Шевченко и Император
Просвещенный монарх, в чье царствование русская культура достигла расцвета, покровитель Пушкина, Жуковского, Гоголя и вдруг: «Под строжайший надзор с запрещением писать и рисовать». Чем же прогневил будущий Великий Поэт (при жизни никаким величием и не пахло - пахло водкой) и Император Всея Руси Николай I?
Надо сказать, что ко времени проведения следствия о Кирилло-Мефодиевском обществе (1847) Шевченко был уже известен императору. Ведь именно царская семья несколькими годами ранее выкупила его из крепостной неволи.
«Шевченкознавцы» советской закваски очень не любят вспоминать об этом (нынешние, впрочем, тоже). А дело было так.
Помещик П.В. Энгельгардт был чужд порывов душевного благородства. Ни Карл Брюллов, ни другой великий художник - А.Г. Венецианов, не смогли склонить помещика к освобождению Ш. Брюллов обратился за содействием к своему другу, поэту В.А. Жуковскому, бывшему тогда воспитателем наследника престола. Жуковский рассказал обо всем императрице Александре Федоровне, а та, в свою очередь, сообщила о крепостном художнике супругу.
По приказу Николая I в дело вмешались министр императорского двора князь П.М. Волконский и президент Академии художеств А.Н. Оленин. Но Энгельгардт неожиданно заартачился. Он заявил, что и сам царь не имеет права принудить его расстаться с частью собственности и категорически отказался освободить Шевченко.
У нас привыкли изображать российских царей эдакими самодурами, из одной лишь прихоти отправляющими своих подданных в ссылку, а то и на эшафот. На самом деле Николай I рассматривал свою самодержавную власть как особый вид ответственности перед Богом. Монарх не забывал, что на него направлены взоры миллионов людей, которым он обязан подавать пример в исполнении законов. И хотя Николай I прекрасно сознавал необходимость ликвидации крепостничества (все царствование его прошло в подготовке к великой крестьянской реформе, осуществленной уже его сыном), на тот момент крепостное право существовало. Царь мог бы самым суровым образом наказать Энгельгардта, если бы тот нарушил закон, но просто так отнять - не имел юридических оснований.
С другой стороны, и Энгельгардт, поостыв, сообразил, что ссора с царем ничего хорошего ему не принесет. И он согласился отпустить Шевченко за 2500 рублей - огромную в то время сумму, во много раз превышающую среднюю цену крепостного крестьянина. Даже далеко не бедствовавшие Брюллов и Жуковский не могли запросто выложить такие деньги из своего кармана. Им пришлось вновь обратиться к императрице. Александра Федоровна согласилась заплатить, но с условием, чтобы Брюллов нарисовал для нее давно обещанный портрет Жуковского.
Полотно разыграли в лотерею среди членов царской семьи. Вырученные за лотерейные билеты деньги были переданы Энгельгардту, и Шевченко получил отпускную 22 апреля 1838 года.
Роль царской семьи никакому сомнению не подлежит. Сам Ш. упоминает об этом в собственноручно написанной автобиографии (есть и другая «автобиография» поэта, написанная его другом П.А. Кулишом), а также в автобиографической повести «Художник». Кроме того, имеются другие свидетельства и сохранившиеся в архивах документы, включая письма царской семьи и записи в книге проводимых мероприятий. Все они давно выложены в открытом доступе, включая интернет.
Дальнейшая судьба Т.Г. Шевченко известна. Учеба в Академии художеств, издание «Кобзаря», литературная известность. Имя Николая I помогло бывшему крепостному еще раз, когда он выполнил иллюстрации к роскошному изданию подготовленной известным историком Н.А. Полевым книги «Русские полководцы», посвященной царствовавшему императору. Участие Шевченко в таком издании стало лучшей рекомендацией для киевского генерал-губернатора Д.Г. Бибикова, которому он после переезда в Малороссию подал прошение о зачислении художником во Временную комиссию для разбора древних актов, существовавшую при канцелярии генерал-губернатора.
