(no subject)
Друзьяшечки, по техническим причинам я не могу разместить это на прозе. Поэтому если интересно, новый рассказ можно прочитать здесь.
upd от 30.01 - 18-40. текст отредактирован до версии 1.2 - в основном технические и стилистические ошибки. :)
Мира.
Я согласился на мини-авантюру без лишних уговоров. Казалось логичным, что менеджер лучше знает, как поступить, да и в масштабах намечавшегося приключения этот элемент плана выглядел вполне невинно.
Поэтому по прилёту в Нью-Йорк я не пересел на другой самолёт, а отправился в самый центр Манхеттена, чтобы купить билет на автобус. Мне надо было добраться до техасского Арлингтона, который бесцветным пятном занимает западную периферию Даласской агломерации. Это потом я разобрался, что по Америке разбросано полторы-две дюжины таких «Арлинготонов» («Спрингфилдов», «Бэй-Сайдов», «Ривер-сити» и десятков прочих), и заодно стало ясно, что на такие расстояния не имеет смысла «брать автобус». Полторы тысячи миль - тремя месяцами позже они уложились в один-единственный авиаперелёт. Ну а сейчас, коль скоро я поддался на уговоры, предстояло потрястись в тридцатишестичасовой скачке по хайвеям с пятью пересадками и тремя остановками для смены притомившегося колеса.
И больше того: пять пересадок, намеченных билетом, по пути превратились в семь. Загруженные дороги, сломавшиеся от жары автобусы и, кажется, начало чьих-то каникул - всё это сбило чёткий график следования, и мы достигали очередной точки маршрута, запаздывая на два-три часа, проводя в пересадочных терминалах по лишние сорок минут в каждом. Нет смысла врать, будто я помню их все. Мы выехали из-под подошвы манхеттенского острова в одиннадцать вечера, и я заснул мгновенно. Около пяти утра мы были в Балтиморе, но пересаживаться не пришлось - первый автобус сменился только в Колумбусе, затем в Цинциннати, после было ещё две или три пересадки, а к вечеру доехали до Ноксвилла.
Здесь я и познакомился с Мирой. У меня был не самый свежий вид: давала знать о себе смена нескольких часовых поясов, отсутствие нормальной еды в дороге и вторые сутки без душа. И всё же она посмотрела на меня, а я посмотрел на неё. У Миры были каштановые волосы, завитые в мелкие колечки, и тёмные, очень тёмные, запомнил я, брови. С той первой встречи с ней часто происходили перемены: она не боялась перекраивать и переписывать свой стиль, обнулять и раскрашивать заново образ, наконец, каждый месяц она начинает с поисков «настоящей себя» и к середине второй недели забывает о том, к чему шла… Но как бы она ни менялась, в дагерротип воспалённой памяти о тех днях уверенным угольным мазком вписались чёрные брови и мягкая волна завитушек, пахнущих яблоком.
Она улыбнулась и спросила, откуда я. Вопрос ещё казался необычным, поскольку я не привык, что в этой стране он всегда определяет преломление солнца и оттенок любого диалога между незнакомыми людьми. Дожидаясь очередной пересадки, мы обменивались репликами, и постепенно я приноровился к тембру чужой речи, к необычной пульсации неродного языка. Мира стала для меня первым человеком, кто на той части суши помог немного войти в его прохладную струю.
-Я учусь здесь, а в Мемфис еду к семье на каникулы, - рассказывала она. - У меня там два брата. Обычно они забирают меня на машине, но в этом году пришлось ехать на автобусе. Ни разу не видела здесь такой толпы…
Людей и впрямь было много. Я никогда не узнал, в чём именно был сбой тех дней на линиях автобусной сети, но что-то определённо шло не так. Мы стояли в душном холле и ждали. Я рассказал про Россию - просто чтобы поддержать разговор:
-У нас тоже везде очереди и везде много народу.
-Почему? Россия же большая.
-Да, но освоить один квадратный метр земли стоит гораздо дороже, чем здесь.
-Из-за снега?
-Из-за снега в том числе, - я был удовлетворён её догадливостью.
-Мой старший брат военный, - сказала Мира, - он несколько лет назад был на военной базе в Крыму.
-Это уже давно не Россия.
-Нет?
Я покачал головой. На самом деле многие американцы смутно различают на картах такие страны, как, например, Молдова или Казахстан, но всё же Мира довольно быстро приняла мои объяснения и затем спросила уже без улыбки:
-То есть все эти страны были как бы штатами, а теперь стали независимыми?
-Именно.
-Посмотрела бы я на независимый Техас.
-Я как раз туда и еду.
-У них всё время появляется какая-нибудь партия или какой-нибудь политик, который призывает к отделению от штатов.
-Ты увлекаешься политикой?
-Нет, но я её изучаю.
Была почти полночь, когда началась посадка на автобус до Мемфиса.
-Какую музыку слушаешь? - спросила Мира.
-В основном рок.
-Я бы послушала русскую музыку.
Сев в автобус, мы обменялись плеерами. Я слушал неторопливый джаз, а Мире поставил, кажется, Кипелова или Сплин и вскоре задремал. За окном шелестел дождь, и машина стремительно рвалась через освежающую ветреную пелену. Через полчаса мой плеер разрядился, и мы вдвоём слушали Мирин. Очень скоро я начал путать дрожащие ускользающие аккорды и плеск дождевой воды, вырывающейся из-под колёс. Начали перемешиваться всполохи молний и тающий в фортепианной трели голос Фредди Коула. Между дрёмой и зыбкой, влажной реальностью осталась лишь одна пограничная застава - яблоневый аромат её духов, и с каждой минутой он делался всё гуще, по мере того, как голова Миры тяжелела на моём плече.
Когда она уснула, музыка смолкла, и только шум дороги врывался в странный, торопливый сон, который гнал меня с востока на запад, словно меня ждали важные встречи или дела.
-Вообще-то я мог бы погостить у тебя, - спокойно улыбаясь, говорил я Мире в этом сне.
-Так останься. Неужели от пары дней что-либо изменится?
-На самом деле нет. Не изменится, даже если я целый месяц проживу у тебя, ни разу никому не позвонив.
-Зачем тебе этот дурацкий Техас?.. Знаешь, что в нём самое ужасное? Дожди. Если жара смешивается с влажностью, там становится не лучше, чем в тропиках. Вообще-то там сухо, но земля плохо впитывает влагу - ну, в северной и центральной части штата по крайней мере. Становится душно, невыносимо душно…
-Как в этом автобусе?
-О да, именно как в этом автобусе.
-Ты увлекаешься естествознанием?
-Нет, но я его изучаю.
-Что же ты ещё изучаешь из того, чем не увлекаешься?
-Больше ничего, честное слово, - она рассмеялась, а в вязком «наяву» смолкла гроза, и морось застала нас остановившимися посреди маленькой станции, где в салон вошло двое чернокожих матрон…
-А что ты изучаешь с удовольствием? - спрашивал я, превозмогая усилия реальности извлечь мозг из столь желанного сна.
-Музыку.
-Музыку? Теорию музыки или ты играешь?
-Играю.
-На чём?
-На пианино. А ты играешь?
-А я играю на флейте, - ответил я, не бравший инструмент в руки больше двух лет.
