НАЗАД 198
Второй раз я видел у него такое лицо, когда честно признался, что из всей поэзии Пушкина предпочитаю «Клеветникам России». Нет, не прав, в этот раз Эпштейн скорее загрустил, как-то расстроился, а не скривился, как в первый, когда разговор шел о социализме.
Мне этих двух его гримас оказалось достаточно, хотя бы для того, чтобы остановиться и задуматься. «Клеветникам» помню и люблю до сих пор, хотя понимаю, почему Эпштейн тогда кривился и про шинельный (кажется так у Вяземского?) патриотизм тоже знаю. И знаю, что у А.С. есть намного лучшие стихи, но что-то завораживает меня в этом ритме и чеканной поступи. Наверное, все-таки, подсознательно мы все дети своего времени и как не убегай от парадов на седьмое ноября и девятое мая, все равно детское впечатление красоты этого действа, десятки раз увиденное по телевизору, живет в подсознании.
А Ленина с тех пор читал и самого, и о нем кое-что не всегда в то время разрешенное, но отношение осталось то же, что пришло тогда от Мишиной гримасы и его слов в…
Не помню, как назывались эти три, не то пять листочков, которые он мне когда-то дал. Там были его тексты, короткие, зачастую афористические по разным поводам. О Ленине здесь было что-то вроде «сумрачный и казенный ум, жалкий философ…» и т.д. За слова не ручаюсь, но смысл, как кажется, передан точно.
Еще из тех листочков помню некоторые фразы, достойные, как кажется, не пребывать в забвении, а жить. Не знаю, опубликовал ли Эпштейн их когда-либо, но на всякий случай привожу то, что помню.
«Религия перестала быть опиумом для народа, и тогда опиум стал народной религией»
«Обидевшись на весь мир - пожалей первого встречного…»
К сожалению, это все, что осталось в памяти, хотя по ощущению было там много еще хорошего, если что-то вспомнится, придет в голову, допишу.
А пока две курьезные истории, связанные с Эпштейном.
Как-то я ехал к нему, хотел что-то обсудить. Что-то важное, совершенно не помню, что, но ощущение глобальности вопроса осталось. Вероятно не из-за содержания самого вопроса, а из-за дальнейшего.
Жил Миша тогда на улице Стасовой недалеко от метро «Ленинский проспект», но я почему-то ехал к нему от своей «Кунцевской» до «Киевской», потом до «Октябрьской», затем на автобусе и пешком. И вот в этой самой поездке и заключалось «странное». Я спустился по лестнице к платформе и тут же, не медля ни секунды передо мной (прямо передо мной, ни метра влево или вправо) открылась дверь поезда. На «Киевской повторилась та же история, наконец, когда я вышел и подошел к остановке ту же самую штуку, что и поезда метро проделал со мной и автобус: остановился дверями прямо передо мной, ни на секунду не задержавшись.
Когда я вошел к Мише домой и рассказал ему о странном поведении наземного и подземного транспорта столицы, он только улыбнулся:
- Наверное, что-то важное предстоит тебе сегодня…
Но ничего важного, кроме этой езды в памяти не осталось, из чего я сделал тогда вывод, что символизм явление интересное, но не всеобъемлющее. И не всегда что-то важное происходит в важной обстановке и наоборот. Или это я сегодня так думаю, а тогда просто отложилась в памяти странная ситуация?
Вторая история, связанная с Мишей такая. Мы тогда регулярно встречались на разные праздники, особенно ценился, конечно, Новый Год и, кажется, Мирзоев придумал отмечать его не просто выпивкой, закуской и танцами, но и … «колядованием».
