В Люцерн со Львом Толстым
Оригинал взят у falyosa в В Люцерн со Львом ТолстымОригинал взят у marinagra в В Люцерн со Львом Толстым
Вид с набережной Люцерна на берег Фирвальдштетского озера
Люцерн на берегу окруженного горами Фирвальдштетского озера часто называют самым красивым городом Швейцарии или, как минимум, одним из самых красивых. А вот Льву Николаевичу Толстому Люцерн поначалу не очень понравился, вернее, природа понравилась, а сам город - нет. Правда, через пару дней Толстой изменил свое мнение, но было уже поздно: свою первоначальную неприязнь к Люцерну он успел выразить в знаменитом рассказе "Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн". Отправимся в Люцерн по следам классика и попытаемся через 157 лет посмотреть на этот город его глазами.
Старая открытка с видом набережной Люцерна и отеля "Schweizerhof" (второй слева)
29-летний Лев Николаевич впервые отправился за границу в 1857 году. Сначала он посетил Париж, где его пребывание омрачил культ Наполеона («Обоготворение злодея, ужасно»), и еще более - присутствие на публичной казни, затем он путешествовал по северной Италии и Швейцарии, а 6 июля прибыл из Берна в Люцерн. Писатель остановился в лучшем в ту пору - и по сей день - отеле "Schweizerhof" (Толстой называет его, как тогда был принято, не "Швайцерхоф", «Швейцергоф»). Отель был еще довольно новым - он открылся в 1844 году.
Набережная Люцерна, с флагом на крыше - отель "Schweizerhof"
Именно с этого момента, прибытия героя в отель «Швейцергоф», начинается рассказ "Люцерн". Рассказ написан от имени графа Нехлюдова, и хотя, как нас учили в школе, нельзя ставить знак равенства между автором и его персонажем, совершенно очевидно, что за ощущениями и поступками графа стоит сам автор.
"Люцерн, старинный кантональный город, лежащий на берегу озера четырех кантонов, - говорит Murray (путеводитель по Швейцарии, названный по имени английского книгоиздателя Джона Меррея - М.А.), - одно из самых романтических местоположений Швейцарии; в нем скрещиваются три главные дороги; и только на час езды на пароходе находится гора Риги, с которой открывается один из самых великолепных видов в мире. Справедливо или нет, другие гиды говорят то же, и потому путешественников всех наций, и в особенности англичан, в Люцерне - бездна".
Граф Нехлюдов, а вместе с ним Толстой, с недоверием относится к славе Люцерна ("справедливо или нет"), которая за прошедшие с тех пор полтора столетия нисколько не убавилась, а напротив, еще более утвердилась. Люцерн заполнен туристами в любое время года, хотя сегодня никак нельзя сказать, что среди них преобладают англичане.
"Великолепный пятиэтажный дом Швейцергофа построен недавно на набережной, над самым озером, на том самом месте, где в старину был деревянный, крытый, извилистый мост, с часовнями на углах и образами на стропилах. Теперь благодаря огромному наезду англичан, их потребностям, их вкусу и их деньгам старый мост сломали и на его месте сделали цокольную, прямую, как палка, набережную; на набережной построили прямые четвероугольные пятиэтажные дома; а перед домами в два ряда посадили липки, поставили подпорки, а между липками, как водится, зеленые лавочки. Это - гулянье; и тут взад и вперед ходят англичанки в швейцарских соломенных шляпах и англичане в прочных и удобных одеждах и радуются своему произведению. Может быть, что эти набережные, и дома, и липки, и англичане очень хорошо где-нибудь,- но только не здесь, среди этой странно величавой и вместе с тем невыразимо гармонической и мягкой природы".
Набережная Люцерна и вид на гору Пилатус
Было ли на набережной столько лебедей во времена Толстого?
Пятиэтажный "Schweizerhof" - по-прежнему самый заметный среди выстроившихся на набережной отелей, липки заменены каштанами (возможно Л. Н..ошибся и это с самого начала были каштаны?), "прямые четвероугольные пятиэтажные дома" и вправду трудно назвать архитектурными шедеврами, но в целом широкая набережная с плавающими у берега лебедями и торжественными альпийскими панорамами смотрится вполне симпатично… если не вспоминать об уничтоженном старинном мосте.
Частично разобранный мост Хофбрюке. Фрагмент акварели И. Марцохиса. 1836 г.