-О, нам надо непременно сыграть вместе. Мама обожает флейту и будет рада послушать, как мы играем вместе. Ты бы ей понравился.
-Я нравлюсь мамам, - сказал я.
Мы смотрели друг на друга, а позабывшая о ливне летняя ночь густела и не замечала ничего подле себя. Она набухала жирным пузырём и была совершенно безразлична ко всему, что шепчут людишки в сыром полумраке грёз.
-Последний час перед восходом, - хрипло сказала Мира, вынимая наушник из-под гущи мягких каштановых колец.
-Самый тёмный час.
-Я давно заснула. Хочешь, я поставлю Фредди ещё раз?
-Нет, поставь что-нибудь без слов.
«Без слов, как эта ночь», - могла бы ответить Мира, но она этого не сказала. Зато взамен липких слов, падающих куда-то в запасники памяти, чтобы расцвести годами позже в стихах или рассказе, она подарила мне улыбку - нечто, что тёмная ночь, ни московская, ни тающая на шпиле нью-йоркского небоскрёба, не украдёт у меня.
Остаток дороги мы слушали музыку без слов и не смотрели друг на друга. Она положила голову мне на плечо и задремала. Она спала уже не так крепко, как несколько часов назад, и я не уверен, насколько сильно сон, виденный мною, пропитал её забытьё. Тем не менее, нет причин усомниться, что она видела его, ведь часом позже, когда пригород Мемфиса тронул первый алый луч, она спросила:
-Почему ты бросил играть на флейте?
-Я не бросал. Просто не было повода играть.
-А какой тебе нужен повод?
«Ты», - мог бы ответить я, но вместо этого посмотрел в окно и неопределённо сказал:
-Не знаю.
Мира рассказала про свою музыкальную школу и младшего брата, который пел в церковном хоре. Она сказала, что хотела бы нас познакомить, но я ответил, что не могу поехать к ней, не могу сойти с дороги, уводящей на юго-восток. «Там цель», - объяснял я, и она не могла не понять.
Мы расстались на станции Мемфиса ранним утром, обменявшись адресами почты.
***
Я доехал до Литтл-Рока, оттуда в Даллас, а через пятьдесят минут, под душным техасским дождём, добрался до Арлингтона. На станции меня и девушку из Екатеринбурга встретил наш менеджер, хорват Дэнни, чтобы отвезти в полупустые «apartments». Я прожил в маленькой комнатке, где из мебели нашёлся только складной стульчик и двойной матрас вместо кровати, два с половиной месяца. На самом деле квартира была не так уж плоха, особенно учитывая, что обращать внимания на обстановку не было времени.
В одной комнате со мной жил молчаливый монгол по имени Бильге. Пять недель я недоумевал, что так терзает и беспокоит его. Бедного малого словно парализовало каким-то непрерывным, тягостным ожиданием. Он метал острые, бесцельные взгляды и плохо выражался по-английски, поэтому я не понимал половину объяснений, пока случайно с ним не поговорил с одним из моих новых друзей:
-Я близнец, но мой брат остался дома, - рассказал Бильге Рашиду. Наконец-то я узнал, что бедняга попросту отделён от самой естественной, непреложной половины себя… и я, безусловно, мог понять его - будучи сам оторван от яблоневого аромата, необходимого не меньше, чем музыка или ночной дождь.
Я писал Мире раз в неделю - в свой единственный выходной, когда можно было доехать на велосипеде до библиотеки, арендовать на два часа пятикилограммовый лэптоп и выйти в говорливую, неугомонную сеть. Конечно, на первый взгляд у нас было не слишком много тем для общения. Она писала о музыке, иногда рассказывала про братьев и болезнь отца, а мне оставалось разве что поделиться впечатлениями об Америке и сорока днях техасской жары, которая заболевает тесной духотой после каждой грозы.
«…мы подружились с парнем из Казани (это такой город в России), - писал я, - его зовут Рашид. Он приехал сюда раньше меня, хотя должен был работать в Нью-Джерси. Но здесь, в Арлингтоне, живёт его двоюродный брат, поэтому он снимает квартиру почти бесплатно, и вот он здесь… Мы работаем вместе - в парке аттракционов. Никогда бы не поверил, что буду этим заниматься, но у нас одна из самых необычных работ, какую можно было выбрать: мы изображаем персонажей мультфильмов. Рашид пониже ростом, поэтому он подходит, чтобы быть Тасманским дьяволом или птичкой Твитти, а я могу работать почти во всех костюмах. Но пожалуй, мой любимый - Багз Банни, потому что его здесь все любят, в выходные народу так много, что не успеваешь дойти от точки выхода к своему месту, как тебя облепляют и дети, и взрослые. На самом деле, это здорово.
А самое лучшее в работе, что хотя платят целиком как за полноценный час, мы работаем всего по двадцать-тридцать минут из шестидесяти. В один «выход» человек не может простоять на жаре больше получаса, поэтому мы отдыхаем: снимаем с себя эти костюмы, пьём воду, читаем и болтаем, иногда можно даже подремать. В день получается от семи до одиннадцати выходов, не считая парада, когда мы пересекаем парк на разукрашенных машинах. Интересно, понравилось бы тебе, как местные музыканты играют импровизации, пока мы идём…»
Работая шесть дней в неделю по четырнадцать часов, мы с Рашидом скопили на машину к концу лета. Его двоюродный брат подыскал нам Тойоту «Селика» с механической коробкой передач и пару раз свозил на экзамен на права. Наши американские приятели в большинстве своём, конечно, не знали, как обращаться с механикой, но в один голос соглашались, что полторы тысячи за одиннадцатилетнюю спортивную машину - вполне приемлемая цена. На самом деле, мы получили её гораздо дешевле: брат Рашида обещал выкупить её перед тем, как мы полетим обратно, за тысячу триста долларов.
Когда наступил сентябрь, я попрощался с Бильге и поселился в квартире Рашида. Мы планировали собственное «великое путешествие» на запад. Стало совершенно ясно, что Техас идеален как точка отправления, поскольку равноудалён от обоих побережий, но всё же западное смотрелось гораздо привлекательнее. Совершив несколько пробных поездок по штату, мы готовились поехать на запад в середине сентября: в полтора дня пересечь Нью-Мексико, к вечеру второго дня увидеть Гранд-Каньон, на третий добраться до Лас-Вегаса, а через ещё двое суток достичь Лос-Анджелеса. Я написал об этом Мире, и, к моему тайному восторгу, она пообещала приехать и отправиться вместе с нами.
Несколько последних суток перед поездкой, когда сезон в парке уже давно пошёл на убыль, и работать приходилось по жалких восемь часов с пятницы до среды, я спал очень плохо. Мне снился только запах и очень редко - шум дождя, маскировавшийся под джазовые импровизации тридцатых годов. Сон лгал, будто эту музыку обнажённая Мира высекает тоненькими пальчиками из плоти ночной грозы. Она будто бы умела играть разом на всех инструментах и петь низким баритоном, а ещё могла смеяться и распространять незабываемый, почти сводящий с ума яблоневый флёр. Но когда я просыпался, не было ни дождя, ни музыки. Дни ускользали, здешний сентябрь оказался совершенно не похож на осень: сухой, жаркий, без единой слезинки и без намёка на ветер - а Мира всё не приезжала.
