 2001: 480]."
"Наши учителя, независимо от своих талантов и знаний, так или иначе были сломлены. Они состоялись как историки только отчасти. Их эрудиция и таланты сулили больше, чем они сумели сделать <…> ученые-гуманитарии этого поколения были лишены возможности свободно, без оглядки на вездесущих официальных и негласных надзирателей, высказывать свои научные взгляды. Они были отрезаны от общения с зарубежными коллегами. Главное же - они боялись. Страх глубоко проник в сознание старшего поколения, безнадежно калеча его. И этот страх был неискореним даже тогда, когда, казалось бы, реальные причины для него ушли в прошлое [Гуревич 1994: 15] [31]."
"[31] Автор рассказывает, например, об А. И. Неусыхине, сказавшем в конце 1960-х годов, что в крайней ситуации он не выдержит пыток [Гуревич 1994: 15]. Стоит заметить, что в этот период и позже среди части интеллигенции разных поколений подобный вопрос при оценке своих возможностей в противостоянии власти был общим местом и не всегда свидетельствовал о всепоглощающем страхе. О страхе А. И. Неусыхина перед новыми «проработками» и идеологической критикой, останавливавшем его писание, см. также: [Бессмертный 2003б: 356], ср. о страхе, «сковывав[шем] умы и души» историков (в частности, С. Д. Сказкина) и ведшем к «внутренне[му] перерождени[ю] интеллигенции»: [Бессмертный 2003а: 43-44]."
"Конечно, все представители старшего поколения, с какими приходилось соприкасаться, так или иначе боялись, и этот страх во многом определял и их общественное поведение, и их научные построения. Человек моего поколения, подвергшийся безостановочному «облучению» страхом не столь долго, как люди более пожилые, не вправе их осуждать [32] [Гуревич 2002: 385-386]."
"[32] Далее говорится об особой концентрации страха (вплоть до психического заболевания) у С. Д. Сказкина."
"«Одна из еще не разъясненных загадок нашей жизни 30-х годов: исторический оптимизм и личные страхи непостижимо и нелогично переплетались, образуя противоестественный сплав» (открытие же автором «колоссального разрыва между словами и делами, между действительной природой системы и ее официальной “упаковкой”» наступает после победы 1945 года, чьи «плоды пожал режим») [Гуревич 1994: 9, 10]."
"Страшны были материальные, людские потери этих лет, но еще страшнее, может быть, потери моральные. Общественной доблестью считалось донести на друга, если он сказал что-то не то, на брата и сестру, на отца <…> постоянное напряжение, постоянный порыв, слепой энтузиазм, замешанные на страхе, - вот что виделось гарантией от зигзагов в политике, от поисков верных и более человеческих путей в ней. Жаждущих обещанной земли обетованной и не знающих пути к ней натравливали на тех, кто мог мыслить и действовать. Все задушить и повести верующих по единственному, прямому, как столб, пути - так формулировалась задача, и она была с блеском выполнена [Гутнова 2001: 254-256]."
"Моя жизнь идет к концу. Она разбита и избита, была в общем горькой и тяжелой, наполненной страхами, болями и травмами. Хотела я того или не хотела, но тоже принесла ее на алтарь этого мифа. Однако с точки зрения общих путей истории людей, может быть, она имела свой смысл, свою цель, послужила чему-то важному, общему, если не в нашей несчастной стране, то в мире в целом» (миф, о котором идет речь, оценивается абзацем выше: это мечта «о счастливом мире, без угнетения, голода, несправедливостей, исполненного (так. - О.Б.) разума и радостей», во имя которого была «принесена [наша жертва], хотя в поисках его мы сбились с дороги») [Гутнова 2001: 606-607]."
Ольга Бессмертная https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/162_nlo_2_2020/article/22079/