Во время работы в комиссии Тарас Григорьевич близко сошелся с группой оппозиционно настроенных интеллигентов, образовавших тайное Кирилло-Мефодиевское общество. В этом окружении поощрительно воспринимались его «вольнолюбивые поэзии», в частности, написанная еще в Петербурге поэма «Сон», где в карикатурном виде изображался не только Николай I, но и Александра Федоровна:
Цариця небога
Мов опеньок засушений,
Тонка, довгонога,
Та ще, на лихо, сердешне
Хита головою.
Так оце-то та богиня!
Лишенько з тобою... и т. п.
Сам Ш. революционером не был и отношение к братству имел весьма относительное. Но... При разгроме Кирилло-Мефодиевского общества экземпляры текста поэмы вместе с другими его произведениями были обнаружены у многих членов организации и представлены императору.
Очевидцы писали, что Николай I от души смеялся, читая строки, направленные против себя, и хотя называл поэта дураком, но совсем не был расположен наказывать его. Однако, дойдя до поэмы «Сон», где поливалась грязью его жена, царь пришел в ярость. «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но ее-то за что?» - спрашивал разгневанный монарх.
Шевченко был задержан (заметьте, не арестован, как ошибочно пишут) и доставлен в столицу. Опасность он осознал не сразу. К тайному обществу поэт не принадлежал (никаких доказательств этому не было), а «вольнолюбивые стихи» не считались тогда основанием для крупных неприятностей. По воспоминаниям очевидцев, всю дорогу до Петербурга Тарас беспрестанно хохотал, шутил, пел песни, словом, вел себя так, что даже у конвоировавших его жандармов сложилась уверенность в неминуемом оправдании поэта.
Только после допроса Ш. понял, чем грозит ему оскорбление императрицы. Он признает «неблагопристойность своих сочинений», называет их «мерзкими», высказывает «раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь высокую милость». «Я слышал везде дерзости и порицания на Государя и Правительство. Я всему этому поверил и, забыв совесть и страх Божий, дерзнул писать наглости против моего Высочайшего благодетеля, чем довершил свое безумство», - пояснял Ш. свое поведение.
Но раскаяние запоздало. Шевченко уже восстановил против себя как императора, так и руководителей следствия. Управляющий III Отделением Л.В. Дубельт и шеф жандармов А.Ф. Орлов не скрывали своего презрения к Ш.
Ш. был наказан «за сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений» определен рядовым в Оренбургский отдельный корпус, сохранив, однако, за собой право выслуги в унтер-офицеры. Местному начальству было поручено иметь за поэтом «строжайшее наблюдение, дабы от него, ни под каким видом, не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений».
Стоит уточнить, что оскорбление императрицы было в те времена во всех империях государственным преступлением, предусматривавшем реальные сроки заключения, а то и виселицу. Ш. отделался солдатчиной.
Вдобавок ко всему, при обыске жандармы нашли выполненные Ш. рисунки «фривольного» (как тогда говорили) содержания. Возможно, сегодня такие рисунки показались бы невинной шалостью (когда порно всюду, а геи-лесбиянки детей усыновляют и в церквях венчаются). В середине XIX века нравы были иные. Ш. посчитали развратником, а рисованные им «картинки» оскорбили царскую семью не меньше, чем «возмутительные стихи». Ведь прося во дворце помощи для Ш., его ходатаи говорили о необычайном таланте крепостного, той пользе, которую он может принести русскому искусству. И вот куда были употреблены способности художника! Так к запрещению писать прибавилось запрещение рисовать.
Сам Ш. не оспаривал справедливости приговора. В документах III Отделения указывалось, что «бывший художник Шевченко, при объявлении ему Высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшею покорностью, выражал глубочайшую благодарность Государю Императору за дарование ему права выслуги и с искреннейшим раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия. По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до того самого времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов, которые совратили его с прямой дороги. Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное ему снисхождение».