-Если до завтра она не появится, придётся ехать без неё. Времени очень мало, - сказал Рашид и был совершенно прав. Но вечером (я предчувствовал это столько ночей!) она явилась, словно наперекор впервые разразившемуся ливню, исполняя мои самые заветные мечты.
Она была прекрасна и совершенно не похожа на ту себя, которую я запомнил с июня. Впрочем, это было неважно. Сквозь потоки воды, выпрямившаяся и гордая, она прошла ко мне - ко мне одному, и больше ни к кому в целом мире, - наполняя вечер ароматом красоты, не пытаясь защитить от огромных капель каштановые волны волос.
Когда я познакомил их с Рашидом, то испытал ни на что не похожую гордость. Словно я раскрывал другу главное сокровище, которое сумел отыскать в далёком от родины полушарии. Он понимающе, скорее даже одобряюще кивнул и оставил нас наедине, но Мира не заметила этого жеста и несколько секунд безразлично смотрела на захлопнувшуюся дверь.
-Я привезла тебе вот это, - сказала она наконец, нарушая неловкое молчание. Я взял диск и сразу догадался, что на нём.
-Твои записи.
-Это, конечно, полная ерунда и профанство, - призналась она раньше, чем включился компьютер и гостиную наполнила музыка, - но я подумала, что это лучше всего подойдёт в качестве подарка.
-Подарка? Прости, я совсем не подумал о том, чтобы что-нибудь… - мне было ужасно неловко.
-Ничего страшного, - засмеялась Мира. - Не бери в голову, мы же друзья.
-Друзья… - пробормотал я задумчиво и под звуки одинокой фортепианной партии поцеловал её в первый раз.
***
Мы встали в пять утра и выехали в пять сорок. Даже по американским меркам (там многие начинают работать с восьми) это было рано, и хайвей, уводивший на запад от переплетений Даласских пригородов, был почти пуст. Где-то в стороне, кажется, на севере, полыхали алые молнии.
-Довольно необычно для сентября, - сказал Рашид, но Мира с готовностью рассказала ему о климатических аномалиях среднего запада, которые, оказывается, включали грозы практически в любом месяце в году. Я с наслаждением слушал её голос и впервые ощущал себя не просто путником, мчащимся по дороге, а частью самого пути.
Признаться, это необычное чувство - некоей срощености с избранным направлением, столь очевидным, натуральным, будто вы прежде появления каких-либо дорог существовали как дополняющий замысел друг друга. Вряд ли об этом пристало рассуждать на страницах рассказа, который описывает совершенно иную сторону человеческих чувств, но меня прощает, что ни прежде, ни когда-либо впоследствии я больше не пережил ничего подобного. И дорога бесподобно пела в унисон двигателю машины, а небеса ласкали желанный горизонт, а Мира, в конце концов, была рядом, и белые цветы яблоневого сада дразнили обещанием покоя и любви.
К середине дня мы выехали на знаменитое шоссе 66 - первую трансконтинентальную дорогу Америки, ещё много десятилетий назад связавшую восток и запад новорождённой страны. Сегодня у этой трассы другой номер и облик, но практически каждый попадающийся по пути городок пытается отхватить кусочек древней славы, заманить туриста старомодным кабаком или псевдо-аутентичными вывесками. Мы пообедали в крупном, но совершенно безликом городе Амарилло, где из достопримечательностей нашёлся лишь жёлтый танк да пара разукрашенных пластиковых лошадей возле банка, и пересекли границу штата в половине пятого вечера.
-Мы не успеем проехать весь Нью-Мексико за день, - сказала Мира. - Тем более вы, ребята, явно устали. Хотите, я тоже сяду за руль?
Рашид с удовольствием уступил ей место. Мира сразу же превысила скорость на десять миль в час, словно пытаясь угнаться за первыми лучами раннего заката. Мы ехали почти по прямой на запад, и пейзаж поменялся молниеносно, стоило покинуть Техас и въехать в «Край колдовства» - так прозван Нью-Мексико в туристических проспектах. Умеренная равнина превратилась в полупустыню, по обе стороны дороги потянулась жёлтая, иссушенная степь, сменяемая песчаником с низкорослым кустарником. Справа и слева вставали красные каменистые холмы, постепенно превращались в пылающие на солнце скалы, но каждые несколько миль обрывались, словно срезанные божественным серпом.
-Смотрите, какая там машина! - воскликнула Мира, когда мы проезжали полупустынную стоянку вблизи одной из развязок. Мы съехали с дороги и заправили бак. Кроме стоянки подержанных машин и бензоколонки, здесь вообще ничего не было. Горстка безразличных дальнобойщиков наблюдала за тем, как мы подступились к старой красной машине с надписью «Шеф» на левом боку и принялись фотографироваться. У меня была (и до сих пор пылится в шкафу) серая ковбойская шляпа, в которой каждый из нас снялся в дюжине вариаций рядом с пыльным джипом. На обочине стояла наша белая машинка, и, глядя на неё, никому бы не пришло в голову, что жить ей осталось не больше четверти часа.
Когда мы снова отправились в путь, небеса на юге потемнели и затрещали громовыми раскатами. Но западный горизонт, становившийся всё более плоским, был залит огненным закатом, и я улыбался. Ничто не предвещало беды.
Через пятнадцать минут двигатель Тойоты вскипел, и из-под капота повалил чёрный дым. Мы остановились почти сразу, но было поздно. Вскипевшее масло вытолкнуло затычку, и мы с Рашидом полчаса искали её вдоль дороги, а нашлась она под днищем машины, что, впрочем, не имело никакого значения. В течение полутора часов, что мы ждали эвакуатор, остановилось две попутных машины. В одной сидели какие-то студенты, которые, как и мы, совершенно ничего не смыслили в двигателях, но предложили довезти нас до Альбукерке. До города мы не дотянули сто пятьдесят миль, но теперь туда не было резона отправляться. Вторым остановившимся был мексиканский дальнобойщик. Он слил нам полбутылки масла и сказал, чтобы мы залили в радиатор холодной воды, но этот совет уже не мог помочь. К тому времени, как приехал эвакуатор, наступила ночь, и на счастье гроза ушла в сторону, её зарницы по-прежнему расцвечивали когтистые вершины южных гор.
Вслед за эвакуатором показалась полицейская машина. Полицейский сказал, что мы застряли «in the middle of nowhere» и сопроводил до ближайшего городка Санта-Роза, откуда пришлось звонить брату Рашида и просить о помощи. Бездыханную машину поставили на парковку мотеля, но поначалу мы решили спать в салоне. Мира купила на заправке сигарет и спокойно курила, глядя на звёзды. Ночь была очень холодной, я подошёл, чтобы надеть ей на плечи куртку.
-На самом деле обычно я не курю, - сказала она.
-Стресс, - согласился я.
-Очень жаль, что так вышло.
-Ничего. В другой раз повезёт. Главное теперь отсюда выбраться. Брат Рашида обещал приехать завтра днём.
-Пятьсот миль, - заметила она, - хорошо хоть это случилось в первый день, а не где-нибудь в Неваде.
С Мирой сложно было не согласиться.
-Ну что, пошли спать?
