Максудов и древнерусская тоска
Речь пойдет о сцене у Ивана Васильевича в Сивцевом Вражке, с осатаневшим от страху котом и Людмилой Сильвестровной.
[Текст (много буков)]
Голос мой охрип, я изредка прочищал горло кашлем, читал то тенором, то низким басом, раза два вылетели неожиданные петухи, но и они никого не рассмешили - ни Ивана Васильевича, ни меня.
Некоторое облегчение внесло внезапное появление женщины в белом. Она бесшумно вошла, Иван Васильевич быстро посмотрел на часы. Женщина подала Ивану Васильевичу рюмку, Иван Васильевич выпил лекарство, запил его водою из стакана, закрыл его крышечкой и опять поглядел на часы. Женщина поклонилась Ивану Васильевичу древнерусским поклоном и надменно ушла.
- Ну-с, продолжайте, - сказал Иван Васильевич, и я опять начал читать. Далеко прокричала кукушка. Потом где-то за ширмами прозвенел телефон.
- Извините, - сказал Иван Васильевич, - это меня зовут по важнейшему делу из учреждения. - Да, - послышался его голос из-за ширм, - да... Гм... гм... Это все шайка работает. Приказываю держать все это в строжайшем секрете. Вечером у меня будет один верный человек, и мы разработаем план...
Иван Васильевич вернулся, и мы дошли до конца пятой картины.
И тут в начале шестой произошло поразительное происшествие. Я уловил ухом, как где-то хлопнула дверь, послышался где-то громкий и, как мне показалось, фальшивый плач, дверь, не та, в которую я пошел, а, по-видимому, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в комнату влетел, надо полагать осатаневший от страху, жирный полосатый кот. Он шарахнулся мимо меня к тюлевой занавеске, вцепился в нее и полез вверх. Тюль не выдержал его тяжести, и на нем тотчас появились дыры.
Продолжая раздирать занавеску, кот долез до верху и оттуда оглянулся с остервенелым видом. Иван Васильевич уронил лорнет, и в комнату вбежала Людмила Сильвестровна Пряхина. Кот, лишь только ее увидел, сделал попытку полезть еще выше, но дальше был потолок. Животное сорвалось с круглого карниза и повисло, закоченев, на занавеске.
Пряхина вбежала с закрытыми глазами, прижав кулак со скомканным и мокрым платком ко лбу, а в другой руке держа платок кружевной, сухой и чистый. Добежав до середины комнаты, она опустилась на одно колено, наклонила голову и руку протянула вперед, как бы пленник, отдающий меч победителю.
- Я не сойду с места, - прокричала визгливо Пряхина, - пока не получу защиты, мой учитель! Пеликан - предатель! Бог все видит, все!
Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.
- Брысь!! - вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич и захлопал в ладоши.
Кот сполз с занавески, распоров ее донизу, и выскочил из комнаты, а Пряхина зарыдала громовым голосом и, закрыв глаза руками, вскричала, давясь в слезах:
- Что я слышу?! Что я слышу?! Неужели мой учитель и благодетель гонит меня?! Боже, боже!! Ты видишь?!
- Оглянитесь, Людмила Сильвестровна! - отчаянно закричал Иван Васильевич, и тут еще в дверях появилась старушка, которая крикнула:
- Милочка! Назад! Чужой!..
Тут Людмила Сильвестровна открыла глаза и увидела мой серый костюм в сером кресле. Она выпучила глаза на меня, и слезы, как мне показалось, в мгновенье ока высохли на ней. Она вскочила с колен, прошептала: «Господи...» - и кинулась вон. Тут же исчезла и старушка, и дверь закрылась.
Мы помолчали с Иваном Васильевичем. После долгой паузы он побарабанил пальцами по столу.
- Ну-с, как вам понравилось? - спросил он и добавил тоскливо: - Пропала занавеска к черту.
Еще помолчали.
- Вас, конечно, поражает эта сцена? - осведомился Иван Васильевич и закряхтел.
Закряхтел и я и заерзал в кресле, решительно не зная, что ответить, - сцена меня нисколько не поразила. Я прекрасно понял, что это продолжение той сцены, что была в предбаннике, и что Пряхина исполнила свое обещание броситься в ноги Ивану Васильевичу.
- Это мы репетировали, - вдруг сообщил Иван Васильевич, - а вы, наверное, подумали, что это просто скандал! Каково? А?
- Изумительно, - сказал я, пряча глаза.
- Мы любим так иногда внезапно освежить в памяти какую-нибудь сцену...
РЕПЕТИЦИЯ
«Это мы репетировали», - говорит Иван Васильевич. Отбросим замечания сообразительного Максудова и предположим, что Иван Васильевич и Людмила Сильвестровна действительно освежали в памяти некую сцену.
