О поколении 80-х [продолжение второе]
Продолжение. Предыдущее - здесь.
Всё меняется, мы это чувствуем, но не знаем куда и зачем, потому что единственные лекала, по которым могли бы мы свериться, тоже менялись. Настолько часто, что за тем, чтобы выставить нам ещё какую-нибудь очередную меру, выстраивается очередь. Настолько часто, что мы не испытываем никакой нужды, не хотим что-либо измерять, сравнивать и понимать. Откуда же можно говорить о непрестанном изменении? В первую очередь - от внимательного наблюдения за самими собой. Во-первых, мы очень хотим “определиться в этой жизни” - настолько, что постоянно ощущаем недовольство происходящим, если оно не даёт нам “определиться”. А оно, это происходящее, почему-то вновь и вновь, с завидным упорством, “определяться” нам давать не хочет и не даёт. Но мы упрямы. Что такое для нас это “определиться”? Я бы слукавил, если бы сказал, что оно - “у каждого своё”. Такой ответ означал бы только две вещи: первая - я хорошо перенял язык наших учителей, и, вторая - я вместе с их языком впитал в себя их светлые упования. Они сами росли во времени, когда оставалось уповать. Они уповали, а вокруг только всё и делалось для того, чтобы упования не прекращались. Упования поддерживались окружающими, друзьями, врагами, обществом, государством. Не случайно, кстати, государство стоит на последнем месте в этом ряду - оно главнее всего. Настолько главнее, что его можно ставить на последнее место - с него не убудет. И с него не убыло, убыло с нас.
Наше “определиться” нам не принадлежит, а потому его можно выставить на свет и совершенно безболезненно препарировать. Хотя, как только его начинаешь ещё только вытаскивать на свет, вокруг появляется множество сторонников “определиться” - и они готовы набить морду любому, кто тронет это самое “определиться” - настолько они привыкли почитать его своим. Но от того, что кто-то привык почитать что-то своим, это что-то его собственностью не становится. Но об этом - чуть позже, а пока о самом содержимом этого “определиться”.
“Определиться” - это быть хорошо воспитанным человеком, получить хорошее образование, затем точно также от него (читай: безболезненно) отказаться, чтобы устроиться на хорошую (читай: стабильную) работу, где возможен карьерный и развивающий (читай: повышающий зарплату) рост, достойное отношение к тебе в коллективе (независимо, кстати, от качества самого коллектива - почему-то полагается, что могут существовать хорошие коллективы, состоящие из тех, кто стремиться развиться в сторону увеличения зарплаты). Что ещё? Достойная пенсия. Лучше бы от государства. Потому что фирмы непостоянны, их вон сколько сменилось за последнее время (то, что сменилось столько же государств никто старается не замечать - Оно, одно-родное, остаётся незыблемым - прямо аж с самых лаптей и варягов; вот за лапти и варягов тоже можно схлопотать, поскольку они “наши, родные”). Приступим к описанию “определиться” в личной жизни. Здесь - на таком же удалённом масштабе птичьего полёта - можно заметить следующее: допускается только единобрачие (до сих пор - то есть не о том, что жена или муж там в единственном числе должен быть за один присест, а то, что они вообще должны быть в единственном числе на всю жизнь). Конечно, до брака можно погулять. Можно и во время брака (а кто не гуляет?), но будьте готовы: мы этого не потерпим. То есть: гуляйте, но так, чтобы никто этого не знал. И даже лучше - если вы сами не будете об этом знать. Так спится спокойнее. В этом самом единственном браке нельзя обойтись без детей. Желательно двоих - чтобы непременно мальчик и девочка. Если один ребёнок, да ещё и девочка - не отчаивайтесь, мы же не дикие племена, девочка - тоже человек, но между нами мальчиками мы же понимаем, что это ни то, ни сё. Если брак вдруг начнёт трещать по швам или, что вообще немыслимо, - распадаться, то это подлиннейшая трагедия. Настолько трагедия, что аж прям на всю оставшуюся жизнь. Ведь жизней у тебя, о, человече смертный, сколько? Одна? Так ведь. А браков сколько за одну жизнь полагается? То-то и оно: один. Почему? - лучше не спрашивать. Ответом будет: потому что. Или - оскорбившийся самим таким наглым вопросом собеседник. Откуда вязалась этакая арифметика с числом один как единственным? - не знаю, но она до сих пор считается и ею считают. Она и составляет средоточие механизма “определения” (исключение в числовом отношении составляет количество детей и зарплаты, но - в одном браке и на одном месте работы соответственно). Любовница если заведётся, то тоже - допускается, мы же всё понимаем, не маленькие - но лишь одна. Одна и на всю жизнь. Как жена. Чтобы сопровождала по жизни и было с чем сравнить. Любовница должна быть непременно похуже жены. Зачем заводить любовницу хуже имеющейся жены? - не вопрос, ведь очевидно: чтобы брак не разваливался.
