ВОССТАВШИЕ В НОЧИ
Nocte surgentes
Vigilemus omnes! (старинный перезвон колоколов)
Моему брату Иньиго с любовью
Август нынче жаркий, за все лето. Я выскальзываю из дома, когда совсем стемнеет - так есть хоть малая надежда на прохладу. Никто не ждет меня обратно, мои уехали к морю, к солнечному пляжу, а я остался в городе - так уж вышло, так уж мне захотелось. Никто не будет препятствовать моим августовским ночным прогулкам, впрочем, и так не больно протестуют: мама по себе знает - ничего со мной не случится, а добрая фея Лин в такие часы давно почивает и не может тревожиться о беззаботном брате. Да и брат уже совсем большой, хотя ума так и не нажил. Окутанный темнотой, иду себе мимо стриженых беспризорных газонов, мимо зеленых клеток, в которых жмутся пойманые арбузы и дыни. От газонов пахнет городским сеном, овальные толстушки-дыньки благоухают в душной ночи.
А ночью город волшебен. В темноте призывно горит окошко киоска, завлекает пивом и лимонадом, к ларьку выныривают на миг полуночники типа меня, на освещенном пятачке смеются неведомые ночные барышни, слетаются и толкутся местные гопники, они смотрят на барышень печальными глазами Гаруна аль Рашида и гортанно матерятся. А я Тиа-Лека, здешний сумасшедший, молчаливый и незаметный, прохожу мимо, сигареты у меня еще пока не кончились, а больше ничего и не надо. Лин далеко, шоколадку ей я куплю, когда она вернется.
На краешке тротуара сидят двое, дама бережно выщипывает из плетеной корзинки листик салата и с наслаждением хрупает, честно, сам видел, хрупает! Корзинку держит чуть на отлете некто, смутно похожий на нашего дворника Вадима. Я прохожу мимо, успеваю услышать «Простите, Маркиза, груши еще не поспели» - «Монсиньор, но я обожаю салат!» - «Полно, какой я монсиньор, смеяться Вам угодно!». Обернусь - пожалуй, что и растают. В воздухе нарастает нежный звон, ничего я не видел, ничего я не слышал, не тревожьтесь, дорогие, кто бы вы ни были. Я всего лишь незнакомец, прошел - и вот меня нету. «Кто это? Вы видели» - «Нет, Маркиза, я никого не видел. А не угодно ли попробовать базилик-реган? Очень нежный!».
Я иду мимо и думаю о рыбах, над которыми проносилась легкой тенью лодка святого Брендана. Рыбы плавали себе косяками и ведать не ведали ни о чем, и на их серебряных спинах поблескивала мелкая чешуя. Еще думаю об ангеле, который каждый день относил хлеб насущный святому Фостирию, отшельнику и целителю. Как у них, в ангельской пекарне, дышало и подходило тесто в огромных бочках, как белокрылые тестомесы, запорошив перья мукой, мяли и тискали его на огромных столах - вдоволь, чтобы всем хватило, как щедро сыпали изюм, кориандр и семена подсолнуха, сажали хлебы в печь, а потом горячий каравай заворачивали в тряпицу. Ангел-посланник в дверях волновался, всплескивал крыльями и требовал еще три хлеба, потому что у святого Фостирия нынче посетители. Шутка ли, в пустыню отправились, и еды с собой у них почти нет по их бедности, что же моему святому - срамиться, что нечем гостей накормить? А еще я думаю о милиционере, который не спешит возвращаться домой, а живет он с мамой и с котом. Кот жутко вредоносный, но при маме ведет себя паинькой, а втихую обижает милиционера, уверенный в полной своей безнаказанности. По ночам кот пробирается в комнату бедолаги и свистит в свисток у него над ухом, а еще он бьет лапой его форменные ботинки, от этого у милиционера уменьшается постовая удача. Мне становится жалко милиционера, но завести себе собаку и тем осадить обнаглевшего котяру он не успевает, потому что ко мне кто-то обращается. И это не за сигаретой, и не за огнем, и даже не за пятеркой на пиво. Этого я вижу впервые, он явно не из нашего района, а может, и не из нашего города. У него странная раскачивающаяся походка, он подходит ко мне почти вплотную, долго глядит сквозь меня, а потом говорит: «Третья стража на подходе. Отчего не спишь, горожанин?». Что скажет Тиа-Лека, который не умеет говорить с людьми? Меня давно ни о чем не спрашивают в нашем районе, разве что Рафал, тот иногда спрашивает «ну как ты, Валэра, нормально, да?». Но Рафал - он известный добряк. Отчего я не сплю? Да кто меня знает. Август, душно. А вот вы-то откуда в наших краях, мессир любопытствующий? Воздух вокруг вас подрагивает и рассыпается. Стеклянный звон замирает в опрокинутых ветвях берез.