Один из трех средневековых деревянных мостов Люцерна, Хофбрюке, соединявший оконечности озерного залива, мешал проложить набережную. Мост разбирали по частям, по мере обустройства берега озера, и последний удар нанесло мосту строительство отеля "Schweizerhof". Произошедшее - и тут нельзя не разделить обличительный пафос Толстого - хочется назвать не иначе как преступлением против культуры, тем более обидным, что мост преумножил бы славу Люцерна и до сих пор был бы, вместе с сохранившимися мостами через реку Ройс Капельбрюке и Шпроербрюке, украшением города. Хофбрюке был почти в два раза длиннее двухсотметрового Капельбрюке - нынешней гордости Люцерна и всей Швейцарии. Так же как два других моста, Хофбрюке украшали деревянные "образа на стропилах": 239 треугольные картины на библейские сюжеты (из них сохранилось 113). Как великолепно, должно быть, смотрелся мост на фоне озерной глади и альпийских вершин, и как выиграл бы сегодня Люцерн, уцелей Хофбрюке хотя бы частично…
И. Мейерс. Вид на гору Пилатус с моста Хофбрюке. 1820 г.
Василий Андреевич Жуковский в письме к великой княгине Александре Федоровне в сентябре 1821 года восхищался видом с моста: "Окрестности Луцерна, может быть, самые живописные в Швейцарии. Нельзя изобразить того великолепия, которое представляет хаос гор, окружающих озеро Четырех Кантонов и видимых с Луцернского моста, особливо при захождении солнца, когда горы снежные сияют и мало-помалу гаснут".
Вид на гору Пилатус с набережной
Но вернемся к нашему путешественнику графу Нехлюдову (или Толстому, как вам угодно). "Когда я вошел наверх в свою комнату и отворил окно на озеро, красота этой воды, этих гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и потрясла меня. Я почувствовал внутреннее беспокойство и потребность выразить как-нибудь избыток чего-то, вдруг переполнившего мою душу. Мне захотелось в эту минуту обнять кого-нибудь, крепко обнять, защекотать, ущипнуть его, вообще сделать с ним и с собой что-нибудь необыкновенное. Целый день шел дождь, и теперь разгуливалось. Голубое, как горящая сера, озеро, с точками лодок и их пропадающими следами, неподвижно, гладко, как будто выпукло расстилалось перед окнами между разнообразными зелеными берегами, уходило вперед, сжимаясь между двумя громадными уступами, и, темнея, упиралось и исчезало в нагроможденных друг на друге долинах, горах, облаках и льдинах. На первом плане мокрые светло-зеленые разбегающиеся берега с тростником, лугами, садами и дачами; далее темно-зеленые поросшие уступы с развалинами замков; на дне скомканная бело-лиловая горная даль с причудливыми скалистыми и бело-матовыми снеговыми вершинами; и все залитое нежной, прозрачной лазурью воздуха и освещенное прорвавшимися с разорванного неба жаркими лучами заката. Ни на озере, ни на горах, ни на небе ни одной цельной линии, ни одного цельного цвета, ни одного одинакового момента, везде движение, несимметричность, причудливость, бесконечная смесь и разнообразие теней и линий, и во всем спокойствие, мягкость, единство и необходимость прекрасного. И тут, среди неопределенной, запутанной свободной красоты, перед самым моим окном, глупо, фокусно торчала белая палка набережной, липки с подпорками и зеленые лавочки - бедные, пошлые людские произведения, не утонувшие так, как дальние дачи и развалины, в общей гармонии красоты, а, напротив, грубо противоречащие ей. Беспрестанно, невольно мой взгляд сталкивался с этой ужасно прямой линией набережной и мысленно хотел оттолкнуть, уничтожить ее, как черное пятно, которое сидит на носу под глазом; но набережная с гуляющими англичанами оставалась на месте, и я невольно старался найти точку зрения, с которой бы мне ее было не видно. Я выучился смотреть так, и до обеда один сам с собою наслаждался тем неполным, но тем слаще томительным чувством, которое испытываешь при одиноком созерцании красоты природы".
"...красота этой воды, этих гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и потрясла меня... "
Что ж, первозданная природа - величественные альпийские вершины над озерной гладью - и сегодня контрастирует с курортной суетой, киосками,лавочками, лодочками, гуляющей публикой. Насколько набережная мешает наслаждаться видами озера и гор - судить вам.
Улицы старого Люцерна
Меж тем наш герой, расстроенный чопорной обстановкой, царившей за обедом в отеле, и засильем в обеденной зале необщительных холодных англичан, не доев десерта!!! оправился на прогулку по Люцерну.
"Мне сделалось грустно, как всегда после таких обедов, и, не доев десерта, в самом невеселом расположении духа, я пошел шляться по городу. Узенькие грязные улицы без освещения, запираемые лавки, встречи с пьяными работниками и женщинами, идущими за водой или, в шляпках, по стенам, оглядываясь, шмыгающими по переулкам, не только не разогнали, но еще усилили мое грустное расположение духа. В улицах уж было совсем темно, когда я, не оглядываясь кругом себя, без всякой мысли в голове, пошел к дому, надеясь сном избавиться от мрачного настроения духа. Мне становилось ужасно душевно холодно, одиноко и тяжко, как это случается иногда без видимой причины при переездах на новое место".