Творчество в это “определиться” не входит. Точно также, как оно восхвалялось педагогами в школах (“Ваш ребёнок отлично учится, молодец!”, хотя, всё же, чаще в форме: “Вася, ты бездарь! Посмотри на Машу - вон она какая молодец!”), точно также в позднее время (в уже серьёзной жизни, игры-то кончились, не дети) оно порицается как пустое и недостойное серьёзных людей занятие.
Да, наверное требование “определиться” витает над нами потому, что как-то негласно мы приняли решение, что “игры закончились, а жизнь - это не шутки”. Жизнь - это серьёзно. Почему мы приняли такое решение, когда мы собирались для его принятия и что мы за это получили, кроме разочарования и постоянного недовольства? - на эту серию вопросов у меня лично ответов нет. Я рад хотя бы тому, что я их уже вижу, эти вопросы. Эти вопросы указывают не на поворот к лучшему (куда уж там, в своё время уже навертелись, да и до сих пор нас кто-то всерьёз пытается вертеть, не видя, что каруселька доверия поломалась), эти вопросы указывают на то, что наше отношение к жизни могло бы быть иным. На уровне общих бесед каждый с этим согласится, а если копнуть поглубже - пиши пропало. Сергей Зотов рассказал мне как-то такую историю Он был репетитором у одного мальчика лет девяти - по английскому языку..С самого начала Сергей взял за правило - на уроках говорить исключительно по-английски. Даже если не понимаешь и есть трудности - всё равно: только по-английски можно жаловаться на эти трудности. Так вот, однажды этот самый ученик не выдержал и перешёл на русский. Сергей ему говорит: “Коля (предположим, так звали ученика), ну представь себе, что ты - английский школьник тех же девяти лет. И вот тебе трудно справиться с заданием. Что бы ты сделал в таком случае, что бы сказал?”. И вот этот девятилетний мальчик на полном серьёзе (для мальчика девяти лет это простительно) говорит: “А разве английские мальчики, когда им трудно, не переходят на русский?”.
Воспримем это как притчу. Выражение “перейти на русский” стало в нашем с Сергеем общении чем-то вроде знака, характеризующего ситуацию. Так вот, теперь будет понятнее, когда я сформулирую предложение так: в сложных и искренних моментах, ставящих под сомнение нужду “определиться”, почти каждый “переходит на русский”. К примеру, множество моих знакомых, глядя на мой образ жизни, на некотором удалении и пока ещё эстетически, признают его “необычность”, но как только они приближаются ко мне ближе, они восклицают (либо шепчут, подобно змее из Эдемского сада): “Но ты же понимаешь, что, в конце-то концов, тебе придётся определиться по жизни”.
Я очень люблю эту фразу, она переводит любой разговор “на русский”. Начиная с этого задушевного приглашения: “Но ты же понимаешь…”. Это приглашение - констатация, за которой стоит: если ты нормальный человек, а ты же - нормальный человек, иначе зачем бы я с тобой говорил? - если ты нормальный человек, то ты поймёшь меня, потому что всякий нормальный человек понимает всё одинаково. Это же очевидно, как и то, что английский школьник, не зная, что и как сказать, непременно выберет лёгкий и очевидный выход - перейдёт на русский. Источников понимания, откуда оно может быть почерпнуто - немного. Точнее - следуя этой странной арифметике - он всего один и содержимое его: “Либо ты определишься, либо ты ещё ничего не понял в этой жизни”. Альтернатива жёстче, чем у Кьеркегора. На таком уровне разговора уже не шутят, а говорят серьёзно. А серьёзно - это значит: принимают единственный вариант. Всякая попытка отстоять другой или хотя бы поставить под сомнение единственность одного - чревата обвинениям в откровенном издевательстве, предательстве или пустом троллинге.