Улицы безлюдны. Третья стража - в два часа ночи город почти ослеп, но я знаю небольшое кафе, его окошки светятся постоянно. Там еще помнят меня, за два месяца не забыли. На веранде тихо, на соседние столики навалены стулья, задрали ножки к потолку, отдыхают. В самом дальнем углу мы находим приют, Алечка приносит нам кофе и две порции коньяка, потом уходит, чтобы дремать у стенки до поры, а там ее сменит Олечка, как утро сменяет ночь. Кофе с имбирем и кардамоном, почему бы нет - в самый темный час городской ночи все возможно. Случайный мой спутник, незнакомый брат по третьей страже, молчит, и я не жду от него ни слов, ни откровений, я просто привел его сюда пить кофе, вернее, мы просто пришли сюда, вместе и не вместе. «Потому что я колокол» - говорит он. Я не удивляюсь. Колокол, так колокол. «Меня зовут Ремигий» - говорит он. И что же ты делаешь здесь, колокол Ремигий? Оплакиваешь усопших? Прогоняешь чуму? Украшаешь празднества? А меня зовут Тиа-Лека, и я не умею сокрушать молнии. Я даже на погребениях не рыдаю, по крайней мере на тех, на каких присутствовал. Незнакомец глядит на меня со сдержанным любопытством. Кофе дымится перед ним, жаркий и черный в томительной духоте августовской ночи.
Колокол Ремигий, брат мой молчащий колокол, за что ты здесь? Я понимаю, зачем тут я - что за город без своего сумасшедшего, соглядатая и хранителя ночных тайн, бессонного ловца облаков. Когда кончается один, город заводит себе другого. Со своим предшественником я не успел познакомиться, но очевидно, что он был не менее нелепым, чем я. А может, ты следующий? Мы пьем коньяк, не соприкасаясь стаканами, просто пьем коньяк.
«Меня крестили Ремигием, чтобы я громил грозовые тучи, - говорит он. - У меня, в общем, неплохо получалось». О да! Понимаю. В свинцово-синем облаке, чреватом молниями и черными ливнями, твой город наверняка видел беду. Черти и враждебные духи тащили тяжеленную тучу прямехонько на колокольню. Бело-голубые сполохи, не цветов Приснодевы, а мертвенные кошмарные бичи, готовились иссечь улицы, поля, жалкие деревеньки, прилепившиеся к холмам и вжавшиеся в землю. Из тучи скалились ухмыляющиеся личины бесов, что же, звонарь, отрабатывай, раскачивай огромное медное тело, мечись на самом верху, распахнув рот в беззвучном крике - семижды пять грозовых снопов за то, что не удерешь с колокольни. Туча приближалась, заволакивала небо, ползла низким брюхом по узким улочкам, почерневшим и скорчившимся от ужаса. И тут навстречу мрачному воинству, навстречу глумливой ухмылке ада, навстречу гневу Люцифера за миг до хлесткой молнии выплывал тяжелый звон первого удара большого колокола. Звон врывался в плотную сырость и рассыпался, постепенно замолкая, оставалось ровное гудение, оно дрожало в воздухе... Это был ты, Ремигий? «О нет, я был только третий. Первой, главой колокольни и украшением города, была Мария, за ней Матильда, и лишь потом - я. Ты хорошо рассказываешь, Тиа-Лека» Еще бы! Еще бы мне не видеть того, что так явно читается за твоими плечами. Потом к голосу Марии присоединялся зов Матильды. И вдвоем они грохотали, огромные шары звука обрушивались в гущу адского воинства, разбивали и опрокидывали бесов, опять не успевших, опять одураченных. А сверху звонко и ликующе пел-выпевал молодой колокол Ремигий, так? И страшная гроза-губительница, сатанинская ярость, проливалась на улицы города и окрестные поля щедрым благодатным дождем. Незнакомец улыбается и светлеет на глазах. То было славное время, отрадно еще раз вспомнить его. Тогда нас было трое, это потом при грозе пели только мы, Мария и я. Не надо было отцу Бернару брать в кухарки девчоночку по имени Матильда, грех пал на неповинный колокол, при первом же ударе бесы вволю насмеялись, выглядывая из свинцово-сизых туч и глумясь над бедою и позором обеих Матильд, растрепанной, земной и колокольной, поднебесной. А чуму мне отгонять не приходилось, нет. Но с тех пор, как осквернили Матильду, души на небо провожал я, лишь изредка, если уж кто важный покидал наш мир, тревожили Марию.