-Знаешь, я думаю, нам всё-таки не стоит ночевать в машине. Я спал как-то раз в салоне, это жуть как неудобно.
Она улыбнулась. Мы сняли номер в мотеле подешевле, но Рашид сказал, что останется на парковке.
В ту ночь мы с Мирой занялись любовью и до утра позабыли обо всём на свете. Я даже не почувствовал, как разрушилась и улетучилась связь с мчащейся дорогой. Путь безвозвратно растаял, как тает лёгкий туман от первого наскока ветра. Было некуда спешить, и теперь особо не к чему было стремиться. Впервые за три месяца я почувствовал настоящую усталость и потребность вернуться домой. Однако рядом лежала Мира, и сон раздваивался, играл с нами, манил надеждами на то, что новая дорога ещё найдётся.
-Куда мы поедем? Отсюда, вместе?
-В Нью-Йорк.
-О, одна сплошная шумная машина - вот что это за город. Но посмотреть на него стоит. Стоит им подышать, чтобы понять, твоё это или нет.
-Ты полетишь со мной?
-На этот раз ты всё-таки предпочтёшь самолёт? - засмеялась она.
-Да уж, одной такой автобусной поездочки мне хватит на всю жизнь.
-Жаль, но я не могу.
-Почему?
-Начались занятия. Мне и так влетит, что я прогуляла эти дни.
«А как же путь?» - говорил сон, а сам я не размыкал губ.
-Путь - это миф, - она пожала плечами. - Нам было хорошо. Теперь отправимся дальше и будем ждать, когда дороги опять сойдутся. Этого не может не произойти. Иначе бы всё, что случилось до этого мгновения, не имело бы смысла, ведь так?
-Значит, увидимся на новом перекрёстке? - спросил я, понимая всю бесполезность вопроса.
-Или на новой автобусной станции, но, скорее всего, уже не в Теннеси. Родители собираются оттуда переехать, кстати говоря.
-Я тоже хочу переехать из Москвы, когда вернусь домой, - сказал я, хотя это было неправдой.
-Тогда я буду ждать.
***
В Нью-Йорке я прожил у старого русского эмигранта шесть золотящихся дней. Нью-йоркская осень очаровательна. Я влюбился в неё и писал Мире длинные восхищённые письма о том, как громадина из камня, стекла и металла способна сохранять гармонию, способна черпать силы из запахов, звуков и остатков тёплой, нежной природы, закованной в геометрически идеальные формы парков и скверов. Конечно, во многом это был оптический обман. Во многом умиротворённая, полная ожидания душа ткала перед глазами миф, скрывая то, что возможно было скрыть. И шум, и гам, и рваные движения машин и людей - всего, чем больны огромные мегаполисы, здесь было в достатке. Но отголосок верного пути, черпающего силы в искреннем источнике, странным образом ещё жил во мне. От дня ко дню невидимым мостиком его перебрасывал смутный сон о запахе и звуке. Мира снилась мне, каждый день разная, а письма её делались всё короче и короче.
Когда я приехал в Россию, мостик реальный оборвался, и поток наших реплик, сверкающий по нитям безграничной сети, умолк. Я писал, но не получал ответов, и со временем стал ограничиваться тем, что сочинял длинные послания и стихи, но уже не отправлял их, а словно бисеринки на тонкой нити бережно хранил в густеющей тьме и отогревал, когда чересчур тяжким делалось одиночество. Ещё очень долго нас связывала бисерная цепочка-память, склеенная каплями яблоневого сока и дождя-джаза. Но к тому времени, как в Москве выпал первый снег, она практически растаяла.
Разумеется, жизнь не могла быть настолько жестока. Я встретился с Мирой вновь. Две сладких, душных недели мы не покидали конопляного тумана на берегу Крыма и хохотали до упада, играя голыми в тёмно-синем море. Тринадцать дней я не мог подавить накопившийся страстный выдох. Он растянулся на весь срок отпуска, в котором дурман не отпускал ни её, ни меня. Но на четырнадцатый день она внезапно разрыдалась, лёжа в моих объятиях и выдала длинный монолог, которого я никак не ожидал услышать:
-Ты мерзкий, отвратительный человек. Ты грязный, жестокий, беззастенчивый эгоист. Я всё делала, чтобы угодить тебе, но на самом деле ты не заслуживал даже того, чтобы я хоть минуту жила с тобой под одной крышей… Что меня не устраивает? Ах, ты ещё смеешь спрашивать, что меня не устраивает?! Ах ты лживая скотина, ах ты похотливая, лживая… Не смей трогать меня, не смей говорить ни единого сраного слова, пока я не закончу! - она кричала, продолжая лежать неподвижно. - Во что бы ты ни превратился за эти дни, у тебя чистый, ясный взгляд. Я вижу, когда ты думаешь о ней, какой у тебя взгляд! Такой взгляд бывает только у совершенно свихнувшихся, влюблённых наркоманов.
-Я не наркоман.
-Не смей меня перебивать!.. Ты ещё какой наркоман, ты ещё какой сумасшедший! Хоть бы раз ты назвал меня не её именем, а моим настоящим! Хоть бы раз посмотрел на меня - и увидел не эту свою долбланую «Мииииру», а меня, меня, меня!! Как меня зовут? Ты помнишь хоть это?.. И не смей, даже не вздумай засмеяться. Не смей даже подумать о том, чтобы произнести её имя сейчас! Только не сейчас, ты понял меня!?
Она исторгала слова с такой бешеной скоростью, что у меня закружилась голова. Пришлось встать под холодный душ, чтобы утихомирить кровь. Струи воды текли по моему телу, и хоть я был совершенно пьян, но представлял себе, как много месяцев вода с далёкого североамериканского континента совершала великое обращение в недрах материков и незримом поднебесье. Она рвалась по подземным рекам на поверхность и проделывала долгий путь во чреве десятков туч, чтобы достичь с одной из приливных волн здешних скалистых берегов, чтобы испариться вновь и, наконец, изойти яростным штормом на крышу мелкой хибарки, скопиться в ржавом резервуаре и спуститься теперь ко мне, в половину четвёртого утра, в самый тёмный час перед июньским восходом.
Катя подошла и тоже встала под холодную струю, крепко прижавшись к моей груди. Она смотрела на меня, и два или три раза её губы вздрогнули, словно вот-вот она заплачет. Но вместо этого мы рассмеялись. Бесконечно долгое утро - мы смеялись, выпуская на волю огнедышащую эмоцию, которую сдерживали эти безумные, бессмысленные тринадцать дней.
«В чём родилась твоя следующая любовь? - спросил я Миру в письме спустя пару недель. - Моя родилась в смехе. Я смеялся, забывая тебя. Я смеялся, жертвуя тобой. Я опять счастлив, и ни дождь, ни сны больше не пахнут тобой. Они больше не звучат тобой. Они больше не связывают нас. Ответь мне, Мира, ответь мне, мой мираж. Ответь, что тоже любишь и тоже счастлива, ответь…». И хотя мне не нужно её письма, чтобы получить тихое, сдержанное «да», я всё ещё здесь: в ночи, у старого лэптопа, с горящими глазами, устремлёнными в сеть. Со всё ещё пылающим сердцем я жду её на каждом перекрёстке и автобусной станции. Жду в очередном письме… Я жду, что вновь разгляжу в тумане путь - и рассмеюсь ему.
upd от 30.01 - 18-40. текст отредактирован до версии 1.2 - в основном технические и стилистические ошибки. :)
Мира.