В этом доме в 1779 году останавливался Иоганн Вольфганг Гете
Тут мы можем только удивляться и строить предположения: либо удрученный своим переживаниями герой смотрел на город предвзято и увидел его в черном свете, либо действительно поблизости от новенькой набережной и роскошного отеля еще оставались неосвещенные грязные улицы, по которым шатались пьяницы (хотя представить себе пьяного швейцарца на улице достаточно трудно) и на которые туристам лучше бы не заходить. Так или иначе, нынешний исторический центр Люцерна с любовно отреставрированными расписными домами, равно как и более современные улицы, прилегающие к набережной и отелю, чисты, ухожены и вполне респектабельны.
В центре старого Люцерна
Далее сюжет рассказа полностью совпадает с эпизодом, который Толстой описал в своем люцернском дневнике. Случай произошел на следующий день по приезде, 7 июля, и очень расстроил Льва Николаевича: «Ходил в privathaus (частный дом, особняк - М.А.). Возвращаясь оттуда, ночью - пасмурно - луна прорывается, слышно несколько славных голосов, две колокольни на широкой улице, крошечный человечек поет тирольские песни с гитарой и отлично. Я дал ему и пригласил спеть против Швейцерхофа - ничего; он стыдливо пошел прочь, бормоча что-то, толпа, смеясь, за ним. А прежде толпа и на балконе толпились и молчали. Я догнал его, позвал в Швейцерхоф пить. Нас провели в другую залу. Артист пошляк, но трогательный. Мы пили, лакей засмеялся, и швейцар сел. Это меня взорвало - я их обругал и взволновался ужасно. Ночь чудо. Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души! - когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие. Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?».
О чрезвычайном волнении Толстого в связи с этим случаем можно судить по замечанию его тетушки Александрин Толстой, которая была в то время в Люцерне в свите великой княгини Марии Николаевны, и которой Толстой рассказал о встрече с музыкантом. «Все слушали артиста с удовольствием, но, когда он поднял шляпу для получения награды, никто не бросил ему ни единого су; факт, конечно, некрасивый, но которому Л.Н. придавал чуть ли не преступные размеры», - пишет Толстая.
Люцернская сказка
В рассказе граф Нехлюдов, возмущенный тем, что гости "Швейцергофа" смеются над нищим музыкантом и не дают ему денег, благодетельствует артиста несколькими мелкими монетами и приглашает его выпить. Но когда артист предлагает отправиться в скромный ресторанчик неподалеку, Нехлюдов ведет его в отель, заказывает лучшего шампанского и раздражается от того, что лакеи и швейцар не выказывают гостю должного почтения, что их отправили не в лучшую залу и что обнаглевший швейцар уселся рядом с музыкантом. Все получается неловко, нелепо: музыкант подозревает, что Нехлюдов хочет его подпоить и посмеяться над ним, лакеи с плохо скрытой иронией наблюдают за происходящим, сам же Нехлюдов постепенно впадает в ярость и, видя во всех и вся неуважение и насмешку, произносит негодующие речи перед лакеями, которые не понимают его немецкого. Наконец музыкант с парой монет в кармане и шампанским в пустом желудке (почему, кстати, было не накормить его ужином?) удаляется. Вторая часть рассказа - гневно-обличительные речи героя, которые, как писали в советских учебниках по литературе, "свидетельствуют о глубоко отрицательном отношении Толстого к европейской цивилизации" - не имеет прямого отношения к нашей теме, поэтому оставим графа Нехлюдова негодовать, закроем книгу и посмотрим, как после досадного инцидента проводил в Люцерне время Лев Николаевич.
Здесь можно взять напрокат лодочку
Оказывается, писатель уже на следующий день после достопамятной встречи с уличным музыкантом съехал из злополучного "Щвейцергофа" и поселился в пансионе «Даман» на берегу озера. Он доволен новым жилищем, спокоен и счастлив, совершает прогулки по окрестностным горам, купается, катается на лодке и работает над рассказом "Люцерн". 9 июля он записывает в дневнике: «Встал рано, хорошо себя чувствую. Выкупался, не нарадуюсь на квартирку, писал «Люцерн», написал письмо Боткину до обеда /…/ и читал, ездил на лодке и ходил в монастырь. Робею в пансионе ужасно, много хорошеньких».
Катание на лодках по Фирвальдштетскому озеру
В упомянутом письме Василию Боткину Толстой подробно описывает свою "квартирку": «Что за прелесть Люцерн, и как мне всё здесь приходится - чудо! Я живу в пансионе Даман на берегу озера; но не в самом пансионе, а в чердачке, состоящем из двух комнат и находящемся совершенно отдельно от дома. Домик, в котором я живу, стоит в саду, весь обвит абрикосами и виноградником; внизу живет сторож, я наверху. В сенях висят хомуты, подальше под навесом журчит фонтанчик. Перед окнами густые яблони с подпорками, накошенная трава, озеро и горы. Тишина, уединение, спокойствие /…/ Вечером же вчера я сел со свечкой в первой маленькой комнатке, которую я сделал салоном, и не мог нарадоваться своему помещению. Два стула, покойное кресло, стол, шкап, все это просто, деревенско и мило ужасно. Полы некрашеные, с расшедшимися половицами, маленькое окошечко с беленькой сторой, в окошечко глядят виноградные листья и усы, и освещенные огнем свечки кажутся головами, когда, косясь, нечаянно посмотришь на них. А дальше в окне черные стройные раины, а сквозь них тихое озеро с лунным блеском; а с озера несутся далекие звуки трубной музыки. Отлично! Так отлично, что я пробуду здесь долго».
