конфеты
Мама была абсолютным и беспримесным счастьем. Как любое счастье она случалась внезапно. Она приезжала из очередной командировки, и весь привычный порядок жизни шел кувырком. Мама делала все одновременно: играла с нами, писала диссертацию, дискутировала с бабушкой о том, как правильно фаршировать щуку, проигрывала дедушке в шахматы, пересаживала тетушкины цветы, решала все папины кроссворды, шила мне платья и перешивала Мелкому рубашки. Все эти дела клубились вокруг, переплетались и перепутывались: только что напечатанные листы диссертации пропадали, шахматная королева оказывалась погребена в горшке с геранью, вместо щуки получался пирог с брусникой, а Мелкий с увлечением разбирал мамины гранатовые бусы.
Когда мама бывала дома, отойти от нее было совершенно невозможно. Вселенская несправедливость первый раз явила мне своей лик в тот день, когда мы все собирались пойти в цирк, а я внезапно заболела. Пережить отсутствие в жизни тигров и лошадей я еще могла, но мысль о том, что Мелкий пойдет с мамой без меня, была выше человеческих сил. В итоге никто никуда не пошел, я лежала с температурой тридцать девять, Мелкий сидел рядом, а мама показывала театр теней по мотивам эскимосских народных сказок.
Мама всегда уезжала утром, мы провожали ее до двери, а потом опрометью бросались к подоконнику, чтобы успеть ей помахать. Путь от двери до подоконника был опасен. Обычно или мы сшибали что-нибудь по дороге, или что-то сшибало нас. Если же этот участок был преодолен без эксцессов, нужно было еще взобраться на сам подоконник. Подоконник был высоким, узким и загроможденным цветами. Кроме того, на полу под ним всегда что-то стояло.
Однажды я сшибла тетушкину араукарию (любовно вывезенную из ботанического сада Ялты, буйно разросшуюся и гигантскую), а Мелкий, не удержавшись на поверхности, упал на только что подаренный ему какими-то заботливыми родственниками игрушечный КамАЗ. КамАЗ был из тех советских детских игрушек, которые служили постоянным источником травматизма в детском саду, и которыми можно было убить, не прилагая для этого никаких усилий. Он был железный, огромный и обладал множеством острых краев. В таких игрушках было что-то странное. Казалось, что они сделаны из запчастей для какого-то оружия, которое почему-то не пригодилось. Выбрасывать запчасти было жалко, и их решили пустить в дело. Драться такой игрушкой было тяжело, но на нее всегда можно было упасть. В итоге Мелкий раскроил себе голову, бабушка вызвала скорую, а дедушка отнес монстра, неведомого нам происхождения и истории, на помойку.
Когда мама уезжала, мы играли в игру под кодовым названием «помню». Правила игры были просты: нужно было, как можно подробнее и точнее маму описать (глаза, кожу, волосы, запах, прическу, одежду, голос). Это было не так-то просто, поскольку засчитывались только точные и неожиданные описания. Мелкий был мастером по определению цвета. Именно он первым нашел тот цвет, который точнее всего соответствовал маминым глазам: «зеленое стеклышко от бутылки, которое долго лежало в реке, только что вытащенное из воды, еще не высохшее, через которое смотришь на солнце вечером». Я лучше подбирала запахи. Мамины руки пахли польскими духами «Быть может», смешанными с табачным дымом и корицей, а волосы сухой травой и тем запахом, которым пахнет дача в августе, когда она вся прогреется на солнце.
Мама вплеталась в мир - в запахи, цвета, ощущения, в свет, воду, траву, в ткани, камушки, книги - мама была тем, вокруг чего мир ткался, благодаря чему он назывался и осознавался. Цвета и запахи еще следовало найти, и эти поиски требовали времени. Нужные нам оттенки существовали в природе, но их сочетание еще не было создано. Было необходимо, найти и как можно более точно определить все возможные переливы и переходы зеленого и синего, розового и серого, красного и коричневого. И мы искали их повсюду: гуляя, рассматривая книжки, перебирая пуговицы и кусочки ткани, смотря на воду в лужах, трещины на асфальте, облака в небе, вглядываясь в оттенки трав, листьев, земли и камней. По ходу поисков мир случался с нами, мы все точнее и точнее его различали.
