Энтони Троллоп "Барчестерские башни"
Конец романа, как и конец детского обеда, должен состоять из конфет и засахаренного чернослива.
(Энтони Троллоп ''Барчестерские башни'')
Да простят меня за столь восторженный отзыв, однако сдержать себя не в силах…
Какой тонкий сарказм, какая изящная едкость, какие колючие улыбки и язвительная благожелательность! Блестящий слог и не менее блестящий перевод Ирины Гуровой, благодаря коим я упивался каждой страницей, а иным абзацам рукоплескал и едва сдерживал возгласы и междометия.
Но и средь бесчисленных этих насмешек и колкостей явственно видно, как автор любит своих персонажей, со всеми их потрохами достоинствами, недостатками и чудачествами, любит буквально от макушки до пят, даже когда укоряет и порицает. А уж его отеческая забота, трепетность и деликатность по отношению к некоторым, его переживания и самое живое участие в обустройстве судеб особо любимым героям, не может не умилить даже самого закоренелого поборника сентиментальности.
Поистине изумительный роман!
PS. И какое преступное упущение, что переведён на русский язык и издан всего один роман Энтони Троллопа, писателя, являющегося не менее чем национальным достоянием Британии на поприще Литературы. И почему меня не удивляет, что виновник и слепец - АСТ? Ау!!! Издатели!!!
Под катом цитаты, однако извлечь их их текста как самостоятельные единицы, дабы они не смотрелись нелепо и оборванно из контекста, было крайне сложно - скорее уж придётся переписывать весь роман :) Посему здесь - редкие (и, увы, не показательные) исключения.
Удивительно, как точка зрения меняет вид того, на что мы смотрим!
Среди них был мистер Куиверфул, пуддингдейлский священник, супруга которого продолжает из года в год дарить ему всё новые залоги своей любви, увеличивая его заботы и, - будем надеяться - его счастье.
Если вспомнить, как склонны мы сами обсуждать ближних - и отнюдь не благожелательно, - то поистине странно, с каким упорством мы считаем, будто другие не могут говорить о нас дурно, а узнав об этом, обижаемся и сердимся. Вряд ли будет преувеличением сказать, что все мы порой отзываемся о наших ближайших друзьях в тоне, который был бы этим нашим ближайшим друзьям весьма неприятен, и тем не менее мы требуем, чтобы наши ближайшие друзья неизменно говорили о нас так, точно они слепы к нашим недостаткам и благоговеют перед нашими добродетелями.
- Если в нашем грешном мире честные люди не станут драться из-за денег, всеми деньгами завладеют люди нечестные, а это вряд ли будет во благо.
Войны из-за пустяков всегда самые ожесточённые, особенно между соседями. Малознакомые люди ссорятся вежливо и по значительным поводам. Кто воюет ожесточённее двух братьев?
Осуждать так легко! Что может быть приятнее жизни фельетониста или лидера оппозиции? Метать грома в людей, стоящих у власти, указывать на недостатки всех новшеств, отыскивать дыры в сюртуке, негодовать, язвить, вышучивать, морализаторствовать, презирать! Губить прохладной похвалой или сокрушать неприкрытой ложью! Что может быть легче, когда критик ни за что не отвечает? Вы осуждаете меня, но станьте на моё место и поступите наоборот - я тоже найду, за что вас осудить.
Милая старушка всегда стремилась вернуться к чему-нибудь [о временах], и, если бы ей всякий раз уступали, она со временем, несомненно, вспомнила бы, что пальцы были созданы раньше вилок, и вернулась бы к ним.
- Ваш долг - беречь свои силы. Они ведь нужны не только вам! - сказала она на ухо молодой матери и продолжала подкреплять силы Элинор холодной курятиной и портвейном.
Почему жёны бедняков, не располагающие для подкрепления сил холодной курятиной и вином, легко вскармливают своих детей, а жёны богачей, которые едят и пьют всё самое лучшее, на это не способны, мы предоставим решать врачам и самим матерям.
Мистер Эйрбин не знал женской натуры, или он понял бы, что Элинор не могла выразиться яснее, чем она выразилась. Обычно мужчины начинают понимать женское сердце, только когда годы делают это понимание бесполезным. И тем лучше, иначе победы давались бы мужчинам слишком легко!
Заплачь она, как часто плачут женщины в подобных случаях, и он сразу сдался бы, умоляя ее о прощении, может быть, упал бы к ее ногам и признался бы ей в любви... Но что тогда стало бы с моим романом? Она не заплакала, и мистер Эйрбин не сдался.
Расставания в романе не менее неприятны, чем в реальной жизни,- конечно, они не столь грустны, потому что грусть эта питается вымыслом, зато равно тягостны и обычно не оставляют такого удовлетворения, как настоящие. Какой романист, какой Филдинг, какой Скотт, Жорж Санд, Сю или Дюма способен сделать интересной последнюю главу придуманной им истории? Обещанные двое детей и сверхчеловеческое счастье - что в них толку? Или в почтеннейшем существовании, продленном далеко за пределы жизненного срока, назначенного обычным смертным? Горести наших героев и героинь - вот что услаждает тебя, о публика! Их горести, их грехи и глупости, а не их добродетели, здравомыслие и последующие награды. Когда мы, покорно следуя принятым правилам, начинаем красить наши последние страницы в розовый цвет, мы губим свою способность нравиться тебе. Мы становимся скучными и оскорбляем твой интеллект, а если не станем скучными, то оскорбим твой вкус. [...] А потом, когда труд будет завершен, даже самый мягкосердечный критик обязательно попрекнет нас неумелым и неуклюжим концом: окажется, что мы либо обленились и отнеслись к нему небрежно, либо перестарались и испортили его. Конец скучен или нелогичен, надуман или нелеп. Он не имеет никакого смысла или претендует на слишком многое. Мы опасаемся, что последняя сцена, как все последние сцены, обязательно будет как второе детство, просто забытье без глаз, зубов, без вкуса - без всего.