Памятник швейцарским гвардейцам "Умирающий лев"
Более ничего значительного Лев Николаевич в своих дневниках о Люцерне не писал. Его, очевидно, не очень впечатлила даже главная в ту пору, да пожалуй и сегодня, достопримечательность Люцерна - скульптура умирающего льва. Он лишь мельком упоминает в дневниковой записи от 7 июля, что ходил "на памятник Льва". Между тем каждый гость Люцерна стремился увидеть этот мемориал, открытый в 1821 году, и высказать свое суждение о нем. Памятник установлен в честь подвига швейцарских гвардейцев, которые до последней минуты хранили верность французскому королю Людовику XVI, защищая его в Париже при осаде Тюильри 10 августа 1792 года. Из 1110 солдат и офицеров остались в живых лишь 350. Среди уцелевших воинов оказался офицер из Люцерна Карл Пфюфер, который в момент битвы был в отпуске. Благодаря его усилиям через почти 30 лет в Люцерне установили монумент в память о погибших швейцарцах. В отвесной скале над прудом высечена пещера, в которой лежит умирающий лев с обломком копья, торчащим между ребер. В изголовье льва - щиты с гербами Франции и Швейцарии, над пещерой надпись HELVETIORUM FIDEI AC VIRTUTI («Верности и отваге швейцарцев»); ниже- латинские цифры 760 и 350, соответствующие числу павших и уцелевших воинов, У подножия монумента увековечены имена погибших солдат и офицеров. Девятиметровая фигура льва была выполнена по эскизу знаменитого датчанина Бертеля Торвальдсена швейцарским скульптором Лукасом Ахорном.
Многие русские путешественники восхищались удивительным памятником. Вскоре после открытия его увидел Василий Андреевич Жуковский. В уже упоминавшемся письме 1821 года он сообщал: "В Луцерне есть теперь памятник, которому нет подобного в огромности: в высокой скале высечена пещера и в глубине ее на щите, означенном лилиями, умирающий лев. Этот лев ростом своим отвечает огромному пьедесталу: перед скалою пруд, в котором отражается вся эта громада".
Александр Герцен писал в «Былом и думах» в 1869 году: "В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. Во впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет, его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; всё это задвинуто горами, деревьями, зеленью".
Но мы отвлеклись от пребывания в Люцерне Льва Николаевича. 11 июля Толстой отмечает в дневнике: «Дописал до обеда „Люцерн”. Хорошо. Надо быть смелым, а то ничего не скажешь, кроме грациозного, а мне много нужно сказать нового и дельного». После небольшого перерыва «Люцерн» был переработан и к 18 июля обрел свой окончательный вид. 19 июля Толстой поехал дальше, на север, увозя с берегов Фирвальдштетского озера написанный здесь за несколько дней рассказ, который был опубликован в "Современнике" осенью того же 1857 года и увековечил отрицательный образ прекрасного швейцарского города в русской литературе.
"Антилюцерновские" мотивы неожиданно возникают в русской поэзии начала 20 века. Явно толстовские интонации - противопоставление вечной природы и курортной пошлости - прослеживаются в стихотворении Валерия Брюсова "Фирвальдштетское озеро", написанном в Люцерне в 1909 году.
Отели, с пышными порталами,
Надменно выстроились в ряд
И, споря с вековыми скалами,
В лазурь бесстрастную глядят.
По набережной, под каштанами,
Базар всесветной суеты, -
Блеск под искусными румянами
В перл возведенной красоты.
Пересекая гладь бесцветную,
Дымят суда и здесь, и там,
И, посягнув на высь запретную,
Краснеют флаги по горам.
И в час, когда с ночными безднами
Вершины смешаны в тени,
Оттуда - спор с лучами звездными
Ведут отельные огни.
А Владислав Ходасевич пишет в 1917 году ироническое стихотворение «В этом глупом Schweizerhof’e".
В этом глупом Schweizerhof’e,
Приготовившись к отъезду,
Хорошо пить черный кофе
С рюмкой скверного ликера!
В Schweizerhof’e глупом этом
Так огромен вид на море…
Толстый немец за буфетом,
А в саду большие пальмы.
Вот мы и снова оказались на набережной перед отелем Schweizerhof, а значит наша прогулка
по Люцерну со Львом Николаевичем Толстым подошла к концу!
