Конкурсный текст: Двоедушник
Автор: akkalagara
Горячее июльское солнце уже касалось краем далёких холмов. В траве стрекотали кузнечики, на дороге возились в пыли воробышки, а с изгороди, скосясь, поглядывала на них потрепанная ворона. Тимофейка тоже бросал на них короткие взгляды - галдят, докучают своей радостью. Пару раз пробовал стрельнуть в них из рогатки, но воробьи, знакомые уже с его натурой, были настороже.
До чего же всё скучно, всё знакомо: скоро тени от тополей дотянутся до колодца, и с полей, пока не стемнело, потянутся в деревню работники. Чтобы встретить отца после сенокоса, Тимофейка и вышел к околице. Вчера в поле слепень ужалил его почти в самый глаз, и отец оставил Тимофейку дома - лечиться. Весь день он держал у лица подорожник, чтобы вытянуть из века яд - отек спал, и глаз, прежде не открывавшийся вовсе, получалось приотворить, напрягшись, узкой щёлочкой. Растянувшись на пригорке, Тимофейка моргал попеременно то одним глазом, то другим, обоими сразу, пока не поплыли перед ним, кружась и петляя, черные точки. Они бледнели и таяли, исчезая в нехитром танце, пока не осталась только одна - худая и серая - медленно ползущая по дороге к деревне.
Точка превратилась в черточку, стала пятнышком, черною фигуркой. Тимофейка вскочил: ему сделалось неуютно на виду, словно путник мог разглядеть его издалека. Торопливо отряхнувшись, пробежал по улице, заскочил в дом, и тут только отдышался, опершись спиною о дверь. Выглянул наружу - никого. Поднялся на чердак, лег на солому у оконца - и как раз вовремя: странник подходил к околице.
Высокий, седой и, наверное, очень старый, он казался высохшим изнутри, как помертвевшее дерево. Щеки ввалились, глаза запали, левый затянулся бельмом - белою тонкою пленкой. Шел ходок, ударяя о землю длинным посохом с изогнутой рукоятью, быстрыми, широкими шагами, - так уверенно, будто точно знал цель своего путешествия и хаживал этой дорогой не единожды. Возможно, впрочем, что шел он так споро, чтобы миновать быстрее деревню - догадывался, что пришлых здесь не любят. В иное время Тимофейка с ребятами подразнили бы старика, потыкали бы палкой, покидались камнями. Но сейчас все были в поле. В деревне стояла тишина. Мать с другими женщинами ушла к реке. Дед Еремей завалился, наверное, по обыкновению, спать на печи. Тимофейка понял, что остался один, возможно, во всей деревне.
Странник меж тем достиг тимофейкина дома и вдруг встал. Поведя головою в одну сторону, в другую, он обратил лицо кверху:
- Принеси-ка, мальчик, воды напиться. Уважь старика.
Тимофейка дёрнулся и замер. Спускаться не хотелось.
- Или боишься? - склонил голову набок прохожий.
Неохотно прошел Тимофейка вниз. Зачерпнул ковшом из ведра, где грелась на солнце колодезная вода. Подошел, роняя толстые капли, к чужаку.
- Как зовут-то тебя, пострел?
- Тимофеем.
- Не Петров ли сын будешь? - пришлый принял ковш и поднес к седой бороде.
- Его, - кивнул Тимофейка, - а откуда вы…
- Я твоего отца выручил однажды. За расплатой пришёл.
- Отец в поле, - Тимофейка обрадовался, что чужак не чужак вовсе, а отцовый приятель. Правда, что-то знакомое показалось в его взгляде, говоре, всем обличье, - скоро подойдёт уже.
- Знаю, - старик задрал голову и в несколько глотков осушил ковш.
- Пригласишь в дом?
- Пойдёмте, - Тимофейка поднялся на крыльцо, вошел в сени. Путешественник следовал за ним.
- Садитесь, - указал Тимофейка на лавку и, не дожидаясь ответа, сам сел напротив.
Путник уселся, зажав посох меж колен. Под его взглядом Тимофейка заёрзал.
- А чем вы отца выручили? - спросил он, чтобы нарушить повисшую тишину.
- Отец твой сошелся с матерью до свадьбы. Она понесла. Узнала бы её родня - быть беде. Пошла мать к знахарке, да и вытравила плод из утробы. Обвенчались, поженились, только вот детей у них не было - сделалась мать твоя бесплодна.
- Но… Как же?..
- Послала мать твоего отца к ведьме, отдал тот десять лет жизни, и уж она расстаралась. Украла чужую душу и заперла в его семени, чтобы родилась она на свет и жила, заключенная во плоть, как другие.
Старик строго глянул на Тимофейку из-под косматых бровей.
- То была моя душа. И теперь я пришел за своим.
Тимофейка, бледный вусмерть, спросил:
- Разве может человек жить без души?
- Человек не может, - блеснул жёлтым глазом дед, - да только не человек я - двоедушник.
- Кто?