А крестили тебя - как подобает? С матерью и отцом, с подарками новокрещаемому, с угощением в церковном дворе и возглашениями долгой жизни? Ремигий кивает, погруженный в свои мысли, и мы снова пьем кофе. Я прикидываю возможности и спрашиваю, не желает ли мой гость пирога, здесь пекут чудные ягодные пироги, а может, привозят откуда, я не знаю. Наверное, остались еще, пойду спрошу. Не каждую ночь тебя встречает на улице крещеный колокол.
Мы сидим на новенькой, недавно пристроенной веранде, постепенно светлеет, прохладный ветерок поднимается, скоро рассвет. Он не пришел сменить меня. Тиа-Лека продолжит шататься по ночам, ловить тени и слушать чужие голоса. Сейчас поедут первые машины, пока еще рабочие, спец-транспорт, тайная предутренняя жизнь мегаполиса. Развозят хлеб, поливают улицы. Кажется, я уже знаю невеселую историю Ремигия. Мария, слишком тяжелая, чтобы покинуть родные места, осталась лежать подле разрушенной колокольни, в саду у церкви, земля под ней просела и охнула, только чудом госпожа Мария не разлетелась в куски. Матильда упала на двор, грянулась о мостовую. А его погрузили в телегу, завернули в мешковину и увезли. Колокола тоже берут в плен, а мы были певчие, нас же отливали на заказ. Я, знаешь, невелик, и бронзы на меня пошло не слишком много. На нашу колокольню четверо мужчин спокойно поднимали меня на руках, подле Марии я был малютка-Ремигий. Зато во мне есть серебро, веришь? Четыре браслета, тяжелый перстень и пригоршню серебряных монет бросили в меня, когда выплавляли. Честный мастер передал дары горожан, не утаил ни монетки. А в Матильде, говорят, было даже золото. Потом меня привезли, укрепили на местной колоколенке. Здесь я уже не был малютка, о нет. Здесь я был крупной фигурой. Выучился новым звонам, узнал, как на морозе леденеет бронза, как тебя оковывает стужа, и ты делаешься хрупким и беззащитным в зимнем небе. Дела мои все были прежние: собирать людей, отгонять бесов, славить Его святое Имя. Кстати, тут меня звали Немцем. А больше всего я любил ваш Покров. Ты же понимаешь, кто здесь вспомнит про именины старого колокола? И я пел и за себя, и за патрона моего, святого Ремигия, и за всех, кого созываю во имя Марии и под Ее защиту и покровительство. Знаешь, вечером, когда ветер стихнет, небо прозрачное и прохладное, и осень наступает, золотятся деревья, так сладко. Люди крестились, заслыша меня, а там и прочие колокола подхватывали, мы пели согласно и полнозвучно, перекликались друг с другом и с дальними колокольнями, а внутри, в церкви, эхом отзывался хор... А я все верил - вдруг в этот час далеко-далеко откликнется глубоким золотым голосом госпожа Мария. И иногда слышал, или как-будто слышал. Почти как прежде.
Может, еще коньяку? Не хочешь? Не беспокойся, все нормально, не каждый день угощаешь старинный колокол. Скажи только, Ремигий, а где ты сейчас? Я бы пришел, навестил, коли позволишь. Алечка не удивится, что эти двое промолчали друг напротив друга всю ночь. Она уже привыкла ко мне, все привыкли, а новеньких предупреждают, чтоб не пугались. «Я нигде, друг мой. Жду своего часа. Но бронза очень старая. В каком-то подвале, я не знаю, так надо. Спасибо за все... и за беседу».
Со звоном проезжает мимо первый троллейбус. Сонная Алечка устало улыбается, просит передать поклон маме. Алечка когда-то училась в ее классе, давным-давно. Была способная девочка. Ну что же, брат мой Ремигий. Я поставлю за тебя свечу в начале октября. Храни тебя Бог, молчащий колокол.