При поиске цитат использовались материалы из книги Михаила Шишкина "Русская Швейцария".
Вид с набережной Люцерна на берег Фирвальдштетского озера
Люцерн на берегу окруженного горами Фирвальдштетского озера часто называют самым красивым городом Швейцарии или, как минимум, одним из самых красивых. А вот Льву Николаевичу Толстому Люцерн поначалу не очень понравился, вернее, природа понравилась, а сам город - нет. Правда, через пару дней Толстой изменил свое мнение, но было уже поздно: свою первоначальную неприязнь к Люцерну он успел выразить в знаменитом рассказе "Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн". Отправимся в Люцерн по следам классика и попытаемся через 157 лет посмотреть на этот город его глазами.
Старая открытка с видом набережной Люцерна и отеля "Schweizerhof" (второй слева)
29-летний Лев Николаевич впервые отправился за границу в 1857 году. Сначала он посетил Париж, где его пребывание омрачил культ Наполеона («Обоготворение злодея, ужасно»), и еще более - присутствие на публичной казни, затем он путешествовал по северной Италии и Швейцарии, а 6 июля прибыл из Берна в Люцерн. Писатель остановился в лучшем в ту пору - и по сей день - отеле "Schweizerhof" (Толстой называет его, как тогда был принято, не "Швайцерхоф", «Швейцергоф»). Отель был еще довольно новым - он открылся в 1844 году.
Набережная Люцерна, с флагом на крыше - отель "Schweizerhof"
Именно с этого момента, прибытия героя в отель «Швейцергоф», начинается рассказ "Люцерн". Рассказ написан от имени графа Нехлюдова, и хотя, как нас учили в школе, нельзя ставить знак равенства между автором и его персонажем, совершенно очевидно, что за ощущениями и поступками графа стоит сам автор.
"Люцерн, старинный кантональный город, лежащий на берегу озера четырех кантонов, - говорит Murray (путеводитель по Швейцарии, названный по имени английского книгоиздателя Джона Меррея - М.А.), - одно из самых романтических местоположений Швейцарии; в нем скрещиваются три главные дороги; и только на час езды на пароходе находится гора Риги, с которой открывается один из самых великолепных видов в мире. Справедливо или нет, другие гиды говорят то же, и потому путешественников всех наций, и в особенности англичан, в Люцерне - бездна".
Граф Нехлюдов, а вместе с ним Толстой, с недоверием относится к славе Люцерна ("справедливо или нет"), которая за прошедшие с тех пор полтора столетия нисколько не убавилась, а напротив, еще более утвердилась. Люцерн заполнен туристами в любое время года, хотя сегодня никак нельзя сказать, что среди них преобладают англичане.
"Великолепный пятиэтажный дом Швейцергофа построен недавно на набережной, над самым озером, на том самом месте, где в старину был деревянный, крытый, извилистый мост, с часовнями на углах и образами на стропилах. Теперь благодаря огромному наезду англичан, их потребностям, их вкусу и их деньгам старый мост сломали и на его месте сделали цокольную, прямую, как палка, набережную; на набережной построили прямые четвероугольные пятиэтажные дома; а перед домами в два ряда посадили липки, поставили подпорки, а между липками, как водится, зеленые лавочки. Это - гулянье; и тут взад и вперед ходят англичанки в швейцарских соломенных шляпах и англичане в прочных и удобных одеждах и радуются своему произведению. Может быть, что эти набережные, и дома, и липки, и англичане очень хорошо где-нибудь,- но только не здесь, среди этой странно величавой и вместе с тем невыразимо гармонической и мягкой природы".
Набережная Люцерна и вид на гору Пилатус
Было ли на набережной столько лебедей во времена Толстого?
Пятиэтажный "Schweizerhof" - по-прежнему самый заметный среди выстроившихся на набережной отелей, липки заменены каштанами (возможно Л. Н..ошибся и это с самого начала были каштаны?), "прямые четвероугольные пятиэтажные дома" и вправду трудно назвать архитектурными шедеврами, но в целом широкая набережная с плавающими у берега лебедями и торжественными альпийскими панорамами смотрится вполне симпатично… если не вспоминать об уничтоженном старинном мосте.
Частично разобранный мост Хофбрюке. Фрагмент акварели И. Марцохиса. 1836 г.
Один из трех средневековых деревянных мостов Люцерна, Хофбрюке, соединявший оконечности озерного залива, мешал проложить набережную. Мост разбирали по частям, по мере обустройства берега озера, и последний удар нанесло мосту строительство отеля "Schweizerhof". Произошедшее - и тут нельзя не разделить обличительный пафос Толстого - хочется назвать не иначе как преступлением против культуры, тем более обидным, что мост преумножил бы славу Люцерна и до сих пор был бы, вместе с сохранившимися мостами через реку Ройс Капельбрюке и Шпроербрюке, украшением города. Хофбрюке был почти в два раза длиннее двухсотметрового Капельбрюке - нынешней гордости Люцерна и всей Швейцарии. Так же как два других моста, Хофбрюке украшали деревянные "образа на стропилах": 239 треугольные картины на библейские сюжеты (из них сохранилось 113). Как великолепно, должно быть, смотрелся мост на фоне озерной глади и альпийских вершин, и как выиграл бы сегодня Люцерн, уцелей Хофбрюке хотя бы частично…
И. Мейерс. Вид на гору Пилатус с моста Хофбрюке. 1820 г.