- «Женщина поклонилась Ивану Васильевичу ДРЕВНЕРУССКИМ поклоном»;
- «Далеко прокричала КУКУШКА»;
- «послышался где-то громкий и, как мне показалось, фальшивый ПЛАЧ»;
- «она опустилась на одно колено, наклонила голову и руку протянула вперед, как бы ПЛЕННИК, отдающий меч победителю».
Сразу приходит в голову «Слово о полку Игореве», но, раз мы имеем дело с Булгаковым, большим ценителем оперы, то лучше сказать - «Князь Игорь». На то, что грядут оперные аллюзии, указывает и то внимание, которое Максудов-рассказчик уделяет своему голосу прямо перед началом эпизода с плачем Людмилы Сильвестровны: «я изредка прочищал горло кашлем, читал то ТЕНОРОМ, то низким БАСОМ». С этого момента мы как бы видим описания двух спектаклей, которые накладываются друг на друга: оперного и скандального.
Забавно, что Максудов-рассказчик всего лишь пользуется подсказкой Ивана Васильевича: «Это мы репетировали» - и вносит в свои воспоминания детали, которые действительно превращают скандал в своеобразную репетицию.
ВРЕМЯ
Помимо оперы «Князь Игорь», действие которой относится к XII веку, ассоциации с Древней Русью вызывает имя главной скандалистки Людмилы Сильвестровны: Людмила - от имени пушкинской героини («Руслан и Людмила»), Сильвестровна - от имени игумена Сильвестра, который создал одну из редакций «Повести временных лет».
В Сивцевом Вражке, где обитает И. В., своя атмосфера и особый хронотоп. Время здесь течет медленнее, чем в остальной Москве. А раз так, то немудрено, что И. В. предпочитает ездить на извозчике, когда под рукой есть машина, и настаивает на том, чтобы во время Гражданской войны герой не застрелился из револьвера, а закололся кинжалом. Когда читаешь о введении в пьесу этого анахронизма, думаешь, а ту ли Гражданскую войну имеет в виду И. В.? Или он, скорее, вспоминает русский бунт Пугачева? Набежавшую волну Разина? Смутное время? Пытаясь понять, как можно было вписать кинжал в события Гражданской войны, во сне Максудов отнесет события пьесы к 15-му веку - времени ряда гражданских войн в Европе, самая известная из которых - Алой и Белой розы.
Можно говорить о трагикомическом несовпадении И. В. с веком, в котором он живет.
Во-первых, следует указать на его отрезанность, изолированность от жизни театра. Она так значительна, как будто режиссер отрезан от театра не пространством, а временем - действительно непреодолимым препятствием. Кстати, к началу работы над «Записками покойника» уже написаны пьесы «Блаженство» (1934) и «Иван Васильевич» (1935-1936), в которых актуализируется мотив путешествия во времени.
Во-вторых, следует упомянуть о том, что для И. В. время течет медленнее, как будто он живет далеко не в ХХ веке. Попытки подсчитать, когда же И. В. закончит репетировать пьесу «Черный снег», вызывают отчаяние ее автора - Максудова: «Мы репетировали третью неделю, и все одну и ту же картину. Картин же было в пьесе семь. Стало быть, если класть только по три недели на картину... <...> пять... а то и шесть месяцев!! Когда же выйдет моя пьеса?!»
В-третьих, кинжал!
КОНЕЦ
Если интерпретировать сцену у И. В. как репетицию, то новое значение приобретает отрывок:
«Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.
- Брысь!! - вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич и захлопал в ладоши».
Людмила Сильвестровна считывает и принимает на свой счет только часть сообщения, адресованного коту: «Брысь!!» Между тем И. В. еще и хлопает в ладоши, что в контексте этой театрализованной сцены может быть воспринято как аплодисменты и знак того, что выступление пора заканчивать. Кот оказывается гораздо более чутким, чем артистка Независимого театра (недаром позже в защиту кота-неврастеника Максудов скажет, что «у него правильное чутье, и он прекрасно понимает сцену»), и с первыми рукоплесканиями покидает импровизированные подмостки. Пряхина остается и продолжает играть роль.
Между прочим, Людмила Сильвестровна - интереснейшее лицо в романе. Благодаря тому, что это комический персонаж и ее выходы (выходки?) хорошо запоминаются, становясь т. н. сильными местами романа, автор доверяет Людмиле Сильвестровне доносить до читателя кое-что важное, то же, о чем серьезно и возвышенно рассуждает Максудов.
«Гегель замечает где-то, что все великие всемирно-исторические события и личности повторяются дважды: первый раз как трагедия, а второй - как фарс». Но и все мысли лучше всего доносить дважды: в серьезном и смеховом ключе. И ради последнего автору очень нужна Людмила Сильвестровна. Но это уже другая история.