И это притом, что все эти люди помнят, прекрасно помнят, что “каждый человек - личность, индивидуальность и проч., и проч.”. Они это помнят, но это же только в школе только так - а школа уже кончилась, и здесь, в жизни, нет времени шуткам. Нет времени школе, нет времени образованию. Надо “определяться”. Это требование делает из нас тех, кого я называю гопниками. Мы - поколение 80-х - настоящие, подлинные гопники. Таких, как мы, больше нет. А если есть - то из-за того только, что мы - их родители. Мы верим в единственность “определения”. Даже если ни у кого из нас оно не получилось, мы продолжаем быть ему верными. Никому и никогда мы не были так верны, как этой недостижимой женщине по имени “Определиться”.
Почему? Может быть потому, что у нас нет слов для того, что с нами происходит, когда мы не можем “определиться” как хотели? Может быть потому, что с возрастом, когда можно и хочется хотеть, мы уже, как думаем, расстались, а нам в этом ещё и помогли? Может быть потому, что мы хотим недостижимого? Моя дочь, когда ей не удавалась (в три года) какая-то игра, бросала её. Чтобы не расстраиваться. Конечно, можно на это возразить: а как же сила воли? Не знаю - как там сила воли, но вот поучиться у неё есть чему нам, гопникам. Я, например, в детстве, начитавшись Жюля Верна и Хаггарда с Дефо, мечтал жить на необитаемом острове. Но, живя теперь в Саратове, я почему-то не страдаю оттого, что не живу на необитаемом острове. И не убеждаю себя в том, что Саратов - это необитаемый остров. И не стремлюсь жить на необитаемом острове, потому что денег - как у Мэла Гибсона - на свой собственный остров у меня уже не будет никогда (собеседники в поезде меня уверяли в том, что всего можно добиться - надо, к примеру, начать с должности грузчика, пардон, менеджера в сети “Магнит”). Так почему же мы в отношении требования “определиться” поступаем иначе? Почему не бросим эту игру, если уж так настроились на “серьёзность” жизни? Самая страшная иллюзия, говорил Ницше, заключается в том, что у нас уже не осталось никаких иллюзий (что вы, что вы, какой Ницше, Ницше же псих, ненормальный). Я сейчас говорю не о том, что нам надо наполнить требование “определиться” другим, современным значением (учитывая мобильность жизни, скоротечность браков и проч.), то есть не говорю о том, чтобы наполнить единственную ценность другим содержанием (как это постоянно предлагали и почему-то продолжают предлагать левые интеллектуалы). Я говорю о том, что, может быть, попытаться не использовать эту арифметику одного числа вовсе? Может быть, тогда и нас самих будет сложнее использовать другим?
А что ты конкретно предлагаешь? - спрашивает гопник во мне. Гопник во мне требует - в форме этого вопроса - единственности. Я посылаю его сейчас к чёрту. Насколько же мы не представляем себе, что именно с нами происходит - чем более уверены в том, что нам надо “определиться”, чем более яростно мы стремимся затащить в постель эту мёртвую женщину. Это мой единственный ответ гопнику. Гопнику во мне и гопнику в таких как я - а он, этот гопник, он тоже в единственном числе живёт. И единственное, в чём я уверен - так это в том, что мне никто никогда не пришлёт приглашения на свадьбу этого Гопника с этой Определиться. Не потому, что меня там не захотят видеть, а потому, что таких свадеб не бывает. Свадеб в единственном числе.
Мне тридцать два года, вокруг меня что-то происходит, а я не знаю: что происходит. И никто не знает. Только почему-то все делают вид, что знают. Но это на их совести. Их совести помогает короткая память, позволяющая быстро забывать неверные прогнозы вчерашнего дня. Почему я говорю: “их”? Риторическая фигура, не более. На самом деле надо говорить не “их”, а “наше”.
Нам тридцать два года, вокруг нас что-то происходит, а мы не знаем, что происходит. И никто не знает. Только почему-то мы делаем вид, что знаем. Но это на нашей совести. Нашей совести помогает короткая память, позволяющая быстро забывать неверные прогнозы вчерашнего дня. А чтобы понять - что происходит - насколько это в наших силах - нам надо быть внимательнее. Потому что что-то происходит. И даже если это не так, у нас всё равно нет никаких средств в этом убедиться.