Василий Андреевич Жуковский в письме к великой княгине Александре Федоровне в сентябре 1821 года восхищался видом с моста: "Окрестности Луцерна, может быть, самые живописные в Швейцарии. Нельзя изобразить того великолепия, которое представляет хаос гор, окружающих озеро Четырех Кантонов и видимых с Луцернского моста, особливо при захождении солнца, когда горы снежные сияют и мало-помалу гаснут".
Вид на гору Пилатус с набережной
Но вернемся к нашему путешественнику графу Нехлюдову (или Толстому, как вам угодно). "Когда я вошел наверх в свою комнату и отворил окно на озеро, красота этой воды, этих гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и потрясла меня. Я почувствовал внутреннее беспокойство и потребность выразить как-нибудь избыток чего-то, вдруг переполнившего мою душу. Мне захотелось в эту минуту обнять кого-нибудь, крепко обнять, защекотать, ущипнуть его, вообще сделать с ним и с собой что-нибудь необыкновенное. Целый день шел дождь, и теперь разгуливалось. Голубое, как горящая сера, озеро, с точками лодок и их пропадающими следами, неподвижно, гладко, как будто выпукло расстилалось перед окнами между разнообразными зелеными берегами, уходило вперед, сжимаясь между двумя громадными уступами, и, темнея, упиралось и исчезало в нагроможденных друг на друге долинах, горах, облаках и льдинах. На первом плане мокрые светло-зеленые разбегающиеся берега с тростником, лугами, садами и дачами; далее темно-зеленые поросшие уступы с развалинами замков; на дне скомканная бело-лиловая горная даль с причудливыми скалистыми и бело-матовыми снеговыми вершинами; и все залитое нежной, прозрачной лазурью воздуха и освещенное прорвавшимися с разорванного неба жаркими лучами заката. Ни на озере, ни на горах, ни на небе ни одной цельной линии, ни одного цельного цвета, ни одного одинакового момента, везде движение, несимметричность, причудливость, бесконечная смесь и разнообразие теней и линий, и во всем спокойствие, мягкость, единство и необходимость прекрасного. И тут, среди неопределенной, запутанной свободной красоты, перед самым моим окном, глупо, фокусно торчала белая палка набережной, липки с подпорками и зеленые лавочки - бедные, пошлые людские произведения, не утонувшие так, как дальние дачи и развалины, в общей гармонии красоты, а, напротив, грубо противоречащие ей. Беспрестанно, невольно мой взгляд сталкивался с этой ужасно прямой линией набережной и мысленно хотел оттолкнуть, уничтожить ее, как черное пятно, которое сидит на носу под глазом; но набережная с гуляющими англичанами оставалась на месте, и я невольно старался найти точку зрения, с которой бы мне ее было не видно. Я выучился смотреть так, и до обеда один сам с собою наслаждался тем неполным, но тем слаще томительным чувством, которое испытываешь при одиноком созерцании красоты природы".
"...красота этой воды, этих гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и потрясла меня... "
Что ж, первозданная природа - величественные альпийские вершины над озерной гладью - и сегодня контрастирует с курортной суетой, киосками,лавочками, лодочками, гуляющей публикой. Насколько набережная мешает наслаждаться видами озера и гор - судить вам.
Улицы старого Люцерна
Меж тем наш герой, расстроенный чопорной обстановкой, царившей за обедом в отеле, и засильем в обеденной зале необщительных холодных англичан, не доев десерта!!! оправился на прогулку по Люцерну.
"Мне сделалось грустно, как всегда после таких обедов, и, не доев десерта, в самом невеселом расположении духа, я пошел шляться по городу. Узенькие грязные улицы без освещения, запираемые лавки, встречи с пьяными работниками и женщинами, идущими за водой или, в шляпках, по стенам, оглядываясь, шмыгающими по переулкам, не только не разогнали, но еще усилили мое грустное расположение духа. В улицах уж было совсем темно, когда я, не оглядываясь кругом себя, без всякой мысли в голове, пошел к дому, надеясь сном избавиться от мрачного настроения духа. Мне становилось ужасно душевно холодно, одиноко и тяжко, как это случается иногда без видимой причины при переездах на новое место".