Игра была бесконечной. Сегодня мы могли вспоминать ее одежду, завтра - украшения, послезавтра - волосы. Я легко вычисляла настроение Мелкого по тому, с чего он начинал игру. Если с синего платья, значит, ему было грустно, и он хотел погрузить мир именно в этот цвет, если с цвета волос («больше всего похож на кофе, который любит пить бабушка, без молока, почти совсем черный, но, все равно, немного коричневый, потому что она всегда сидит у окна и на него падает свет, а на ощупь - как шерсть у Найды на шее, только не верхняя, а совсем нижняя - твердая, но пушистая»), значит, ему было спокойно.
Мы предпочитали играть в эту игру, сидя под «маминым столом». Стола в доме было всего два. Тот, что стоял на кухне, за которым мы ели и вокруг которого собирались вечером, когда дедушка читал вслух, и письменный, за которым мы рисовали, а мама писала диссертацию, проверяла студенческие работы и шила. Когда мама бывала дома и занималась своими делами, мы забирались под этот стол и играли там. Под столом было просторно и прохладно, там размещалась Найда и мамины ноги, здесь хорошо игралось в корабль, шалаш или пещеру. К тому же под стол все время падало что-то неожиданное: копирка, скрепки, ластики, какие-то листочки и лоскутки...
Дедушка относился к этой игре спокойно - не одобряя и не поощряя. Иногда он любил нас послушать, и мы время от времени использовали его в качестве третейского судьи, чтобы он оценил точность того или иного определения. Бабушка же воспринимала игру с некоторой тревогой, однако мирилась с ней, поскольку эта игра решила проблему с диатезом Мелкого.
Мелкий фанатично любил сладкое. На Новый год, когда взрослые приносили с работы подарки, он каким-то совершенно волшебным образом умудрялся в мгновение ока уничтожить все имеющиеся там конфеты. После чего, пребывая в абсолютном довольстве, мгновенно покрывался сыпью. Когда мы придумали эту игру, то решили, что за каждое точное определение будем выдавать друг другу по конфете. Теперь конфеты нужны было беречь, и Мелкий следовал этому правилу неукоснительно. Поскольку конфеты были редкостью, и у нас было всего два источника их получения: новогодние подарки и кладбище.
На кладбище мы бывали с дедушкой. Он умел писать готическим шрифтом и, помимо своих прочих бесчисленных занятий и работ, делал надписи для памятников. Поэтому на кладбище ему приходилось бывать довольно часто, и он время от времени брал нас с собой. Когда мы в первый раз приехали туда, Мелкий озадаченно спросил у дедушки, что это за место. Дедушка сказал: «Помнишь, чем кончаются все сказки?» «Тем, что все «жили долго и счастливо?», - ответил Мелкий. «Правильно, так вот кладбище, это место, куда попадают те, кто долго жил «долго и счастливо», - объяснил дедушка. Мы были вполне удовлетворены этим объяснением. Кладбище действительно не походило ни на одно из известных нам пространств, помимо сказочного.
Оно было расположено за городом, добираться туда было долго, и сама по себе дорога уже была приключением. Дедушка брал нас с собой только летом, возможно, поэтому нам казалось, что кладбище - это такое специальное место, которое появляется или которое человек может увидеть, только когда лето наступает. На кладбище было хорошо - огромные деревья, заросшие цветами, травой и земляникой холмики, полуразрушенные памятники из серого, розового и черного мрамора, новые обелиски из какого-то синего материала. Когда мы приезжали, дедушка уходил по делам, а мы совершали экспедиции в разные стороны. Кладбище было старым и, как нам казалось, огромным. Там никого не было, и можно было неспешно бродить, рассматривая фотографии, или играть в прятки, можно было собирать землянику или, если земляники еще не было, искать кузнечиков и божьих коровок.