Всё меняется, мы это чувствуем, но не знаем куда и зачем, потому что единственные лекала, по которым могли бы мы свериться, тоже менялись. Настолько часто, что за тем, чтобы выставить нам ещё какую-нибудь очередную меру, выстраивается очередь. Настолько часто, что мы не испытываем никакой нужды, не хотим что-либо измерять, сравнивать и понимать. Откуда же можно говорить о непрестанном изменении? В первую очередь - от внимательного наблюдения за самими собой. Во-первых, мы очень хотим “определиться в этой жизни” - настолько, что постоянно ощущаем недовольство происходящим, если оно не даёт нам “определиться”. А оно, это происходящее, почему-то вновь и вновь, с завидным упорством, “определяться” нам давать не хочет и не даёт. Но мы упрямы. Что такое для нас это “определиться”? Я бы слукавил, если бы сказал, что оно - “у каждого своё”. Такой ответ означал бы только две вещи: первая - я хорошо перенял язык наших учителей, и, вторая - я вместе с их языком впитал в себя их светлые упования. Они сами росли во времени, когда оставалось уповать. Они уповали, а вокруг только всё и делалось для того, чтобы упования не прекращались. Упования поддерживались окружающими, друзьями, врагами, обществом, государством. Не случайно, кстати, государство стоит на последнем месте в этом ряду - оно главнее всего. Настолько главнее, что его можно ставить на последнее место - с него не убудет. И с него не убыло, убыло с нас.
Наше “определиться” нам не принадлежит, а потому его можно выставить на свет и совершенно безболезненно препарировать. Хотя, как только его начинаешь ещё только вытаскивать на свет, вокруг появляется множество сторонников “определиться” - и они готовы набить морду любому, кто тронет это самое “определиться” - настолько они привыкли почитать его своим. Но от того, что кто-то привык почитать что-то своим, это что-то его собственностью не становится. Но об этом - чуть позже, а пока о самом содержимом этого “определиться”.
“Определиться” - это быть хорошо воспитанным человеком, получить хорошее образование, затем точно также от него (читай: безболезненно) отказаться, чтобы устроиться на хорошую (читай: стабильную) работу, где возможен карьерный и развивающий (читай: повышающий зарплату) рост, достойное отношение к тебе в коллективе (независимо, кстати, от качества самого коллектива - почему-то полагается, что могут существовать хорошие коллективы, состоящие из тех, кто стремиться развиться в сторону увеличения зарплаты). Что ещё? Достойная пенсия. Лучше бы от государства. Потому что фирмы непостоянны, их вон сколько сменилось за последнее время (то, что сменилось столько же государств никто старается не замечать - Оно, одно-родное, остаётся незыблемым - прямо аж с самых лаптей и варягов; вот за лапти и варягов тоже можно схлопотать, поскольку они “наши, родные”). Приступим к описанию “определиться” в личной жизни. Здесь - на таком же удалённом масштабе птичьего полёта - можно заметить следующее: допускается только единобрачие (до сих пор - то есть не о том, что жена или муж там в единственном числе должен быть за один присест, а то, что они вообще должны быть в единственном числе на всю жизнь). Конечно, до брака можно погулять. Можно и во время брака (а кто не гуляет?), но будьте готовы: мы этого не потерпим. То есть: гуляйте, но так, чтобы никто этого не знал. И даже лучше - если вы сами не будете об этом знать. Так спится спокойнее. В этом самом единственном браке нельзя обойтись без детей. Желательно двоих - чтобы непременно мальчик и девочка. Если один ребёнок, да ещё и девочка - не отчаивайтесь, мы же не дикие племена, девочка - тоже человек, но между нами мальчиками мы же понимаем, что это ни то, ни сё. Если брак вдруг начнёт трещать по швам или, что вообще немыслимо, - распадаться, то это подлиннейшая трагедия. Настолько трагедия, что аж прям на всю оставшуюся жизнь. Ведь жизней у тебя, о, человече смертный, сколько? Одна? Так ведь. А браков сколько за одну жизнь полагается? То-то и оно: один. Почему? - лучше не спрашивать. Ответом будет: потому что. Или - оскорбившийся самим таким наглым вопросом собеседник. Откуда вязалась этакая арифметика с числом один как единственным? - не знаю, но она до сих пор считается и ею считают. Она и составляет средоточие механизма “определения” (исключение в числовом отношении составляет количество детей и зарплаты, но - в одном браке и на одном месте работы соответственно). Любовница если заведётся, то тоже - допускается, мы же всё понимаем, не маленькие - но лишь одна. Одна и на всю жизнь. Как жена. Чтобы сопровождала по жизни и было с чем сравнить. Любовница должна быть непременно похуже жены. Зачем заводить любовницу хуже имеющейся жены? - не вопрос, ведь очевидно: чтобы брак не разваливался.