Искренним ли было намерение исправиться? Или поэт рассчитывал показным смирением добиться смягчения своей участи? Надо сказать, что Ш. тогда очень надеялся на прежние связи в столичном обществе. Но слишком уж в неприглядном свете предстал он перед своими знакомыми. Отплатившему злом на добро не было оправдания.
«Недаром говорит пословица: с хама не буде пана», - прокомментировал случившееся первый издатель «Кобзаря» П.И. Мартос. Карл Брюллов в ответ на просьбу друзей Ш. о помощи только пожал плечами и отказался предпринять что-либо для своего бывшего ученика. Не заступился за поэта и Жуковский, к которому Ш. обратился с письмом. Интересно, что в изданном в 60-е годы академическом «полном» собрании сочинений Ш. из чернового варианта письма к Жуковскому таинственным образом «исчезла» часть текста с фразами «я вполне сознаю мое преступление и отдуши раскаиваюсь» и «я прошу милостивого ходатайства вашего перед всемилостивейшим Государем нашим», так же, как из советских публикаций следственного дела поэта «исчезали» все признания им своей вины. Видно, не очень-то вязались они с образом «несгибаемого борца с самодержавием».
Не помогло Ш. и обращение его доброжелателей к командиру Оренбургского отдельного корпуса генералу А.В. Перовскому, которого знавшие его близко люди характеризовали как человека «истинно великодушного и с ангельски добрым сердцем». Перовский выразил намерение «сделать для него все, что можно», но, съездив в III Отделение и лично ознакомившись со следственным делом, отказался заступаться за поэта, запретив своим сотрудникам впредь просить об этом. Когда же один из подчиненных генерала посмел нарушить запрет, Перовский решительно потребовал не напоминать ему больше про «этого негодяя».
После смерти Николая I вступивший на отцовский престол Александр II амнистировал многих политических преступников, но фамилию Ш. собственноручно вычеркнул из списка освобождаемых. «Этого простить не могу, он оскорбил мою мать», - заявил новый император.
Понадобились усиленные хлопоты, чтобы добиться прощения. И здесь снова не обошлось без представителей царской семьи. Пост президента Академии художеств занимала тогда дочь Николая I, великая княгиня Мария Николаевна. Именно к ней, через посредство вице-президента Академии графа Ф.П. Толстого и его супруги, обратился поэт. «Ходатайствуйте обо мне у нашей высокой покровительницы», «подайте от себя прошение обо мне ея высочеству, нашему августейшему президенту», - умолял он в письмах.
Великая княгиня также вначале не проявила желания добиваться освобождения человека, столь неблагодарного по отношению к ее родителям, но, тронутая рассказами о страданиях Ш, (просто смешных на фоне его реальной "службы"), смягчилась и обратилась с соответствующей просьбой к брату. Император не стал отказывать сестре и в 1857 году «во внимание к ходатайству президента Академии художеств. Ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Николаевны» поэт был уволен от воинской службы. Позднее, после новых просьб со стороны Ш., та же великая княгиня добилась для него разрешения проживать в Петербурге и работать в Академии.
Так закончился тяжелейший период в биографии Кобзаря. Хотя здесь уместно упрекнуть его командиров. Служи все эти годы Ш. как настоящий солдат, он бы наверняка написал куда больше стихов (понятно, что сочинять стихи не запретишь. Точнее, не заставишь) и прожил бы куда дольше. Просто потому, что не угробил бы печень безудержным пьянством.
Ко всему этому можно добавить, что, обращаясь с просьбами к Марии Николаевне, Ш. в дневниковых записках поносил ее уже покойного отца, а в 1860, когда умерла вдовствующая императрица Александра Федоровна, откликнулся на это событие стихотворением «Хоча лежачого й не бють», в котором называет мать великой княгини «сукой» и призывает «тілько плюнуть на тих оддоених щенят, що ти щенила», зачисляя, надо полагать, в число «щенят» и свою новую покровительницу.