[Текст (много буков)]
Голос мой охрип, я изредка прочищал горло кашлем, читал то тенором, то низким басом, раза два вылетели неожиданные петухи, но и они никого не рассмешили - ни Ивана Васильевича, ни меня.
Некоторое облегчение внесло внезапное появление женщины в белом. Она бесшумно вошла, Иван Васильевич быстро посмотрел на часы. Женщина подала Ивану Васильевичу рюмку, Иван Васильевич выпил лекарство, запил его водою из стакана, закрыл его крышечкой и опять поглядел на часы. Женщина поклонилась Ивану Васильевичу древнерусским поклоном и надменно ушла.
- Ну-с, продолжайте, - сказал Иван Васильевич, и я опять начал читать. Далеко прокричала кукушка. Потом где-то за ширмами прозвенел телефон.
- Извините, - сказал Иван Васильевич, - это меня зовут по важнейшему делу из учреждения. - Да, - послышался его голос из-за ширм, - да... Гм... гм... Это все шайка работает. Приказываю держать все это в строжайшем секрете. Вечером у меня будет один верный человек, и мы разработаем план...
Иван Васильевич вернулся, и мы дошли до конца пятой картины.
И тут в начале шестой произошло поразительное происшествие. Я уловил ухом, как где-то хлопнула дверь, послышался где-то громкий и, как мне показалось, фальшивый плач, дверь, не та, в которую я пошел, а, по-видимому, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в комнату влетел, надо полагать осатаневший от страху, жирный полосатый кот. Он шарахнулся мимо меня к тюлевой занавеске, вцепился в нее и полез вверх. Тюль не выдержал его тяжести, и на нем тотчас появились дыры.
Продолжая раздирать занавеску, кот долез до верху и оттуда оглянулся с остервенелым видом. Иван Васильевич уронил лорнет, и в комнату вбежала Людмила Сильвестровна Пряхина. Кот, лишь только ее увидел, сделал попытку полезть еще выше, но дальше был потолок. Животное сорвалось с круглого карниза и повисло, закоченев, на занавеске.
Пряхина вбежала с закрытыми глазами, прижав кулак со скомканным и мокрым платком ко лбу, а в другой руке держа платок кружевной, сухой и чистый. Добежав до середины комнаты, она опустилась на одно колено, наклонила голову и руку протянула вперед, как бы пленник, отдающий меч победителю.
- Я не сойду с места, - прокричала визгливо Пряхина, - пока не получу защиты, мой учитель! Пеликан - предатель! Бог все видит, все!
Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.
- Брысь!! - вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич и захлопал в ладоши.
Кот сполз с занавески, распоров ее донизу, и выскочил из комнаты, а Пряхина зарыдала громовым голосом и, закрыв глаза руками, вскричала, давясь в слезах:
- Что я слышу?! Что я слышу?! Неужели мой учитель и благодетель гонит меня?! Боже, боже!! Ты видишь?!
- Оглянитесь, Людмила Сильвестровна! - отчаянно закричал Иван Васильевич, и тут еще в дверях появилась старушка, которая крикнула:
- Милочка! Назад! Чужой!..
Тут Людмила Сильвестровна открыла глаза и увидела мой серый костюм в сером кресле. Она выпучила глаза на меня, и слезы, как мне показалось, в мгновенье ока высохли на ней. Она вскочила с колен, прошептала: «Господи...» - и кинулась вон. Тут же исчезла и старушка, и дверь закрылась.
Мы помолчали с Иваном Васильевичем. После долгой паузы он побарабанил пальцами по столу.
- Ну-с, как вам понравилось? - спросил он и добавил тоскливо: - Пропала занавеска к черту.
Еще помолчали.
- Вас, конечно, поражает эта сцена? - осведомился Иван Васильевич и закряхтел.
Закряхтел и я и заерзал в кресле, решительно не зная, что ответить, - сцена меня нисколько не поразила. Я прекрасно понял, что это продолжение той сцены, что была в предбаннике, и что Пряхина исполнила свое обещание броситься в ноги Ивану Васильевичу.
- Это мы репетировали, - вдруг сообщил Иван Васильевич, - а вы, наверное, подумали, что это просто скандал! Каково? А?
- Изумительно, - сказал я, пряча глаза.
- Мы любим так иногда внезапно освежить в памяти какую-нибудь сцену...
РЕПЕТИЦИЯ
«Это мы репетировали», - говорит Иван Васильевич. Отбросим замечания сообразительного Максудова и предположим, что Иван Васильевич и Людмила Сильвестровна действительно освежали в памяти некую сцену.