Творчество в это “определиться” не входит. Точно также, как оно восхвалялось педагогами в школах (“Ваш ребёнок отлично учится, молодец!”, хотя, всё же, чаще в форме: “Вася, ты бездарь! Посмотри на Машу - вон она какая молодец!”), точно также в позднее время (в уже серьёзной жизни, игры-то кончились, не дети) оно порицается как пустое и недостойное серьёзных людей занятие.
Да, наверное требование “определиться” витает над нами потому, что как-то негласно мы приняли решение, что “игры закончились, а жизнь - это не шутки”. Жизнь - это серьёзно. Почему мы приняли такое решение, когда мы собирались для его принятия и что мы за это получили, кроме разочарования и постоянного недовольства? - на эту серию вопросов у меня лично ответов нет. Я рад хотя бы тому, что я их уже вижу, эти вопросы. Эти вопросы указывают не на поворот к лучшему (куда уж там, в своё время уже навертелись, да и до сих пор нас кто-то всерьёз пытается вертеть, не видя, что каруселька доверия поломалась), эти вопросы указывают на то, что наше отношение к жизни могло бы быть иным. На уровне общих бесед каждый с этим согласится, а если копнуть поглубже - пиши пропало. Сергей Зотов рассказал мне как-то такую историю Он был репетитором у одного мальчика лет девяти - по английскому языку..С самого начала Сергей взял за правило - на уроках говорить исключительно по-английски. Даже если не понимаешь и есть трудности - всё равно: только по-английски можно жаловаться на эти трудности. Так вот, однажды этот самый ученик не выдержал и перешёл на русский. Сергей ему говорит: “Коля (предположим, так звали ученика), ну представь себе, что ты - английский школьник тех же девяти лет. И вот тебе трудно справиться с заданием. Что бы ты сделал в таком случае, что бы сказал?”. И вот этот девятилетний мальчик на полном серьёзе (для мальчика девяти лет это простительно) говорит: “А разве английские мальчики, когда им трудно, не переходят на русский?”.
Воспримем это как притчу. Выражение “перейти на русский” стало в нашем с Сергеем общении чем-то вроде знака, характеризующего ситуацию. Так вот, теперь будет понятнее, когда я сформулирую предложение так: в сложных и искренних моментах, ставящих под сомнение нужду “определиться”, почти каждый “переходит на русский”. К примеру, множество моих знакомых, глядя на мой образ жизни, на некотором удалении и пока ещё эстетически, признают его “необычность”, но как только они приближаются ко мне ближе, они восклицают (либо шепчут, подобно змее из Эдемского сада): “Но ты же понимаешь, что, в конце-то концов, тебе придётся определиться по жизни”.
Я очень люблю эту фразу, она переводит любой разговор “на русский”. Начиная с этого задушевного приглашения: “Но ты же понимаешь…”. Это приглашение - констатация, за которой стоит: если ты нормальный человек, а ты же - нормальный человек, иначе зачем бы я с тобой говорил? - если ты нормальный человек, то ты поймёшь меня, потому что всякий нормальный человек понимает всё одинаково. Это же очевидно, как и то, что английский школьник, не зная, что и как сказать, непременно выберет лёгкий и очевидный выход - перейдёт на русский. Источников понимания, откуда оно может быть почерпнуто - немного. Точнее - следуя этой странной арифметике - он всего один и содержимое его: “Либо ты определишься, либо ты ещё ничего не понял в этой жизни”. Альтернатива жёстче, чем у Кьеркегора. На таком уровне разговора уже не шутят, а говорят серьёзно. А серьёзно - это значит: принимают единственный вариант. Всякая попытка отстоять другой или хотя бы поставить под сомнение единственность одного - чревата обвинениям в откровенном издевательстве, предательстве или пустом троллинге.