Я согласился на мини-авантюру без лишних уговоров. Казалось логичным, что менеджер лучше знает, как поступить, да и в масштабах намечавшегося приключения этот элемент плана выглядел вполне невинно.
Поэтому по прилёту в Нью-Йорк я не пересел на другой самолёт, а отправился в самый центр Манхеттена, чтобы купить билет на автобус. Мне надо было добраться до техасского Арлингтона, который бесцветным пятном занимает западную периферию Даласской агломерации. Это потом я разобрался, что по Америке разбросано полторы-две дюжины таких «Арлинготонов» («Спрингфилдов», «Бэй-Сайдов», «Ривер-сити» и десятков прочих), и заодно стало ясно, что на такие расстояния не имеет смысла «брать автобус». Полторы тысячи миль - тремя месяцами позже они уложились в один-единственный авиаперелёт. Ну а сейчас, коль скоро я поддался на уговоры, предстояло потрястись в тридцатишестичасовой скачке по хайвеям с пятью пересадками и тремя остановками для смены притомившегося колеса.
И больше того: пять пересадок, намеченных билетом, по пути превратились в семь. Загруженные дороги, сломавшиеся от жары автобусы и, кажется, начало чьих-то каникул - всё это сбило чёткий график следования, и мы достигали очередной точки маршрута, запаздывая на два-три часа, проводя в пересадочных терминалах по лишние сорок минут в каждом. Нет смысла врать, будто я помню их все. Мы выехали из-под подошвы манхеттенского острова в одиннадцать вечера, и я заснул мгновенно. Около пяти утра мы были в Балтиморе, но пересаживаться не пришлось - первый автобус сменился только в Колумбусе, затем в Цинциннати, после было ещё две или три пересадки, а к вечеру доехали до Ноксвилла.
Здесь я и познакомился с Мирой. У меня был не самый свежий вид: давала знать о себе смена нескольких часовых поясов, отсутствие нормальной еды в дороге и вторые сутки без душа. И всё же она посмотрела на меня, а я посмотрел на неё. У Миры были каштановые волосы, завитые в мелкие колечки, и тёмные, очень тёмные, запомнил я, брови. С той первой встречи с ней часто происходили перемены: она не боялась перекраивать и переписывать свой стиль, обнулять и раскрашивать заново образ, наконец, каждый месяц она начинает с поисков «настоящей себя» и к середине второй недели забывает о том, к чему шла… Но как бы она ни менялась, в дагерротип воспалённой памяти о тех днях уверенным угольным мазком вписались чёрные брови и мягкая волна завитушек, пахнущих яблоком.
Она улыбнулась и спросила, откуда я. Вопрос ещё казался необычным, поскольку я не привык, что в этой стране он всегда определяет преломление солнца и оттенок любого диалога между незнакомыми людьми. Дожидаясь очередной пересадки, мы обменивались репликами, и постепенно я приноровился к тембру чужой речи, к необычной пульсации неродного языка. Мира стала для меня первым человеком, кто на той части суши помог немного войти в его прохладную струю.
-Я учусь здесь, а в Мемфис еду к семье на каникулы, - рассказывала она. - У меня там два брата. Обычно они забирают меня на машине, но в этом году пришлось ехать на автобусе. Ни разу не видела здесь такой толпы…
Людей и впрямь было много. Я никогда не узнал, в чём именно был сбой тех дней на линиях автобусной сети, но что-то определённо шло не так. Мы стояли в душном холле и ждали. Я рассказал про Россию - просто чтобы поддержать разговор:
-У нас тоже везде очереди и везде много народу.
-Почему? Россия же большая.
-Да, но освоить один квадратный метр земли стоит гораздо дороже, чем здесь.
-Из-за снега?
-Из-за снега в том числе, - я был удовлетворён её догадливостью.
-Мой старший брат военный, - сказала Мира, - он несколько лет назад был на военной базе в Крыму.
-Это уже давно не Россия.
-Нет?
Я покачал головой. На самом деле многие американцы смутно различают на картах такие страны, как, например, Молдова или Казахстан, но всё же Мира довольно быстро приняла мои объяснения и затем спросила уже без улыбки:
-То есть все эти страны были как бы штатами, а теперь стали независимыми?
-Именно.
-Посмотрела бы я на независимый Техас.
-Я как раз туда и еду.
-У них всё время появляется какая-нибудь партия или какой-нибудь политик, который призывает к отделению от штатов.
-Ты увлекаешься политикой?
-Нет, но я её изучаю.
Была почти полночь, когда началась посадка на автобус до Мемфиса.
-Какую музыку слушаешь? - спросила Мира.
-В основном рок.
-Я бы послушала русскую музыку.
Сев в автобус, мы обменялись плеерами. Я слушал неторопливый джаз, а Мире поставил, кажется, Кипелова или Сплин и вскоре задремал. За окном шелестел дождь, и машина стремительно рвалась через освежающую ветреную пелену. Через полчаса мой плеер разрядился, и мы вдвоём слушали Мирин. Очень скоро я начал путать дрожащие ускользающие аккорды и плеск дождевой воды, вырывающейся из-под колёс. Начали перемешиваться всполохи молний и тающий в фортепианной трели голос Фредди Коула. Между дрёмой и зыбкой, влажной реальностью осталась лишь одна пограничная застава - яблоневый аромат её духов, и с каждой минутой он делался всё гуще, по мере того, как голова Миры тяжелела на моём плече.
Когда она уснула, музыка смолкла, и только шум дороги врывался в странный, торопливый сон, который гнал меня с востока на запад, словно меня ждали важные встречи или дела.
-Вообще-то я мог бы погостить у тебя, - спокойно улыбаясь, говорил я Мире в этом сне.
-Так останься. Неужели от пары дней что-либо изменится?
-На самом деле нет. Не изменится, даже если я целый месяц проживу у тебя, ни разу никому не позвонив.
-Зачем тебе этот дурацкий Техас?.. Знаешь, что в нём самое ужасное? Дожди. Если жара смешивается с влажностью, там становится не лучше, чем в тропиках. Вообще-то там сухо, но земля плохо впитывает влагу - ну, в северной и центральной части штата по крайней мере. Становится душно, невыносимо душно…
-Как в этом автобусе?
-О да, именно как в этом автобусе.
-Ты увлекаешься естествознанием?
-Нет, но я его изучаю.
-Что же ты ещё изучаешь из того, чем не увлекаешься?
-Больше ничего, честное слово, - она рассмеялась, а в вязком «наяву» смолкла гроза, и морось застала нас остановившимися посреди маленькой станции, где в салон вошло двое чернокожих матрон…
-А что ты изучаешь с удовольствием? - спрашивал я, превозмогая усилия реальности извлечь мозг из столь желанного сна.
-Музыку.
-Музыку? Теорию музыки или ты играешь?
-Играю.
-На чём?
-На пианино. А ты играешь?
-А я играю на флейте, - ответил я, не бравший инструмент в руки больше двух лет.
-О, нам надо непременно сыграть вместе. Мама обожает флейту и будет рада послушать, как мы играем вместе. Ты бы ей понравился.