- «Женщина поклонилась Ивану Васильевичу ДРЕВНЕРУССКИМ поклоном»;
- «Далеко прокричала КУКУШКА»;
- «послышался где-то громкий и, как мне показалось, фальшивый ПЛАЧ»;
- «она опустилась на одно колено, наклонила голову и руку протянула вперед, как бы ПЛЕННИК, отдающий меч победителю».
Сразу приходит в голову «Слово о полку Игореве», но, раз мы имеем дело с Булгаковым, большим ценителем оперы, то лучше сказать - «Князь Игорь». На то, что грядут оперные аллюзии, указывает и то внимание, которое Максудов-рассказчик уделяет своему голосу прямо перед началом эпизода с плачем Людмилы Сильвестровны: «я изредка прочищал горло кашлем, читал то ТЕНОРОМ, то низким БАСОМ». С этого момента мы как бы видим описания двух спектаклей, которые накладываются друг на друга: оперного и скандального.
Забавно, что Максудов-рассказчик всего лишь пользуется подсказкой Ивана Васильевича: «Это мы репетировали» - и вносит в свои воспоминания детали, которые действительно превращают скандал в своеобразную репетицию.
ВРЕМЯ
Помимо оперы «Князь Игорь», действие которой относится к XII веку, ассоциации с Древней Русью вызывает имя главной скандалистки Людмилы Сильвестровны: Людмила - от имени пушкинской героини («Руслан и Людмила»), Сильвестровна - от имени игумена Сильвестра, который создал одну из редакций «Повести временных лет».
В Сивцевом Вражке, где обитает И. В., своя атмосфера и особый хронотоп. Время здесь течет медленнее, чем в остальной Москве. А раз так, то немудрено, что И. В. предпочитает ездить на извозчике, когда под рукой есть машина, и настаивает на том, чтобы во время Гражданской войны герой не застрелился из револьвера, а закололся кинжалом. Когда читаешь о введении в пьесу этого анахронизма, думаешь, а ту ли Гражданскую войну имеет в виду И. В.? Или он, скорее, вспоминает русский бунт Пугачева? Набежавшую волну Разина? Смутное время? Пытаясь понять, как можно было вписать кинжал в события Гражданской войны, во сне Максудов отнесет события пьесы к 15-му веку - времени ряда гражданских войн в Европе, самая известная из которых - Алой и Белой розы.
Можно говорить о трагикомическом несовпадении И. В. с веком, в котором он живет.
Во-первых, следует указать на его отрезанность, изолированность от жизни театра. Она так значительна, как будто режиссер отрезан от театра не пространством, а временем - действительно непреодолимым препятствием. Кстати, к началу работы над «Записками покойника» уже написаны пьесы «Блаженство» (1934) и «Иван Васильевич» (1935-1936), в которых актуализируется мотив путешествия во времени.
Во-вторых, следует упомянуть о том, что для И. В. время течет медленнее, как будто он живет далеко не в ХХ веке. Попытки подсчитать, когда же И. В. закончит репетировать пьесу «Черный снег», вызывают отчаяние ее автора - Максудова: «Мы репетировали третью неделю, и все одну и ту же картину. Картин же было в пьесе семь. Стало быть, если класть только по три недели на картину... <...> пять... а то и шесть месяцев!! Когда же выйдет моя пьеса?!»
В-третьих, кинжал!
КОНЕЦ
Если интерпретировать сцену у И. В. как репетицию, то новое значение приобретает отрывок:
«Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.
- Брысь!! - вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич и захлопал в ладоши».
Людмила Сильвестровна считывает и принимает на свой счет только часть сообщения, адресованного коту: «Брысь!!» Между тем И. В. еще и хлопает в ладоши, что в контексте этой театрализованной сцены может быть воспринято как аплодисменты и знак того, что выступление пора заканчивать. Кот оказывается гораздо более чутким, чем артистка Независимого театра (недаром позже в защиту кота-неврастеника Максудов скажет, что «у него правильное чутье, и он прекрасно понимает сцену»), и с первыми рукоплесканиями покидает импровизированные подмостки. Пряхина остается и продолжает играть роль.
Между прочим, Людмила Сильвестровна - интереснейшее лицо в романе. Благодаря тому, что это комический персонаж и ее выходы (выходки?) хорошо запоминаются, становясь т. н. сильными местами романа, автор доверяет Людмиле Сильвестровне доносить до читателя кое-что важное, то же, о чем серьезно и возвышенно рассуждает Максудов.
«Гегель замечает где-то, что все великие всемирно-исторические события и личности повторяются дважды: первый раз как трагедия, а второй - как фарс». Но и все мысли лучше всего доносить дважды: в серьезном и смеховом ключе. И ради последнего автору очень нужна Людмила Сильвестровна. Но это уже другая история.