Однако кроме развлечений на кладбище у нас были дела, нам нужно было собирать конфеты. Над происхождением конфет мы неоднократно задумывались. С одной стороны, было совершенно очевидно, что конфеты предназначены нам, поскольку они всегда нас ждали. С другой, было не совсем понятно, кто и как их для нас оставляет. В итоге мы решили, что это делают те люди, которые изображены на фотографиях. Некоторые были к нам более благосклонны, они оставляли шоколадные конфеты, которых в новогодних подарках всегда было мало. Другие - менее, и мы находили только карамельки и леденцы. Иногда мы встречали яйца и блины, но не брали их. Мелкий предположил, что это подарки для птиц и белок, и я с ним согласилась. Поэтому прежде, чем начать играть во что-нибудь, мы всегда обегали ближайшую часть кладбища, чтобы собрать достаточно конфет и пополнить наши запасы.
В тот год мы еще не были на кладбище. Наши запасы конфет уже подходили к концу, но дедушка не брал нас с собой. Однажды в середине июля мы все-таки поехали туда. На кладбище было хорошо. Пахло травой и цветами, из-за деревьев свет был чуть зеленоватым и падал на траву и памятники мелкой рябью, земляника уже поспела, и Мелкий за какое-то мгновение успел набить ею полный рот. Мы разбрелись в разные стороны, собирать конфеты и искать ягоды. Дедушка велел не отходить от него далеко, но мы не очень поняли, почему он вдруг попросил об этом, поскольку никогда далеко не отходили. Поэтому решили, что это просьба, как и некоторые другие просьбы взрослых, имеет чисто ритуальный характер, и не стали ничего уточнять. Я нашла целую полянку земляники и уже успела съесть половину, когда услышала крик Мелкого. В этом крике не было страха или боли, в нем было то, чего я никогда не слышала прежде. Этот крик длился и длился, не изменяясь и не прекращаясь. Поэтому я побежала сразу, не разбирая дороги, не пытаясь проглотить ягоды. Когда я добежала, я увидела Мелкого, который, уткнувшись дедушке в колени, продолжал кричать. Они не увидели меня, а я не могла понять, в чем дело, пока не подняла глаза на памятник, около которого они стояли.
Памятник был новый, небольшой, ничем не примечательный, из розового мрамора, на нем была фотография, на фотографии - мама. Мелкий продолжал кричать, дедушка баюкал его на руках, меня они по-прежнему не замечали. В этот момент случилась странная вещь. Я увидела со стороны девочку, которая, вроде бы, была мной, но сейчас я поняла, что она и мир, ее окружающий, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Эту девочку иногда звали Дарьюшка, иногда Дарья, иногда Маруся, иногда Эльза, она скоро должна была пойти в школу, самой любимой книгой последнего месяца у нее была «Калевала», вчера ей купили новое платье, вечером она должна была закончить рисунок, посвященный последней битве драконов, и еще много-много всего. Но все это было не про меня, а про эту совершенно постороннюю девочку, с которой я не имела ничего общего. Эта девочка сейчас должна была бы плакать, а я не могла. Потому что я исчезала, меня уже почти не было. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я окончательно перестану быть ею, и тогда повернусь и уйду от этих мужчин большого и маленького, с которыми ту девочку что-то связывало, но сейчас невозможно было вспомнить, что.
Было прохладно и прозрачно, мир вокруг стремительное менялся, превращаясь в спокойное бесцветное пространство. Во рту все еще был вкус земляники, однако он уже почти не чувствовался. Нужно было идти, но тут кто-то заговорил. Подняла глаза, удивительно сухие глаза, похожи на пыльные камушки, зачем-то вставленные в глазницы, увидела, что мужчина, не отпуская мальчика, что-то сказал. Прислушалась. «У нее были волосы цвета черного без молока кофе, глаза, похожие на отполированное зеленое бутылочное стекло, десять веснушек на правой щеке и пятнадцать на левой…».
Он продолжал говорить. То, что он говорил, не было похоже на привычные определения этой женщины. Наши определения были подвижными и тягучими, они улавливали неуловимое, но не закрепляли его, они не были окончательными. Его определения были последними и острыми как готический шрифт. То, что нельзя было уловить словами, можно было поймать буквами. Смерть записывала. Это было больно. Больно было мне. Я заплакала и шагнула навстречу дедушке.