-Я нравлюсь мамам, - сказал я.
Мы смотрели друг на друга, а позабывшая о ливне летняя ночь густела и не замечала ничего подле себя. Она набухала жирным пузырём и была совершенно безразлична ко всему, что шепчут людишки в сыром полумраке грёз.
-Последний час перед восходом, - хрипло сказала Мира, вынимая наушник из-под гущи мягких каштановых колец.
-Самый тёмный час.
-Я давно заснула. Хочешь, я поставлю Фредди ещё раз?
-Нет, поставь что-нибудь без слов.
«Без слов, как эта ночь», - могла бы ответить Мира, но она этого не сказала. Зато взамен липких слов, падающих куда-то в запасники памяти, чтобы расцвести годами позже в стихах или рассказе, она подарила мне улыбку - нечто, что тёмная ночь, ни московская, ни тающая на шпиле нью-йоркского небоскрёба, не украдёт у меня.
Остаток дороги мы слушали музыку без слов и не смотрели друг на друга. Она положила голову мне на плечо и задремала. Она спала уже не так крепко, как несколько часов назад, и я не уверен, насколько сильно сон, виденный мною, пропитал её забытьё. Тем не менее, нет причин усомниться, что она видела его, ведь часом позже, когда пригород Мемфиса тронул первый алый луч, она спросила:
-Почему ты бросил играть на флейте?
-Я не бросал. Просто не было повода играть.
-А какой тебе нужен повод?
«Ты», - мог бы ответить я, но вместо этого посмотрел в окно и неопределённо сказал:
-Не знаю.
Мира рассказала про свою музыкальную школу и младшего брата, который пел в церковном хоре. Она сказала, что хотела бы нас познакомить, но я ответил, что не могу поехать к ней, не могу сойти с дороги, уводящей на юго-восток. «Там цель», - объяснял я, и она не могла не понять.
Мы расстались на станции Мемфиса ранним утром, обменявшись адресами почты.
***
Я доехал до Литтл-Рока, оттуда в Даллас, а через пятьдесят минут, под душным техасским дождём, добрался до Арлингтона. На станции меня и девушку из Екатеринбурга встретил наш менеджер, хорват Дэнни, чтобы отвезти в полупустые «apartments». Я прожил в маленькой комнатке, где из мебели нашёлся только складной стульчик и двойной матрас вместо кровати, два с половиной месяца. На самом деле квартира была не так уж плоха, особенно учитывая, что обращать внимания на обстановку не было времени.
В одной комнате со мной жил молчаливый монгол по имени Бильге. Пять недель я недоумевал, что так терзает и беспокоит его. Бедного малого словно парализовало каким-то непрерывным, тягостным ожиданием. Он метал острые, бесцельные взгляды и плохо выражался по-английски, поэтому я не понимал половину объяснений, пока случайно с ним не поговорил с одним из моих новых друзей:
-Я близнец, но мой брат остался дома, - рассказал Бильге Рашиду. Наконец-то я узнал, что бедняга попросту отделён от самой естественной, непреложной половины себя… и я, безусловно, мог понять его - будучи сам оторван от яблоневого аромата, необходимого не меньше, чем музыка или ночной дождь.
Я писал Мире раз в неделю - в свой единственный выходной, когда можно было доехать на велосипеде до библиотеки, арендовать на два часа пятикилограммовый лэптоп и выйти в говорливую, неугомонную сеть. Конечно, на первый взгляд у нас было не слишком много тем для общения. Она писала о музыке, иногда рассказывала про братьев и болезнь отца, а мне оставалось разве что поделиться впечатлениями об Америке и сорока днях техасской жары, которая заболевает тесной духотой после каждой грозы.
«…мы подружились с парнем из Казани (это такой город в России), - писал я, - его зовут Рашид. Он приехал сюда раньше меня, хотя должен был работать в Нью-Джерси. Но здесь, в Арлингтоне, живёт его двоюродный брат, поэтому он снимает квартиру почти бесплатно, и вот он здесь… Мы работаем вместе - в парке аттракционов. Никогда бы не поверил, что буду этим заниматься, но у нас одна из самых необычных работ, какую можно было выбрать: мы изображаем персонажей мультфильмов. Рашид пониже ростом, поэтому он подходит, чтобы быть Тасманским дьяволом или птичкой Твитти, а я могу работать почти во всех костюмах. Но пожалуй, мой любимый - Багз Банни, потому что его здесь все любят, в выходные народу так много, что не успеваешь дойти от точки выхода к своему месту, как тебя облепляют и дети, и взрослые. На самом деле, это здорово.
А самое лучшее в работе, что хотя платят целиком как за полноценный час, мы работаем всего по двадцать-тридцать минут из шестидесяти. В один «выход» человек не может простоять на жаре больше получаса, поэтому мы отдыхаем: снимаем с себя эти костюмы, пьём воду, читаем и болтаем, иногда можно даже подремать. В день получается от семи до одиннадцати выходов, не считая парада, когда мы пересекаем парк на разукрашенных машинах. Интересно, понравилось бы тебе, как местные музыканты играют импровизации, пока мы идём…»
Работая шесть дней в неделю по четырнадцать часов, мы с Рашидом скопили на машину к концу лета. Его двоюродный брат подыскал нам Тойоту «Селика» с механической коробкой передач и пару раз свозил на экзамен на права. Наши американские приятели в большинстве своём, конечно, не знали, как обращаться с механикой, но в один голос соглашались, что полторы тысячи за одиннадцатилетнюю спортивную машину - вполне приемлемая цена. На самом деле, мы получили её гораздо дешевле: брат Рашида обещал выкупить её перед тем, как мы полетим обратно, за тысячу триста долларов.
Когда наступил сентябрь, я попрощался с Бильге и поселился в квартире Рашида. Мы планировали собственное «великое путешествие» на запад. Стало совершенно ясно, что Техас идеален как точка отправления, поскольку равноудалён от обоих побережий, но всё же западное смотрелось гораздо привлекательнее. Совершив несколько пробных поездок по штату, мы готовились поехать на запад в середине сентября: в полтора дня пересечь Нью-Мексико, к вечеру второго дня увидеть Гранд-Каньон, на третий добраться до Лас-Вегаса, а через ещё двое суток достичь Лос-Анджелеса. Я написал об этом Мире, и, к моему тайному восторгу, она пообещала приехать и отправиться вместе с нами.
Несколько последних суток перед поездкой, когда сезон в парке уже давно пошёл на убыль, и работать приходилось по жалких восемь часов с пятницы до среды, я спал очень плохо. Мне снился только запах и очень редко - шум дождя, маскировавшийся под джазовые импровизации тридцатых годов. Сон лгал, будто эту музыку обнажённая Мира высекает тоненькими пальчиками из плоти ночной грозы. Она будто бы умела играть разом на всех инструментах и петь низким баритоном, а ещё могла смеяться и распространять незабываемый, почти сводящий с ума яблоневый флёр. Но когда я просыпался, не было ни дождя, ни музыки. Дни ускользали, здешний сентябрь оказался совершенно не похож на осень: сухой, жаркий, без единой слезинки и без намёка на ветер - а Мира всё не приезжала.
