Вершинин. Мои Учителя.
Тот,
кто в джунглях хинную горечь глотал,
кто натальскую пыль сапогами топтал,
кто на марше тонул в азиатском броду,
кто метался на нарах в холерном бреду…
У того после смерти нашли в сундучке
пухлый томик, истрепанный на биваке.
И кричали страницы про цену нелегких побед,
про бирманскую деву и бурский тяжелый мушкет…
Тот,
кто штофом в трактире тоску запивал,
кто на сопках маньчжурских в атаку вставал,
кто метал динамит под карету царя,
кто стоял у петли, пахитоску куря…
У того после казни, в мансардной норе
отыскали книжонку - дыра на дыре.
И шептали страницы о сказках полночной луны,
африканском жирафе и страстном напеве зурны…
Тот,
кто верит и в сорок мальчишеским снам,
кто ходил к военкому, просясь во Вьетнам,
кто тоскует в чаду коммунальных квартир,
кто еще не устал переделывать мир…
Для него я пишу, пусть иначе, чем те,
кто писал до меня о великой мечте -
чтобы в строчках моих
возрождались опять и опять
боль и ярость поэтов,
меня научавших писать…
кто в джунглях хинную горечь глотал,
кто натальскую пыль сапогами топтал,
кто на марше тонул в азиатском броду,
кто метался на нарах в холерном бреду…
У того после смерти нашли в сундучке
пухлый томик, истрепанный на биваке.
И кричали страницы про цену нелегких побед,
про бирманскую деву и бурский тяжелый мушкет…
Тот,
кто штофом в трактире тоску запивал,
кто на сопках маньчжурских в атаку вставал,
кто метал динамит под карету царя,
кто стоял у петли, пахитоску куря…
У того после казни, в мансардной норе
отыскали книжонку - дыра на дыре.
И шептали страницы о сказках полночной луны,
африканском жирафе и страстном напеве зурны…
Тот,
кто верит и в сорок мальчишеским снам,
кто ходил к военкому, просясь во Вьетнам,
кто тоскует в чаду коммунальных квартир,
кто еще не устал переделывать мир…
Для него я пишу, пусть иначе, чем те,
кто писал до меня о великой мечте -
чтобы в строчках моих
возрождались опять и опять
боль и ярость поэтов,
меня научавших писать…