В этом доме в 1779 году останавливался Иоганн Вольфганг Гете
Тут мы можем только удивляться и строить предположения: либо удрученный своим переживаниями герой смотрел на город предвзято и увидел его в черном свете, либо действительно поблизости от новенькой набережной и роскошного отеля еще оставались неосвещенные грязные улицы, по которым шатались пьяницы (хотя представить себе пьяного швейцарца на улице достаточно трудно) и на которые туристам лучше бы не заходить. Так или иначе, нынешний исторический центр Люцерна с любовно отреставрированными расписными домами, равно как и более современные улицы, прилегающие к набережной и отелю, чисты, ухожены и вполне респектабельны.
В центре старого Люцерна
Далее сюжет рассказа полностью совпадает с эпизодом, который Толстой описал в своем люцернском дневнике. Случай произошел на следующий день по приезде, 7 июля, и очень расстроил Льва Николаевича: «Ходил в privathaus (частный дом, особняк - М.А.). Возвращаясь оттуда, ночью - пасмурно - луна прорывается, слышно несколько славных голосов, две колокольни на широкой улице, крошечный человечек поет тирольские песни с гитарой и отлично. Я дал ему и пригласил спеть против Швейцерхофа - ничего; он стыдливо пошел прочь, бормоча что-то, толпа, смеясь, за ним. А прежде толпа и на балконе толпились и молчали. Я догнал его, позвал в Швейцерхоф пить. Нас провели в другую залу. Артист пошляк, но трогательный. Мы пили, лакей засмеялся, и швейцар сел. Это меня взорвало - я их обругал и взволновался ужасно. Ночь чудо. Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души! - когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие. Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?».
О чрезвычайном волнении Толстого в связи с этим случаем можно судить по замечанию его тетушки Александрин Толстой, которая была в то время в Люцерне в свите великой княгини Марии Николаевны, и которой Толстой рассказал о встрече с музыкантом. «Все слушали артиста с удовольствием, но, когда он поднял шляпу для получения награды, никто не бросил ему ни единого су; факт, конечно, некрасивый, но которому Л.Н. придавал чуть ли не преступные размеры», - пишет Толстая.
Люцернская сказка
В рассказе граф Нехлюдов, возмущенный тем, что гости "Швейцергофа" смеются над нищим музыкантом и не дают ему денег, благодетельствует артиста несколькими мелкими монетами и приглашает его выпить. Но когда артист предлагает отправиться в скромный ресторанчик неподалеку, Нехлюдов ведет его в отель, заказывает лучшего шампанского и раздражается от того, что лакеи и швейцар не выказывают гостю должного почтения, что их отправили не в лучшую залу и что обнаглевший швейцар уселся рядом с музыкантом. Все получается неловко, нелепо: музыкант подозревает, что Нехлюдов хочет его подпоить и посмеяться над ним, лакеи с плохо скрытой иронией наблюдают за происходящим, сам же Нехлюдов постепенно впадает в ярость и, видя во всех и вся неуважение и насмешку, произносит негодующие речи перед лакеями, которые не понимают его немецкого. Наконец музыкант с парой монет в кармане и шампанским в пустом желудке (почему, кстати, было не накормить его ужином?) удаляется. Вторая часть рассказа - гневно-обличительные речи героя, которые, как писали в советских учебниках по литературе, "свидетельствуют о глубоко отрицательном отношении Толстого к европейской цивилизации" - не имеет прямого отношения к нашей теме, поэтому оставим графа Нехлюдова негодовать, закроем книгу и посмотрим, как после досадного инцидента проводил в Люцерне время Лев Николаевич.
Здесь можно взять напрокат лодочку
Оказывается, писатель уже на следующий день после достопамятной встречи с уличным музыкантом съехал из злополучного "Щвейцергофа" и поселился в пансионе «Даман» на берегу озера. Он доволен новым жилищем, спокоен и счастлив, совершает прогулки по окрестностным горам, купается, катается на лодке и работает над рассказом "Люцерн". 9 июля он записывает в дневнике: «Встал рано, хорошо себя чувствую. Выкупался, не нарадуюсь на квартирку, писал «Люцерн», написал письмо Боткину до обеда /…/ и читал, ездил на лодке и ходил в монастырь. Робею в пансионе ужасно, много хорошеньких».
Катание на лодках по Фирвальдштетскому озеру
В упомянутом письме Василию Боткину Толстой подробно описывает свою "квартирку": «Что за прелесть Люцерн, и как мне всё здесь приходится - чудо! Я живу в пансионе Даман на берегу озера; но не в самом пансионе, а в чердачке, состоящем из двух комнат и находящемся совершенно отдельно от дома. Домик, в котором я живу, стоит в саду, весь обвит абрикосами и виноградником; внизу живет сторож, я наверху. В сенях висят хомуты, подальше под навесом журчит фонтанчик. Перед окнами густые яблони с подпорками, накошенная трава, озеро и горы. Тишина, уединение, спокойствие /…/ Вечером же вчера я сел со свечкой в первой маленькой комнатке, которую я сделал салоном, и не мог нарадоваться своему помещению. Два стула, покойное кресло, стол, шкап, все это просто, деревенско и мило ужасно. Полы некрашеные, с расшедшимися половицами, маленькое окошечко с беленькой сторой, в окошечко глядят виноградные листья и усы, и освещенные огнем свечки кажутся головами, когда, косясь, нечаянно посмотришь на них. А дальше в окне черные стройные раины, а сквозь них тихое озеро с лунным блеском; а с озера несутся далекие звуки трубной музыки. Отлично! Так отлично, что я пробуду здесь долго».