- Неважно, - чужой поднялся, заслонив собою свет, ткнул палкою Тимофейке в грудь, припирая к стенке, - ведьма перед смертью всё рассказала - про женщину, про мужа ее Петра, про сына их Тимофея.
Тимофейка сглотнул.
- Не боись, - прогудел старик, приближаясь, - долго ты был взаперти. Пора на волю.
Мальчишка сжался - посох скользнул по плечу, стукнул в стену. Ящеркой вывернулся из цепких стариковых пальцев, бросился, вопя, к двери. Но пришлый успел прежде: выбросил вперёд руку с посохом, ухватил крючковатой рукоятью за горло, разом оборвав крик.
Сноровисто подтягивая обмякшего подростка, шептал ласково:
-Ну-ну, не вертись, не бегай, сейчас всё сделаем.
Комната поплыла, как во сне. Серое лицо приблизилось, бельмо стало точно против ужаленного давеча глаза. Зрачок задвигался под пленкою, просясь наружу. Холодные губы прижались к Тимофейкиному лицу. Тонкие пальцы обхватили голову, запрокидывая назад, зажали ноздри. Самозванец потянул в себя воздух.
С тихим, неслышным, наверное, вне его тела, свистом, потек он из груди к гортани, наружу, а за ним потянулось что-то еще - теплое и живое. Сперва лениво, будто нехотя, затем быстрее, быстрее. Отнялись пальцы, занемели ноги ниже колен, захолодило в груди. Старикова борода расплылась, поползла пятнами, поднялась ввысь и вдаль, словно Тимофейка падал куда-то - в мутную студёную темноту.
Ни рук, ни ног его к тому времени уже не оставалось, нечем было ухватиться, чтобы удержать, замедлить как-то падение, и Тимофейка сделал единственное, что еще мог - сжал что есть сил зубы, вцепившись во что-то тягучее и податливое.
Мир рывком вернулся на место. Скривившись злою гримасой, обрушилось с высоты лицо старика. Кровь - горячая и черная - бежала по бороде, прокладывая ветвистые дорожки, заливала Тимофейке глаза. Хрипя и булькая, недруг пытался приподняться, но руки только елозили бесполезно по скользкому полу. Тимофейка не пускал - ухватил пальцами за тощее горло, стиснул ногами, впивался клещом. Старик не сдавался - изогнутые его ногти оставляли длинные борозды на тимофеевой коже, глаз горел желтым огнем, даже борода, кажется, извивалась всеми волосьями и тянулась к лицу противника. С глухим стоном распрямил он локти, поднимаясь над полом, но ладонь его сорвалась, и со всего маху ударился старик оземь. Тимофейка оказался сверху и еще сильнее сдавил горло чужака, еще сильнее сжал челюсти. Что-то подалось под его зубами, во рту забил соленый горячий ключ. Старик затрясся, судорога выгнула его дугой, снова швырнула об пол. Тимофейка отлетел к стене, ударившись затылком.
Превозмогая дурноту, поднялся на ноги. В глазах двоилось. Тонкие злые колокольцы звенели кругом на разные голоса. Ушибы, порезы и ссадины наполнялись болью.
Внезапно все переменилось.
Что-то щёлкнуло внутри, будто вошел в паз невидимый выступ. Свет сделался гуще и плотнее, а тени глубже и четче. Звуки выстроились по ранжиру, запели в унисон. Боль не то что бы унялась, но утратила силу. Тимофейка словно бы вылетел из ставшей тесной кожи, узкой комнаты, низкого дома - выше и выше - под самые облака. Далеко внизу брели по дороге работники, ютилась посреди широких полей горстка домов, а в одном из них стоял он сам. Стоял, заливаясь тихим счастливым смехом, над скрючившейся на полу покинутой оболочкой, столько лет служившей ему верой и правдой, и все яснее сознавал - жизнь никогда уже не будет той, что прежде.
Поворотливая и стремительная, новая и свободная его часть пронеслась над крышами, шелестя соломою, промчалась по улице, вздымая шалости ради столбы пыли. Давешняя ворона качнулась на изгороди, когда невидимый поток прошёл через неё, напитывая птичье тело, словно губку. Ее глаза - зоркие и внимательные - оглядели деревню, замерли на воробьях. Подчиняясь чужой воле, ворона снялась с шеста, облетела кругом их стайку и упала чёрной тенью в самую её середину. Воробьи сыпанули в стороны, но не все. Один - самый шустрый, самый надоедливый - остался, прижатый когтистой лапой. Ворона глянула на него с одного боку, с другого, якобы не решаясь, и ударила, наконец, крепким, чуть изогнутым клювом.
Зная, что теперь уж на всё хватит времени, всё ещё смеясь и покачивая головою, Тимофейка побрел за лопатой, чтобы прикопать в огороде мертвое тело, и, наслаждаясь обретенною полнотой, трепетом гибнущей под его точными ударами птицы, размышлял неспешно, кого из деревенских изведёт он первым.