Что делать, гений или нет, но негодяй несомненно.
Из книги A.Каревина. Поэт и царь. Ред. и уточнения M1.
Надо сказать, что ко времени проведения следствия о Кирилло-Мефодиевском обществе (1847) Шевченко был уже известен императору. Ведь именно царская семья несколькими годами ранее выкупила его из крепостной неволи.
«Шевченкознавцы» советской закваски очень не любят вспоминать об этом (нынешние, впрочем, тоже). А дело было так.
Помещик П.В. Энгельгардт был чужд порывов душевного благородства. Ни Карл Брюллов, ни другой великий художник - А.Г. Венецианов, не смогли склонить помещика к освобождению Ш. Брюллов обратился за содействием к своему другу, поэту В.А. Жуковскому, бывшему тогда воспитателем наследника престола. Жуковский рассказал обо всем императрице Александре Федоровне, а та, в свою очередь, сообщила о крепостном художнике супругу.
По приказу Николая I в дело вмешались министр императорского двора князь П.М. Волконский и президент Академии художеств А.Н. Оленин. Но Энгельгардт неожиданно заартачился. Он заявил, что и сам царь не имеет права принудить его расстаться с частью собственности и категорически отказался освободить Шевченко.
У нас привыкли изображать российских царей эдакими самодурами, из одной лишь прихоти отправляющими своих подданных в ссылку, а то и на эшафот. На самом деле Николай I рассматривал свою самодержавную власть как особый вид ответственности перед Богом. Монарх не забывал, что на него направлены взоры миллионов людей, которым он обязан подавать пример в исполнении законов. И хотя Николай I прекрасно сознавал необходимость ликвидации крепостничества (все царствование его прошло в подготовке к великой крестьянской реформе, осуществленной уже его сыном), на тот момент крепостное право существовало. Царь мог бы самым суровым образом наказать Энгельгардта, если бы тот нарушил закон, но просто так отнять - не имел юридических оснований.
С другой стороны, и Энгельгардт, поостыв, сообразил, что ссора с царем ничего хорошего ему не принесет. И он согласился отпустить Шевченко за 2500 рублей - огромную в то время сумму, во много раз превышающую среднюю цену крепостного крестьянина. Даже далеко не бедствовавшие Брюллов и Жуковский не могли запросто выложить такие деньги из своего кармана. Им пришлось вновь обратиться к императрице. Александра Федоровна согласилась заплатить, но с условием, чтобы Брюллов нарисовал для нее давно обещанный портрет Жуковского.
Полотно разыграли в лотерею среди членов царской семьи. Вырученные за лотерейные билеты деньги были переданы Энгельгардту, и Шевченко получил отпускную 22 апреля 1838 года.
Роль царской семьи никакому сомнению не подлежит. Сам Ш. упоминает об этом в собственноручно написанной автобиографии (есть и другая «автобиография» поэта, написанная его другом П.А. Кулишом), а также в автобиографической повести «Художник». Кроме того, имеются другие свидетельства и сохранившиеся в архивах документы, включая письма царской семьи и записи в книге проводимых мероприятий. Все они давно выложены в открытом доступе, включая интернет.
Дальнейшая судьба Т.Г. Шевченко известна. Учеба в Академии художеств, издание «Кобзаря», литературная известность. Имя Николая I помогло бывшему крепостному еще раз, когда он выполнил иллюстрации к роскошному изданию подготовленной известным историком Н.А. Полевым книги «Русские полководцы», посвященной царствовавшему императору. Участие Шевченко в таком издании стало лучшей рекомендацией для киевского генерал-губернатора Д.Г. Бибикова, которому он после переезда в Малороссию подал прошение о зачислении художником во Временную комиссию для разбора древних актов, существовавшую при канцелярии генерал-губернатора.