Памятник швейцарским гвардейцам "Умирающий лев"
Более ничего значительного Лев Николаевич в своих дневниках о Люцерне не писал. Его, очевидно, не очень впечатлила даже главная в ту пору, да пожалуй и сегодня, достопримечательность Люцерна - скульптура умирающего льва. Он лишь мельком упоминает в дневниковой записи от 7 июля, что ходил "на памятник Льва". Между тем каждый гость Люцерна стремился увидеть этот мемориал, открытый в 1821 году, и высказать свое суждение о нем. Памятник установлен в честь подвига швейцарских гвардейцев, которые до последней минуты хранили верность французскому королю Людовику XVI, защищая его в Париже при осаде Тюильри 10 августа 1792 года. Из 1110 солдат и офицеров остались в живых лишь 350. Среди уцелевших воинов оказался офицер из Люцерна Карл Пфюфер, который в момент битвы был в отпуске. Благодаря его усилиям через почти 30 лет в Люцерне установили монумент в память о погибших швейцарцах. В отвесной скале над прудом высечена пещера, в которой лежит умирающий лев с обломком копья, торчащим между ребер. В изголовье льва - щиты с гербами Франции и Швейцарии, над пещерой надпись HELVETIORUM FIDEI AC VIRTUTI («Верности и отваге швейцарцев»); ниже- латинские цифры 760 и 350, соответствующие числу павших и уцелевших воинов, У подножия монумента увековечены имена погибших солдат и офицеров. Девятиметровая фигура льва была выполнена по эскизу знаменитого датчанина Бертеля Торвальдсена швейцарским скульптором Лукасом Ахорном.
Многие русские путешественники восхищались удивительным памятником. Вскоре после открытия его увидел Василий Андреевич Жуковский. В уже упоминавшемся письме 1821 года он сообщал: "В Луцерне есть теперь памятник, которому нет подобного в огромности: в высокой скале высечена пещера и в глубине ее на щите, означенном лилиями, умирающий лев. Этот лев ростом своим отвечает огромному пьедесталу: перед скалою пруд, в котором отражается вся эта громада".
Александр Герцен писал в «Былом и думах» в 1869 году: "В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. Во впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет, его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; всё это задвинуто горами, деревьями, зеленью".
Но мы отвлеклись от пребывания в Люцерне Льва Николаевича. 11 июля Толстой отмечает в дневнике: «Дописал до обеда „Люцерн”. Хорошо. Надо быть смелым, а то ничего не скажешь, кроме грациозного, а мне много нужно сказать нового и дельного». После небольшого перерыва «Люцерн» был переработан и к 18 июля обрел свой окончательный вид. 19 июля Толстой поехал дальше, на север, увозя с берегов Фирвальдштетского озера написанный здесь за несколько дней рассказ, который был опубликован в "Современнике" осенью того же 1857 года и увековечил отрицательный образ прекрасного швейцарского города в русской литературе.
"Антилюцерновские" мотивы неожиданно возникают в русской поэзии начала 20 века. Явно толстовские интонации - противопоставление вечной природы и курортной пошлости - прослеживаются в стихотворении Валерия Брюсова "Фирвальдштетское озеро", написанном в Люцерне в 1909 году.
Отели, с пышными порталами,
Надменно выстроились в ряд
И, споря с вековыми скалами,
В лазурь бесстрастную глядят.
По набережной, под каштанами,
Базар всесветной суеты, -
Блеск под искусными румянами
В перл возведенной красоты.
Пересекая гладь бесцветную,
Дымят суда и здесь, и там,
И, посягнув на высь запретную,
Краснеют флаги по горам.
И в час, когда с ночными безднами
Вершины смешаны в тени,
Оттуда - спор с лучами звездными
Ведут отельные огни.
А Владислав Ходасевич пишет в 1917 году ироническое стихотворение «В этом глупом Schweizerhof’e".
В этом глупом Schweizerhof’e,
Приготовившись к отъезду,
Хорошо пить черный кофе
С рюмкой скверного ликера!
В Schweizerhof’e глупом этом
Так огромен вид на море…
Толстый немец за буфетом,
А в саду большие пальмы.
Вот мы и снова оказались на набережной перед отелем Schweizerhof, а значит наша прогулка
по Люцерну со Львом Николаевичем Толстым подошла к концу!
При поиске цитат использовались материалы из книги Михаила Шишкина "Русская Швейцария".