-Если до завтра она не появится, придётся ехать без неё. Времени очень мало, - сказал Рашид и был совершенно прав. Но вечером (я предчувствовал это столько ночей!) она явилась, словно наперекор впервые разразившемуся ливню, исполняя мои самые заветные мечты.
Она была прекрасна и совершенно не похожа на ту себя, которую я запомнил с июня. Впрочем, это было неважно. Сквозь потоки воды, выпрямившаяся и гордая, она прошла ко мне - ко мне одному, и больше ни к кому в целом мире, - наполняя вечер ароматом красоты, не пытаясь защитить от огромных капель каштановые волны волос.
Когда я познакомил их с Рашидом, то испытал ни на что не похожую гордость. Словно я раскрывал другу главное сокровище, которое сумел отыскать в далёком от родины полушарии. Он понимающе, скорее даже одобряюще кивнул и оставил нас наедине, но Мира не заметила этого жеста и несколько секунд безразлично смотрела на захлопнувшуюся дверь.
-Я привезла тебе вот это, - сказала она наконец, нарушая неловкое молчание. Я взял диск и сразу догадался, что на нём.
-Твои записи.
-Это, конечно, полная ерунда и профанство, - призналась она раньше, чем включился компьютер и гостиную наполнила музыка, - но я подумала, что это лучше всего подойдёт в качестве подарка.
-Подарка? Прости, я совсем не подумал о том, чтобы что-нибудь… - мне было ужасно неловко.
-Ничего страшного, - засмеялась Мира. - Не бери в голову, мы же друзья.
-Друзья… - пробормотал я задумчиво и под звуки одинокой фортепианной партии поцеловал её в первый раз.
***
Мы встали в пять утра и выехали в пять сорок. Даже по американским меркам (там многие начинают работать с восьми) это было рано, и хайвей, уводивший на запад от переплетений Даласских пригородов, был почти пуст. Где-то в стороне, кажется, на севере, полыхали алые молнии.
-Довольно необычно для сентября, - сказал Рашид, но Мира с готовностью рассказала ему о климатических аномалиях среднего запада, которые, оказывается, включали грозы практически в любом месяце в году. Я с наслаждением слушал её голос и впервые ощущал себя не просто путником, мчащимся по дороге, а частью самого пути.
Признаться, это необычное чувство - некоей срощености с избранным направлением, столь очевидным, натуральным, будто вы прежде появления каких-либо дорог существовали как дополняющий замысел друг друга. Вряд ли об этом пристало рассуждать на страницах рассказа, который описывает совершенно иную сторону человеческих чувств, но меня прощает, что ни прежде, ни когда-либо впоследствии я больше не пережил ничего подобного. И дорога бесподобно пела в унисон двигателю машины, а небеса ласкали желанный горизонт, а Мира, в конце концов, была рядом, и белые цветы яблоневого сада дразнили обещанием покоя и любви.
К середине дня мы выехали на знаменитое шоссе 66 - первую трансконтинентальную дорогу Америки, ещё много десятилетий назад связавшую восток и запад новорождённой страны. Сегодня у этой трассы другой номер и облик, но практически каждый попадающийся по пути городок пытается отхватить кусочек древней славы, заманить туриста старомодным кабаком или псевдо-аутентичными вывесками. Мы пообедали в крупном, но совершенно безликом городе Амарилло, где из достопримечательностей нашёлся лишь жёлтый танк да пара разукрашенных пластиковых лошадей возле банка, и пересекли границу штата в половине пятого вечера.
-Мы не успеем проехать весь Нью-Мексико за день, - сказала Мира. - Тем более вы, ребята, явно устали. Хотите, я тоже сяду за руль?
Рашид с удовольствием уступил ей место. Мира сразу же превысила скорость на десять миль в час, словно пытаясь угнаться за первыми лучами раннего заката. Мы ехали почти по прямой на запад, и пейзаж поменялся молниеносно, стоило покинуть Техас и въехать в «Край колдовства» - так прозван Нью-Мексико в туристических проспектах. Умеренная равнина превратилась в полупустыню, по обе стороны дороги потянулась жёлтая, иссушенная степь, сменяемая песчаником с низкорослым кустарником. Справа и слева вставали красные каменистые холмы, постепенно превращались в пылающие на солнце скалы, но каждые несколько миль обрывались, словно срезанные божественным серпом.
-Смотрите, какая там машина! - воскликнула Мира, когда мы проезжали полупустынную стоянку вблизи одной из развязок. Мы съехали с дороги и заправили бак. Кроме стоянки подержанных машин и бензоколонки, здесь вообще ничего не было. Горстка безразличных дальнобойщиков наблюдала за тем, как мы подступились к старой красной машине с надписью «Шеф» на левом боку и принялись фотографироваться. У меня была (и до сих пор пылится в шкафу) серая ковбойская шляпа, в которой каждый из нас снялся в дюжине вариаций рядом с пыльным джипом. На обочине стояла наша белая машинка, и, глядя на неё, никому бы не пришло в голову, что жить ей осталось не больше четверти часа.
Когда мы снова отправились в путь, небеса на юге потемнели и затрещали громовыми раскатами. Но западный горизонт, становившийся всё более плоским, был залит огненным закатом, и я улыбался. Ничто не предвещало беды.
Через пятнадцать минут двигатель Тойоты вскипел, и из-под капота повалил чёрный дым. Мы остановились почти сразу, но было поздно. Вскипевшее масло вытолкнуло затычку, и мы с Рашидом полчаса искали её вдоль дороги, а нашлась она под днищем машины, что, впрочем, не имело никакого значения. В течение полутора часов, что мы ждали эвакуатор, остановилось две попутных машины. В одной сидели какие-то студенты, которые, как и мы, совершенно ничего не смыслили в двигателях, но предложили довезти нас до Альбукерке. До города мы не дотянули сто пятьдесят миль, но теперь туда не было резона отправляться. Вторым остановившимся был мексиканский дальнобойщик. Он слил нам полбутылки масла и сказал, чтобы мы залили в радиатор холодной воды, но этот совет уже не мог помочь. К тому времени, как приехал эвакуатор, наступила ночь, и на счастье гроза ушла в сторону, её зарницы по-прежнему расцвечивали когтистые вершины южных гор.
Вслед за эвакуатором показалась полицейская машина. Полицейский сказал, что мы застряли «in the middle of nowhere» и сопроводил до ближайшего городка Санта-Роза, откуда пришлось звонить брату Рашида и просить о помощи. Бездыханную машину поставили на парковку мотеля, но поначалу мы решили спать в салоне. Мира купила на заправке сигарет и спокойно курила, глядя на звёзды. Ночь была очень холодной, я подошёл, чтобы надеть ей на плечи куртку.
-На самом деле обычно я не курю, - сказала она.
-Стресс, - согласился я.
-Очень жаль, что так вышло.
-Ничего. В другой раз повезёт. Главное теперь отсюда выбраться. Брат Рашида обещал приехать завтра днём.
-Пятьсот миль, - заметила она, - хорошо хоть это случилось в первый день, а не где-нибудь в Неваде.
С Мирой сложно было не согласиться.
-Ну что, пошли спать?
-Знаешь, я думаю, нам всё-таки не стоит ночевать в машине. Я спал как-то раз в салоне, это жуть как неудобно.