Но, естественно, что никто не знал в точности, что именно делали наши предки, когда занимались этим веселым занятием. Не смущаясь этим, мы придумали праздничный ритуал сами. Где-то через полчаса, а может час после двенадцати все желающие наряжались, как на карнавал, раскрашивали себе физомордии женской косметикой и, сбившись в некие небольшие кампании, шли по подъездам близлежащих домов. Звонили во все двери, там, где открывали, исполняли какие-то песни, кто-то танцевал, кто-то просто повизгивал…
Не припомню случая, чтобы кого-то из наших «колядщиков» (или «колядовщиковв», не знаю, как правильно) грубо оттолкнули или сказали какую-то гадость. Как правило, открывшие дверь, выслушивали небольшой импровизированный концерт, иногда приглашали в дом, но всегда выносили нечто жидкое и закусить. Конечно, одним из коронных наших номеров было:
Дай на маленькую, дай на маленькую,
На большую не прошу, дай на маленькую…
…но пели мы это не потому, что не было у самих, а… просто весело было.
Но это все предыстория, а вот и сам рассказ. Новый Год, гуляем его у нас на «Кунцевской». «Колядование» в самом разгаре, народ (а собиралось по двадцать-двадцать пять человек) бродит по подъездам и по двору и отовсюду периодически слышно «Дай на маленькую»…
Я, почему-то задержался дома, все ушли, и, пытаясь догнать толпу, спускаюсь пешком с нашего девятого этажа, потому что дождаться лифта в таком раскладе - себе дороже. И вот, повернув на очередной лестничной площадке, наблюдаю совершенно потрясающую картину:
Эпштейн, тоже, вероятно отбившийся от «основной группы», стоит один перед дверями какой-то квартиры. Из «карнавального костюма» на нем только повернутая немного вбок зимняя шапка с одним опущенным, а другим поднятым ухом. Во всем остальном он одет совершенно цивильно и лицо не разукрашено. Миша, видимо, только что позвонил в дверь, потому что она на моих глазах открывается и на пороге появляется здоровенный мужик, сквозь белую рубашку которого хорошо видны горы мышц, нажитые явно не в спортзале, а где-нибудь в литейном цеху. И вот этому мужику Миша, видимо, все-таки приняв достаточно, чтобы не очень соображать и не понимая, что в толпе вопящих, поющих, скачущих ряженых был бы не очень заметен и отличен, а так торчит, как одинокий палец на морозе, начинает декламировать с легким еврейско-интеллигентским грассированием:
Зима, кгестьянин, тогжествуя,
На дговнях обновляет путь…
Видели бы вы лицо того молотобойца…
Мне этих двух его гримас оказалось достаточно, хотя бы для того, чтобы остановиться и задуматься. «Клеветникам» помню и люблю до сих пор, хотя понимаю, почему Эпштейн тогда кривился и про шинельный (кажется так у Вяземского?) патриотизм тоже знаю. И знаю, что у А.С. есть намного лучшие стихи, но что-то завораживает меня в этом ритме и чеканной поступи. Наверное, все-таки, подсознательно мы все дети своего времени и как не убегай от парадов на седьмое ноября и девятое мая, все равно детское впечатление красоты этого действа, десятки раз увиденное по телевизору, живет в подсознании.
А Ленина с тех пор читал и самого, и о нем кое-что не всегда в то время разрешенное, но отношение осталось то же, что пришло тогда от Мишиной гримасы и его слов в…
Не помню, как назывались эти три, не то пять листочков, которые он мне когда-то дал. Там были его тексты, короткие, зачастую афористические по разным поводам. О Ленине здесь было что-то вроде «сумрачный и казенный ум, жалкий философ…» и т.д. За слова не ручаюсь, но смысл, как кажется, передан точно.
Еще из тех листочков помню некоторые фразы, достойные, как кажется, не пребывать в забвении, а жить. Не знаю, опубликовал ли Эпштейн их когда-либо, но на всякий случай привожу то, что помню.
«Религия перестала быть опиумом для народа, и тогда опиум стал народной религией»
«Обидевшись на весь мир - пожалей первого встречного…»
К сожалению, это все, что осталось в памяти, хотя по ощущению было там много еще хорошего, если что-то вспомнится, придет в голову, допишу.
А пока две курьезные истории, связанные с Эпштейном.
Как-то я ехал к нему, хотел что-то обсудить. Что-то важное, совершенно не помню, что, но ощущение глобальности вопроса осталось. Вероятно не из-за содержания самого вопроса, а из-за дальнейшего.