Во время работы в комиссии Тарас Григорьевич близко сошелся с группой оппозиционно настроенных интеллигентов, образовавших тайное Кирилло-Мефодиевское общество. В этом окружении поощрительно воспринимались его «вольнолюбивые поэзии», в частности, написанная еще в Петербурге поэма «Сон», где в карикатурном виде изображался не только Николай I, но и Александра Федоровна:
Цариця небога
Мов опеньок засушений,
Тонка, довгонога,
Та ще, на лихо, сердешне
Хита головою.
Так оце-то та богиня!
Лишенько з тобою... и т. п.
Сам Ш. революционером не был и отношение к братству имел весьма относительное. Но... При разгроме Кирилло-Мефодиевского общества экземпляры текста поэмы вместе с другими его произведениями были обнаружены у многих членов организации и представлены императору.
Очевидцы писали, что Николай I от души смеялся, читая строки, направленные против себя, и хотя называл поэта дураком, но совсем не был расположен наказывать его. Однако, дойдя до поэмы «Сон», где поливалась грязью его жена, царь пришел в ярость. «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но ее-то за что?» - спрашивал разгневанный монарх.
Шевченко был задержан (заметьте, не арестован, как ошибочно пишут) и доставлен в столицу. Опасность он осознал не сразу. К тайному обществу поэт не принадлежал (никаких доказательств этому не было), а «вольнолюбивые стихи» не считались тогда основанием для крупных неприятностей. По воспоминаниям очевидцев, всю дорогу до Петербурга Тарас беспрестанно хохотал, шутил, пел песни, словом, вел себя так, что даже у конвоировавших его жандармов сложилась уверенность в неминуемом оправдании поэта.
Только после допроса Ш. понял, чем грозит ему оскорбление императрицы. Он признает «неблагопристойность своих сочинений», называет их «мерзкими», высказывает «раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь высокую милость». «Я слышал везде дерзости и порицания на Государя и Правительство. Я всему этому поверил и, забыв совесть и страх Божий, дерзнул писать наглости против моего Высочайшего благодетеля, чем довершил свое безумство», - пояснял Ш. свое поведение.
Но раскаяние запоздало. Шевченко уже восстановил против себя как императора, так и руководителей следствия. Управляющий III Отделением Л.В. Дубельт и шеф жандармов А.Ф. Орлов не скрывали своего презрения к Ш.
Ш. был наказан «за сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений» определен рядовым в Оренбургский отдельный корпус, сохранив, однако, за собой право выслуги в унтер-офицеры. Местному начальству было поручено иметь за поэтом «строжайшее наблюдение, дабы от него, ни под каким видом, не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений».
Стоит уточнить, что оскорбление императрицы было в те времена во всех империях государственным преступлением, предусматривавшем реальные сроки заключения, а то и виселицу. Ш. отделался солдатчиной.
Вдобавок ко всему, при обыске жандармы нашли выполненные Ш. рисунки «фривольного» (как тогда говорили) содержания. Возможно, сегодня такие рисунки показались бы невинной шалостью (когда порно всюду, а геи-лесбиянки детей усыновляют и в церквях венчаются). В середине XIX века нравы были иные. Ш. посчитали развратником, а рисованные им «картинки» оскорбили царскую семью не меньше, чем «возмутительные стихи». Ведь прося во дворце помощи для Ш., его ходатаи говорили о необычайном таланте крепостного, той пользе, которую он может принести русскому искусству. И вот куда были употреблены способности художника! Так к запрещению писать прибавилось запрещение рисовать.
Сам Ш. не оспаривал справедливости приговора. В документах III Отделения указывалось, что «бывший художник Шевченко, при объявлении ему Высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшею покорностью, выражал глубочайшую благодарность Государю Императору за дарование ему права выслуги и с искреннейшим раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия. По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до того самого времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов, которые совратили его с прямой дороги. Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное ему снисхождение».