Летом 1989 года оказалось, что у смерти вкус земляники и глаза нашей мамы. Этим же летом мы научились писать. Старый способ определений оказался неполным, нам нужно было освоить новый.
Когда мама бывала дома, отойти от нее было совершенно невозможно. Вселенская несправедливость первый раз явила мне своей лик в тот день, когда мы все собирались пойти в цирк, а я внезапно заболела. Пережить отсутствие в жизни тигров и лошадей я еще могла, но мысль о том, что Мелкий пойдет с мамой без меня, была выше человеческих сил. В итоге никто никуда не пошел, я лежала с температурой тридцать девять, Мелкий сидел рядом, а мама показывала театр теней по мотивам эскимосских народных сказок.
Мама всегда уезжала утром, мы провожали ее до двери, а потом опрометью бросались к подоконнику, чтобы успеть ей помахать. Путь от двери до подоконника был опасен. Обычно или мы сшибали что-нибудь по дороге, или что-то сшибало нас. Если же этот участок был преодолен без эксцессов, нужно было еще взобраться на сам подоконник. Подоконник был высоким, узким и загроможденным цветами. Кроме того, на полу под ним всегда что-то стояло.
Однажды я сшибла тетушкину араукарию (любовно вывезенную из ботанического сада Ялты, буйно разросшуюся и гигантскую), а Мелкий, не удержавшись на поверхности, упал на только что подаренный ему какими-то заботливыми родственниками игрушечный КамАЗ. КамАЗ был из тех советских детских игрушек, которые служили постоянным источником травматизма в детском саду, и которыми можно было убить, не прилагая для этого никаких усилий. Он был железный, огромный и обладал множеством острых краев. В таких игрушках было что-то странное. Казалось, что они сделаны из запчастей для какого-то оружия, которое почему-то не пригодилось. Выбрасывать запчасти было жалко, и их решили пустить в дело. Драться такой игрушкой было тяжело, но на нее всегда можно было упасть. В итоге Мелкий раскроил себе голову, бабушка вызвала скорую, а дедушка отнес монстра, неведомого нам происхождения и истории, на помойку.
Когда мама уезжала, мы играли в игру под кодовым названием «помню». Правила игры были просты: нужно было, как можно подробнее и точнее маму описать (глаза, кожу, волосы, запах, прическу, одежду, голос). Это было не так-то просто, поскольку засчитывались только точные и неожиданные описания. Мелкий был мастером по определению цвета. Именно он первым нашел тот цвет, который точнее всего соответствовал маминым глазам: «зеленое стеклышко от бутылки, которое долго лежало в реке, только что вытащенное из воды, еще не высохшее, через которое смотришь на солнце вечером». Я лучше подбирала запахи. Мамины руки пахли польскими духами «Быть может», смешанными с табачным дымом и корицей, а волосы сухой травой и тем запахом, которым пахнет дача в августе, когда она вся прогреется на солнце.
Мама вплеталась в мир - в запахи, цвета, ощущения, в свет, воду, траву, в ткани, камушки, книги - мама была тем, вокруг чего мир ткался, благодаря чему он назывался и осознавался. Цвета и запахи еще следовало найти, и эти поиски требовали времени. Нужные нам оттенки существовали в природе, но их сочетание еще не было создано. Было необходимо, найти и как можно более точно определить все возможные переливы и переходы зеленого и синего, розового и серого, красного и коричневого. И мы искали их повсюду: гуляя, рассматривая книжки, перебирая пуговицы и кусочки ткани, смотря на воду в лужах, трещины на асфальте, облака в небе, вглядываясь в оттенки трав, листьев, земли и камней. По ходу поисков мир случался с нами, мы все точнее и точнее его различали.
