(no subject)
Руки (как рудимент чего-то большего, обещанного, но по воле судеб - не полученного и практически не прочувствованного) так и останутся жалким подобием и правая будет висеть как плеть и не ведая левой, с упоением станет терзать ягоды да грибы, не чувствуя усталости. Правая, не ведая левой, застынет в сомнениях, левой руке не достанет понять, правой не потребуется такта и соблюдения размеров, приличий и пауз между вопросительных интонаций…
Она - не они, управляют глазами, мозгом, душой и сердцем, прилагательные расставите сами и знала бы жопа, где постелена солома - обязательно упала бы и туда.
Но то правая рука, да что там - руки - и где же еще, как не здесь! Восклицание это суть есть сотрясение памяти, которая любое к себе внимание заполняет криком - пусть даже и в молчании множества нетоптаных дорожек, сведущих и сводящихся вглубь сада, в пятнадцать лет. Кто-то остается там и не видит ни входа, не выхода, не выбирает, а поставлен в условия, бытом испорчен не до логического завершения еще, но порядочно. И во всех канонических текстах - не более ста тысяч раз, ни слова поддержки, ни вздоха, ни шепота. Там.
Год как сумбурная сумма чисел. Сегодня влажность зашкаливает за стопроцентный раствор, через несколько десятков суток рухнут подпорки, уберут леса и в прямом и в переносных смыслах станут задыхаться.
Китайская ли пневмония это или любая неосторожность, любовь, нелюдимость ли, лишения или ублюдки на скользком пути от поселков с шипящими гласными, паром, волочащимся по земле, промерзлой, стылой, заплеванной, растленной и расстеленной до самых окраин и спальных районов столиц. Какие расстояния! Как их преодолеть! Не голым же каком, не на палочке же верхом… Вопрос, карандаш, сумка с патронами, сумка с прописными, выведенными на несколько раз согласными и несогласными, возгласами, всхлипами, криками и красками - вот оно, мое единственное богатство, нажитое к двадцати шести годам, не считая коробки химки в левом кармане красной олимпийки «Champions».
Как тормоз, не сказать громче - вериги, окаянные кандалы, путы, палки в беличьем колесе - я и моя мнительность, сдержанность там, где ее не достало, одержимость и страсть к саморазрушению, которую было бы глупо отрицать.
Розовая пастель горизонта и почти сверчковый треск печек во дворах - утраченный вишневый недо-сад с парой деревьев, от которых подоконники каждую весну были засыпаны лепестками, будто раковина алкоголика - позавчерашними рожками и бычками. Это то, что мы, значит, потеряли. Продали за бесценок. Огород. Тропинку от крыльца до хлева со свиньями, выложенную досками, устало серыми от апрельских, майских, июньских, июльских, августовских, сентябрьских, октябрьских и, в особенности, ноябрьских дождей. Грядки с клубникой в бриллиантовую пуговицу. Пересыпанный пшенкой угол для куриц-несушек, с нависшими над ним березой и черемухой, как в учебнике если не литературы, то природоведения. Кольцо от подполья в степях Забайкалья, от которого на моем лбу осталось два шрама (я падал с высокого стула для маленьких, такого, ну почти что трона, знаете) и один шрам на лбу сестры, которая родилась там и которую на это кольцо уронил я, в возрасте семи лет.
Мы варили (хорошо, я варил) из опилок и листьев прелестные снадобья и тем самым прельщались южно-китайскими монастырями, Диснейлендами, Кубком Европы в Швеции и прочим взрослеющим миром. Но тогда еще все это было безумно интересно…
Я гулял с пакетом сахара вдоль железнодорожных путей целый день. Спросите мою маму, она с удовольствием расскажет вам эту историю. Я гулял после школы по свалкам и помойкам - контркультурное детство, привитое папой. Теперь он собирает старинные часы. Эстетика не передается по наследству. Вместо почерка, оформлявшего дембельские альбомы в чешском Оломоуце - нервное, как заусенцы на пальцах, крошево букв в рваном черном блокноте.
«Просил, чтобы никто не знал». «Хотел прыгнуть на парашюте». «Операция - первая в мире». «Звонили отовсюду - Тында, Тель-Авив, Находка, Санкт-Петербург, Челябинск, Подмосковье».
«Исскуство выживания в экстремальных ситуациях».
«Прорубили тоннель длиной 80 метров на глубине 350 метров».
«Хватит «звездить!» … «Упал 19.07».
Я зачем-то застал «Бутербродную» и написал на улице Запарина «No future», Телевизор помнит это - 1997 год, она до сих пор еще там.
Сколько кухонь прошло перед моими глазами с тех пор сосчитать невозможно, да в принципе и не нужно, наверное. Оставаясь углами, окошками, шторами кухни редеют сквозь сито вместе с людьми.
Как там у Бертолуччи в его «Мечтателях»: «Кажется всегда, что чужие родители лучше, чем собственные…» Почти так же дело обстояло с чужими кухнями, которых за эти годы сменилось и было перевидано внушительное число, десятки, нет, сотни кафельных, деревянных, неповоротливых, с чорными холодильниками, аквариумами и унылыми растениями в пластмассовых горшках, с деревянными рамами, застекленными дверьми, газовыми и электрическими печками, мальчиками и девочками под тусклым светом стоваттных ламп, зимой, весной, летом и почему-то - особенно - осенью.
Помню и этот кислый запах отсыревших опилок на нашу половину окраины поселка, где с одной стороны - дома и огороды, велосипедисты с бидонами и удочками из посеревшего от времени ивняка, а с другой - бывшие колхозные поля с кормовыми травами, по колено в коровьих лепешках, с вышедшей из берегов речкой Мусоркой, где мы плавали на самодельных плотах, переворачивались и глотали ненароком паводковые воды (привет, Кусто, здравствуй, ящур!) Или такое явление как «летняя кухня» - которая, в отличие от кухни зимней, с печкой, обитой цинковыми пластинами, в холодное и темное время года пустовала, оживая с приходом весны… Поплавок, выныривающий из озера - память заходится криком и шепотом, задыхается заоконным холодом, двадцать шесть лет, проведенных на кухнях, в сущности, как же верно, еще бы! Подумать!
…
Он сдавленно вдохнул, покатал в дырявом рту дымок, кашлянул, выпуская дым на волю, разжалобился, разжал глаза, потом зубы, выдохнул, улыбнулся и вернулся на кухню. Убавил огонь.