Искренним ли было намерение исправиться? Или поэт рассчитывал показным смирением добиться смягчения своей участи? Надо сказать, что Ш. тогда очень надеялся на прежние связи в столичном обществе. Но слишком уж в неприглядном свете предстал он перед своими знакомыми. Отплатившему злом на добро не было оправдания.
«Недаром говорит пословица: с хама не буде пана», - прокомментировал случившееся первый издатель «Кобзаря» П.И. Мартос. Карл Брюллов в ответ на просьбу друзей Ш. о помощи только пожал плечами и отказался предпринять что-либо для своего бывшего ученика. Не заступился за поэта и Жуковский, к которому Ш. обратился с письмом. Интересно, что в изданном в 60-е годы академическом «полном» собрании сочинений Ш. из чернового варианта письма к Жуковскому таинственным образом «исчезла» часть текста с фразами «я вполне сознаю мое преступление и отдуши раскаиваюсь» и «я прошу милостивого ходатайства вашего перед всемилостивейшим Государем нашим», так же, как из советских публикаций следственного дела поэта «исчезали» все признания им своей вины. Видно, не очень-то вязались они с образом «несгибаемого борца с самодержавием».
Не помогло Ш. и обращение его доброжелателей к командиру Оренбургского отдельного корпуса генералу А.В. Перовскому, которого знавшие его близко люди характеризовали как человека «истинно великодушного и с ангельски добрым сердцем». Перовский выразил намерение «сделать для него все, что можно», но, съездив в III Отделение и лично ознакомившись со следственным делом, отказался заступаться за поэта, запретив своим сотрудникам впредь просить об этом. Когда же один из подчиненных генерала посмел нарушить запрет, Перовский решительно потребовал не напоминать ему больше про «этого негодяя».
После смерти Николая I вступивший на отцовский престол Александр II амнистировал многих политических преступников, но фамилию Ш. собственноручно вычеркнул из списка освобождаемых. «Этого простить не могу, он оскорбил мою мать», - заявил новый император.
Понадобились усиленные хлопоты, чтобы добиться прощения. И здесь снова не обошлось без представителей царской семьи. Пост президента Академии художеств занимала тогда дочь Николая I, великая княгиня Мария Николаевна. Именно к ней, через посредство вице-президента Академии графа Ф.П. Толстого и его супруги, обратился поэт. «Ходатайствуйте обо мне у нашей высокой покровительницы», «подайте от себя прошение обо мне ея высочеству, нашему августейшему президенту», - умолял он в письмах.
Великая княгиня также вначале не проявила желания добиваться освобождения человека, столь неблагодарного по отношению к ее родителям, но, тронутая рассказами о страданиях Ш, (просто смешных на фоне его реальной "службы"), смягчилась и обратилась с соответствующей просьбой к брату. Император не стал отказывать сестре и в 1857 году «во внимание к ходатайству президента Академии художеств. Ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Николаевны» поэт был уволен от воинской службы. Позднее, после новых просьб со стороны Ш., та же великая княгиня добилась для него разрешения проживать в Петербурге и работать в Академии.
Так закончился тяжелейший период в биографии Кобзаря. Хотя здесь уместно упрекнуть его командиров. Служи все эти годы Ш. как настоящий солдат, он бы наверняка написал куда больше стихов (понятно, что сочинять стихи не запретишь. Точнее, не заставишь) и прожил бы куда дольше. Просто потому, что не угробил бы печень безудержным пьянством.
Ко всему этому можно добавить, что, обращаясь с просьбами к Марии Николаевне, Ш. в дневниковых записках поносил ее уже покойного отца, а в 1860, когда умерла вдовствующая императрица Александра Федоровна, откликнулся на это событие стихотворением «Хоча лежачого й не бють», в котором называет мать великой княгини «сукой» и призывает «тілько плюнуть на тих оддоених щенят, що ти щенила», зачисляя, надо полагать, в число «щенят» и свою новую покровительницу.
Что делать, гений или нет, но негодяй несомненно.
Из книги A.Каревина. Поэт и царь. Ред. и уточнения M1.