И это притом, что все эти люди помнят, прекрасно помнят, что “каждый человек - личность, индивидуальность и проч., и проч.”. Они это помнят, но это же только в школе только так - а школа уже кончилась, и здесь, в жизни, нет времени шуткам. Нет времени школе, нет времени образованию. Надо “определяться”. Это требование делает из нас тех, кого я называю гопниками. Мы - поколение 80-х - настоящие, подлинные гопники. Таких, как мы, больше нет. А если есть - то из-за того только, что мы - их родители. Мы верим в единственность “определения”. Даже если ни у кого из нас оно не получилось, мы продолжаем быть ему верными. Никому и никогда мы не были так верны, как этой недостижимой женщине по имени “Определиться”.
Почему? Может быть потому, что у нас нет слов для того, что с нами происходит, когда мы не можем “определиться” как хотели? Может быть потому, что с возрастом, когда можно и хочется хотеть, мы уже, как думаем, расстались, а нам в этом ещё и помогли? Может быть потому, что мы хотим недостижимого? Моя дочь, когда ей не удавалась (в три года) какая-то игра, бросала её. Чтобы не расстраиваться. Конечно, можно на это возразить: а как же сила воли? Не знаю - как там сила воли, но вот поучиться у неё есть чему нам, гопникам. Я, например, в детстве, начитавшись Жюля Верна и Хаггарда с Дефо, мечтал жить на необитаемом острове. Но, живя теперь в Саратове, я почему-то не страдаю оттого, что не живу на необитаемом острове. И не убеждаю себя в том, что Саратов - это необитаемый остров. И не стремлюсь жить на необитаемом острове, потому что денег - как у Мэла Гибсона - на свой собственный остров у меня уже не будет никогда (собеседники в поезде меня уверяли в том, что всего можно добиться - надо, к примеру, начать с должности грузчика, пардон, менеджера в сети “Магнит”). Так почему же мы в отношении требования “определиться” поступаем иначе? Почему не бросим эту игру, если уж так настроились на “серьёзность” жизни? Самая страшная иллюзия, говорил Ницше, заключается в том, что у нас уже не осталось никаких иллюзий (что вы, что вы, какой Ницше, Ницше же псих, ненормальный). Я сейчас говорю не о том, что нам надо наполнить требование “определиться” другим, современным значением (учитывая мобильность жизни, скоротечность браков и проч.), то есть не говорю о том, чтобы наполнить единственную ценность другим содержанием (как это постоянно предлагали и почему-то продолжают предлагать левые интеллектуалы). Я говорю о том, что, может быть, попытаться не использовать эту арифметику одного числа вовсе? Может быть, тогда и нас самих будет сложнее использовать другим?
А что ты конкретно предлагаешь? - спрашивает гопник во мне. Гопник во мне требует - в форме этого вопроса - единственности. Я посылаю его сейчас к чёрту. Насколько же мы не представляем себе, что именно с нами происходит - чем более уверены в том, что нам надо “определиться”, чем более яростно мы стремимся затащить в постель эту мёртвую женщину. Это мой единственный ответ гопнику. Гопнику во мне и гопнику в таких как я - а он, этот гопник, он тоже в единственном числе живёт. И единственное, в чём я уверен - так это в том, что мне никто никогда не пришлёт приглашения на свадьбу этого Гопника с этой Определиться. Не потому, что меня там не захотят видеть, а потому, что таких свадеб не бывает. Свадеб в единственном числе.
Мне тридцать два года, вокруг меня что-то происходит, а я не знаю: что происходит. И никто не знает. Только почему-то все делают вид, что знают. Но это на их совести. Их совести помогает короткая память, позволяющая быстро забывать неверные прогнозы вчерашнего дня. Почему я говорю: “их”? Риторическая фигура, не более. На самом деле надо говорить не “их”, а “наше”.
Нам тридцать два года, вокруг нас что-то происходит, а мы не знаем, что происходит. И никто не знает. Только почему-то мы делаем вид, что знаем. Но это на нашей совести. Нашей совести помогает короткая память, позволяющая быстро забывать неверные прогнозы вчерашнего дня. А чтобы понять - что происходит - насколько это в наших силах - нам надо быть внимательнее. Потому что что-то происходит. И даже если это не так, у нас всё равно нет никаких средств в этом убедиться.