Игра была бесконечной. Сегодня мы могли вспоминать ее одежду, завтра - украшения, послезавтра - волосы. Я легко вычисляла настроение Мелкого по тому, с чего он начинал игру. Если с синего платья, значит, ему было грустно, и он хотел погрузить мир именно в этот цвет, если с цвета волос («больше всего похож на кофе, который любит пить бабушка, без молока, почти совсем черный, но, все равно, немного коричневый, потому что она всегда сидит у окна и на него падает свет, а на ощупь - как шерсть у Найды на шее, только не верхняя, а совсем нижняя - твердая, но пушистая»), значит, ему было спокойно.
Мы предпочитали играть в эту игру, сидя под «маминым столом». Стола в доме было всего два. Тот, что стоял на кухне, за которым мы ели и вокруг которого собирались вечером, когда дедушка читал вслух, и письменный, за которым мы рисовали, а мама писала диссертацию, проверяла студенческие работы и шила. Когда мама бывала дома и занималась своими делами, мы забирались под этот стол и играли там. Под столом было просторно и прохладно, там размещалась Найда и мамины ноги, здесь хорошо игралось в корабль, шалаш или пещеру. К тому же под стол все время падало что-то неожиданное: копирка, скрепки, ластики, какие-то листочки и лоскутки...
Дедушка относился к этой игре спокойно - не одобряя и не поощряя. Иногда он любил нас послушать, и мы время от времени использовали его в качестве третейского судьи, чтобы он оценил точность того или иного определения. Бабушка же воспринимала игру с некоторой тревогой, однако мирилась с ней, поскольку эта игра решила проблему с диатезом Мелкого.
Мелкий фанатично любил сладкое. На Новый год, когда взрослые приносили с работы подарки, он каким-то совершенно волшебным образом умудрялся в мгновение ока уничтожить все имеющиеся там конфеты. После чего, пребывая в абсолютном довольстве, мгновенно покрывался сыпью. Когда мы придумали эту игру, то решили, что за каждое точное определение будем выдавать друг другу по конфете. Теперь конфеты нужны было беречь, и Мелкий следовал этому правилу неукоснительно. Поскольку конфеты были редкостью, и у нас было всего два источника их получения: новогодние подарки и кладбище.
На кладбище мы бывали с дедушкой. Он умел писать готическим шрифтом и, помимо своих прочих бесчисленных занятий и работ, делал надписи для памятников. Поэтому на кладбище ему приходилось бывать довольно часто, и он время от времени брал нас с собой. Когда мы в первый раз приехали туда, Мелкий озадаченно спросил у дедушки, что это за место. Дедушка сказал: «Помнишь, чем кончаются все сказки?» «Тем, что все «жили долго и счастливо?», - ответил Мелкий. «Правильно, так вот кладбище, это место, куда попадают те, кто долго жил «долго и счастливо», - объяснил дедушка. Мы были вполне удовлетворены этим объяснением. Кладбище действительно не походило ни на одно из известных нам пространств, помимо сказочного.
Оно было расположено за городом, добираться туда было долго, и сама по себе дорога уже была приключением. Дедушка брал нас с собой только летом, возможно, поэтому нам казалось, что кладбище - это такое специальное место, которое появляется или которое человек может увидеть, только когда лето наступает. На кладбище было хорошо - огромные деревья, заросшие цветами, травой и земляникой холмики, полуразрушенные памятники из серого, розового и черного мрамора, новые обелиски из какого-то синего материала. Когда мы приезжали, дедушка уходил по делам, а мы совершали экспедиции в разные стороны. Кладбище было старым и, как нам казалось, огромным. Там никого не было, и можно было неспешно бродить, рассматривая фотографии, или играть в прятки, можно было собирать землянику или, если земляники еще не было, искать кузнечиков и божьих коровок.
Однако кроме развлечений на кладбище у нас были дела, нам нужно было собирать конфеты. Над происхождением конфет мы неоднократно задумывались. С одной стороны, было совершенно очевидно, что конфеты предназначены нам, поскольку они всегда нас ждали. С другой, было не совсем понятно, кто и как их для нас оставляет. В итоге мы решили, что это делают те люди, которые изображены на фотографиях. Некоторые были к нам более благосклонны, они оставляли шоколадные конфеты, которых в новогодних подарках всегда было мало. Другие - менее, и мы находили только карамельки и леденцы. Иногда мы встречали яйца и блины, но не брали их. Мелкий предположил, что это подарки для птиц и белок, и я с ним согласилась. Поэтому прежде, чем начать играть во что-нибудь, мы всегда обегали ближайшую часть кладбища, чтобы собрать достаточно конфет и пополнить наши запасы.