Жил Миша тогда на улице Стасовой недалеко от метро «Ленинский проспект», но я почему-то ехал к нему от своей «Кунцевской» до «Киевской», потом до «Октябрьской», затем на автобусе и пешком. И вот в этой самой поездке и заключалось «странное». Я спустился по лестнице к платформе и тут же, не медля ни секунды передо мной (прямо передо мной, ни метра влево или вправо) открылась дверь поезда. На «Киевской повторилась та же история, наконец, когда я вышел и подошел к остановке ту же самую штуку, что и поезда метро проделал со мной и автобус: остановился дверями прямо передо мной, ни на секунду не задержавшись.
Когда я вошел к Мише домой и рассказал ему о странном поведении наземного и подземного транспорта столицы, он только улыбнулся:
- Наверное, что-то важное предстоит тебе сегодня…
Но ничего важного, кроме этой езды в памяти не осталось, из чего я сделал тогда вывод, что символизм явление интересное, но не всеобъемлющее. И не всегда что-то важное происходит в важной обстановке и наоборот. Или это я сегодня так думаю, а тогда просто отложилась в памяти странная ситуация?
Вторая история, связанная с Мишей такая. Мы тогда регулярно встречались на разные праздники, особенно ценился, конечно, Новый Год и, кажется, Мирзоев придумал отмечать его не просто выпивкой, закуской и танцами, но и … «колядованием».
Но, естественно, что никто не знал в точности, что именно делали наши предки, когда занимались этим веселым занятием. Не смущаясь этим, мы придумали праздничный ритуал сами. Где-то через полчаса, а может час после двенадцати все желающие наряжались, как на карнавал, раскрашивали себе физомордии женской косметикой и, сбившись в некие небольшие кампании, шли по подъездам близлежащих домов. Звонили во все двери, там, где открывали, исполняли какие-то песни, кто-то танцевал, кто-то просто повизгивал…
Не припомню случая, чтобы кого-то из наших «колядщиков» (или «колядовщиковв», не знаю, как правильно) грубо оттолкнули или сказали какую-то гадость. Как правило, открывшие дверь, выслушивали небольшой импровизированный концерт, иногда приглашали в дом, но всегда выносили нечто жидкое и закусить. Конечно, одним из коронных наших номеров было:
Дай на маленькую, дай на маленькую,
На большую не прошу, дай на маленькую…
…но пели мы это не потому, что не было у самих, а… просто весело было.
Но это все предыстория, а вот и сам рассказ. Новый Год, гуляем его у нас на «Кунцевской». «Колядование» в самом разгаре, народ (а собиралось по двадцать-двадцать пять человек) бродит по подъездам и по двору и отовсюду периодически слышно «Дай на маленькую»…
Я, почему-то задержался дома, все ушли, и, пытаясь догнать толпу, спускаюсь пешком с нашего девятого этажа, потому что дождаться лифта в таком раскладе - себе дороже. И вот, повернув на очередной лестничной площадке, наблюдаю совершенно потрясающую картину:
Эпштейн, тоже, вероятно отбившийся от «основной группы», стоит один перед дверями какой-то квартиры. Из «карнавального костюма» на нем только повернутая немного вбок зимняя шапка с одним опущенным, а другим поднятым ухом. Во всем остальном он одет совершенно цивильно и лицо не разукрашено. Миша, видимо, только что позвонил в дверь, потому что она на моих глазах открывается и на пороге появляется здоровенный мужик, сквозь белую рубашку которого хорошо видны горы мышц, нажитые явно не в спортзале, а где-нибудь в литейном цеху. И вот этому мужику Миша, видимо, все-таки приняв достаточно, чтобы не очень соображать и не понимая, что в толпе вопящих, поющих, скачущих ряженых был бы не очень заметен и отличен, а так торчит, как одинокий палец на морозе, начинает декламировать с легким еврейско-интеллигентским грассированием:
Зима, кгестьянин, тогжествуя,
На дговнях обновляет путь…
Видели бы вы лицо того молотобойца…