Она улыбнулась. Мы сняли номер в мотеле подешевле, но Рашид сказал, что останется на парковке.
В ту ночь мы с Мирой занялись любовью и до утра позабыли обо всём на свете. Я даже не почувствовал, как разрушилась и улетучилась связь с мчащейся дорогой. Путь безвозвратно растаял, как тает лёгкий туман от первого наскока ветра. Было некуда спешить, и теперь особо не к чему было стремиться. Впервые за три месяца я почувствовал настоящую усталость и потребность вернуться домой. Однако рядом лежала Мира, и сон раздваивался, играл с нами, манил надеждами на то, что новая дорога ещё найдётся.
-Куда мы поедем? Отсюда, вместе?
-В Нью-Йорк.
-О, одна сплошная шумная машина - вот что это за город. Но посмотреть на него стоит. Стоит им подышать, чтобы понять, твоё это или нет.
-Ты полетишь со мной?
-На этот раз ты всё-таки предпочтёшь самолёт? - засмеялась она.
-Да уж, одной такой автобусной поездочки мне хватит на всю жизнь.
-Жаль, но я не могу.
-Почему?
-Начались занятия. Мне и так влетит, что я прогуляла эти дни.
«А как же путь?» - говорил сон, а сам я не размыкал губ.
-Путь - это миф, - она пожала плечами. - Нам было хорошо. Теперь отправимся дальше и будем ждать, когда дороги опять сойдутся. Этого не может не произойти. Иначе бы всё, что случилось до этого мгновения, не имело бы смысла, ведь так?
-Значит, увидимся на новом перекрёстке? - спросил я, понимая всю бесполезность вопроса.
-Или на новой автобусной станции, но, скорее всего, уже не в Теннеси. Родители собираются оттуда переехать, кстати говоря.
-Я тоже хочу переехать из Москвы, когда вернусь домой, - сказал я, хотя это было неправдой.
-Тогда я буду ждать.
***
В Нью-Йорке я прожил у старого русского эмигранта шесть золотящихся дней. Нью-йоркская осень очаровательна. Я влюбился в неё и писал Мире длинные восхищённые письма о том, как громадина из камня, стекла и металла способна сохранять гармонию, способна черпать силы из запахов, звуков и остатков тёплой, нежной природы, закованной в геометрически идеальные формы парков и скверов. Конечно, во многом это был оптический обман. Во многом умиротворённая, полная ожидания душа ткала перед глазами миф, скрывая то, что возможно было скрыть. И шум, и гам, и рваные движения машин и людей - всего, чем больны огромные мегаполисы, здесь было в достатке. Но отголосок верного пути, черпающего силы в искреннем источнике, странным образом ещё жил во мне. От дня ко дню невидимым мостиком его перебрасывал смутный сон о запахе и звуке. Мира снилась мне, каждый день разная, а письма её делались всё короче и короче.
Когда я приехал в Россию, мостик реальный оборвался, и поток наших реплик, сверкающий по нитям безграничной сети, умолк. Я писал, но не получал ответов, и со временем стал ограничиваться тем, что сочинял длинные послания и стихи, но уже не отправлял их, а словно бисеринки на тонкой нити бережно хранил в густеющей тьме и отогревал, когда чересчур тяжким делалось одиночество. Ещё очень долго нас связывала бисерная цепочка-память, склеенная каплями яблоневого сока и дождя-джаза. Но к тому времени, как в Москве выпал первый снег, она практически растаяла.
Разумеется, жизнь не могла быть настолько жестока. Я встретился с Мирой вновь. Две сладких, душных недели мы не покидали конопляного тумана на берегу Крыма и хохотали до упада, играя голыми в тёмно-синем море. Тринадцать дней я не мог подавить накопившийся страстный выдох. Он растянулся на весь срок отпуска, в котором дурман не отпускал ни её, ни меня. Но на четырнадцатый день она внезапно разрыдалась, лёжа в моих объятиях и выдала длинный монолог, которого я никак не ожидал услышать:
-Ты мерзкий, отвратительный человек. Ты грязный, жестокий, беззастенчивый эгоист. Я всё делала, чтобы угодить тебе, но на самом деле ты не заслуживал даже того, чтобы я хоть минуту жила с тобой под одной крышей… Что меня не устраивает? Ах, ты ещё смеешь спрашивать, что меня не устраивает?! Ах ты лживая скотина, ах ты похотливая, лживая… Не смей трогать меня, не смей говорить ни единого сраного слова, пока я не закончу! - она кричала, продолжая лежать неподвижно. - Во что бы ты ни превратился за эти дни, у тебя чистый, ясный взгляд. Я вижу, когда ты думаешь о ней, какой у тебя взгляд! Такой взгляд бывает только у совершенно свихнувшихся, влюблённых наркоманов.
-Я не наркоман.
-Не смей меня перебивать!.. Ты ещё какой наркоман, ты ещё какой сумасшедший! Хоть бы раз ты назвал меня не её именем, а моим настоящим! Хоть бы раз посмотрел на меня - и увидел не эту свою долбланую «Мииииру», а меня, меня, меня!! Как меня зовут? Ты помнишь хоть это?.. И не смей, даже не вздумай засмеяться. Не смей даже подумать о том, чтобы произнести её имя сейчас! Только не сейчас, ты понял меня!?
Она исторгала слова с такой бешеной скоростью, что у меня закружилась голова. Пришлось встать под холодный душ, чтобы утихомирить кровь. Струи воды текли по моему телу, и хоть я был совершенно пьян, но представлял себе, как много месяцев вода с далёкого североамериканского континента совершала великое обращение в недрах материков и незримом поднебесье. Она рвалась по подземным рекам на поверхность и проделывала долгий путь во чреве десятков туч, чтобы достичь с одной из приливных волн здешних скалистых берегов, чтобы испариться вновь и, наконец, изойти яростным штормом на крышу мелкой хибарки, скопиться в ржавом резервуаре и спуститься теперь ко мне, в половину четвёртого утра, в самый тёмный час перед июньским восходом.
Катя подошла и тоже встала под холодную струю, крепко прижавшись к моей груди. Она смотрела на меня, и два или три раза её губы вздрогнули, словно вот-вот она заплачет. Но вместо этого мы рассмеялись. Бесконечно долгое утро - мы смеялись, выпуская на волю огнедышащую эмоцию, которую сдерживали эти безумные, бессмысленные тринадцать дней.
«В чём родилась твоя следующая любовь? - спросил я Миру в письме спустя пару недель. - Моя родилась в смехе. Я смеялся, забывая тебя. Я смеялся, жертвуя тобой. Я опять счастлив, и ни дождь, ни сны больше не пахнут тобой. Они больше не звучат тобой. Они больше не связывают нас. Ответь мне, Мира, ответь мне, мой мираж. Ответь, что тоже любишь и тоже счастлива, ответь…». И хотя мне не нужно её письма, чтобы получить тихое, сдержанное «да», я всё ещё здесь: в ночи, у старого лэптопа, с горящими глазами, устремлёнными в сеть. Со всё ещё пылающим сердцем я жду её на каждом перекрёстке и автобусной станции. Жду в очередном письме… Я жду, что вновь разгляжу в тумане путь - и рассмеюсь ему.