В тот год мы еще не были на кладбище. Наши запасы конфет уже подходили к концу, но дедушка не брал нас с собой. Однажды в середине июля мы все-таки поехали туда. На кладбище было хорошо. Пахло травой и цветами, из-за деревьев свет был чуть зеленоватым и падал на траву и памятники мелкой рябью, земляника уже поспела, и Мелкий за какое-то мгновение успел набить ею полный рот. Мы разбрелись в разные стороны, собирать конфеты и искать ягоды. Дедушка велел не отходить от него далеко, но мы не очень поняли, почему он вдруг попросил об этом, поскольку никогда далеко не отходили. Поэтому решили, что это просьба, как и некоторые другие просьбы взрослых, имеет чисто ритуальный характер, и не стали ничего уточнять. Я нашла целую полянку земляники и уже успела съесть половину, когда услышала крик Мелкого. В этом крике не было страха или боли, в нем было то, чего я никогда не слышала прежде. Этот крик длился и длился, не изменяясь и не прекращаясь. Поэтому я побежала сразу, не разбирая дороги, не пытаясь проглотить ягоды. Когда я добежала, я увидела Мелкого, который, уткнувшись дедушке в колени, продолжал кричать. Они не увидели меня, а я не могла понять, в чем дело, пока не подняла глаза на памятник, около которого они стояли.
Памятник был новый, небольшой, ничем не примечательный, из розового мрамора, на нем была фотография, на фотографии - мама. Мелкий продолжал кричать, дедушка баюкал его на руках, меня они по-прежнему не замечали. В этот момент случилась странная вещь. Я увидела со стороны девочку, которая, вроде бы, была мной, но сейчас я поняла, что она и мир, ее окружающий, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Эту девочку иногда звали Дарьюшка, иногда Дарья, иногда Маруся, иногда Эльза, она скоро должна была пойти в школу, самой любимой книгой последнего месяца у нее была «Калевала», вчера ей купили новое платье, вечером она должна была закончить рисунок, посвященный последней битве драконов, и еще много-много всего. Но все это было не про меня, а про эту совершенно постороннюю девочку, с которой я не имела ничего общего. Эта девочка сейчас должна была бы плакать, а я не могла. Потому что я исчезала, меня уже почти не было. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я окончательно перестану быть ею, и тогда повернусь и уйду от этих мужчин большого и маленького, с которыми ту девочку что-то связывало, но сейчас невозможно было вспомнить, что.
Было прохладно и прозрачно, мир вокруг стремительное менялся, превращаясь в спокойное бесцветное пространство. Во рту все еще был вкус земляники, однако он уже почти не чувствовался. Нужно было идти, но тут кто-то заговорил. Подняла глаза, удивительно сухие глаза, похожи на пыльные камушки, зачем-то вставленные в глазницы, увидела, что мужчина, не отпуская мальчика, что-то сказал. Прислушалась. «У нее были волосы цвета черного без молока кофе, глаза, похожие на отполированное зеленое бутылочное стекло, десять веснушек на правой щеке и пятнадцать на левой…».
Он продолжал говорить. То, что он говорил, не было похоже на привычные определения этой женщины. Наши определения были подвижными и тягучими, они улавливали неуловимое, но не закрепляли его, они не были окончательными. Его определения были последними и острыми как готический шрифт. То, что нельзя было уловить словами, можно было поймать буквами. Смерть записывала. Это было больно. Больно было мне. Я заплакала и шагнула навстречу дедушке.
Летом 1989 года оказалось, что у смерти вкус земляники и глаза нашей мамы. Этим же летом мы научились писать. Старый способ определений оказался неполным, нам нужно было освоить новый.