...наносит ответный удар
Получил письмо от Шишкина с размышлениями по поводу обвинений в плагиате.
С разрешением опубликовать. Открытое, типа, письмо.
Публикую.
Женя, привет!
Спасибо за мейл с ссылками. Вернулся из Flims’а, заглянул в интернет. А там страсти-мордасти!
Ну что тут скажешь...
Забавно, что - как и полагается в дискуссиях о литературных произведениях - большая часть возмущающихся не читала моих романов. Просто удивительно, как живуча эта традиция травить писателя, не зная его текстов. Но так всегда было в русской окололитературе и, очевидно, всегда будет.
Могу сказать только то, что уже говорил и в интервью, и в выступлениях.
Я хочу написать идеальный текст, текст текстов, который будет состоять из отрывков из всего, написанного когда-либо. Из этих осколков должна быть составлена новая мозаика. И из старых слов получится принципиально новая книга, совсем о другом, потому что это мой выбор, моя картина моего мира, которого еще не было и потом никогда не будет.
«Взятие Измаила» строится на огромных глыбах текста, состоящих целиком из раскавыченных цитат. Например, кусок под условным названием «Последнее слово» (роман живет по форме Последнего судопроизводства) начинается с заключительных фраз романов (романов, как завершенных в себе миров, последние слова романа есть последнее сказанное миром слово), продолжается последними словами персонажей, сказанными перед их персонажной смертью, и заканчивается последними словами реальных людей, сказанными ими перед их живой смертью.
При этом «обыкновенный» читатель, разумеется, не обязан непременно угадывать, откуда взята та или иная фраза. Мне важно, что идеальный читатель знает все. Простой читатель сразу догадается, что предложение «Да», заключающее этот кусок, есть Джойсово „yes“, заключающее его роман. Но мне важнее, что идеальный читатель знает, что это «да» - последний ответ Велимира Хлебникова на вопрос крестьянки, в доме которой он уходил из жизни: «Ну что, трудно умирать?»
Другой кусок, занимающий десятки страниц «Измаила», «Приговор». Это раскавыченные обрывки из десятков - если не сотен - книг. Поставленные плечом к плечу обрывки стилей создают в этой мозаике взрывную силу такой мощи, которой у них самих никогда не было. Это приговор самим себе, России, жизни. И если при этом идеальный читатель знает, что нет такой книги, откуда взята та или иная цитата, то, значит, это цитата из еще ненаписанного, несуществующего текста.
Одна из линий в романе «Венерин волос» решает задачу воскрешения. «Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем» - эпиграф из еще одной ненаписанной книги. Реальность, в отличие от слов, исчезает, и осколки ее продолжают существование лишь в залежах слов - в дневниках, воспоминаниях, письмах. Необходимо найти в бескрайних залежах мемуарного мусора именно те реалии, который окружали ту ростовскую девочку. Вместе с ней нужно воскресить и ту детскую лодочку на колесах, которая сгорела во время погрома, и ту военную карту в витрине Освага с живым желтым шнурком, и рождественскую елку из обломанной черной ветки в беженском вагоне на окраине оставляемого Ростова - потому что это было. И так же важно воскресить именно тот самый писчебумажный магазин Иосифа Покорного, и того вымуштрованного приказчика, и тех уличных торговцев леденцами у ворот школы, и ощущения гимназистки, важность цвета клякс-папира, тоску старой женщины, вспоминающей о том, как нужно было прикреплять к тетрадям ленты. Воскресить можно только однажды жившее, реальное - вещи, слова, чувства. Воскресить жившего можно только в совокупности с бесчисленными осколками прожитой реальности, попытаться очистить их кисточкой, сложить, склеить, как разбитый сосуд. Именно эти детали нужно воскресить, а никакие не придуманные. Иначе воскрешение не состоится.
Слова - материал. Глина. Важно то, что ты из глины слепишь, независимо от того, чем была эта глина раньше.
Теперь о тоне дискуссии. К сожалению, банальные истины оказываются истинами на деле. Вот две из них, на всякий случай беру в кавычки: «Успех не прощают» и «Как же много кругом озлобленных людей». Они никак не могут понять, что я пишу не их, а очень другую прозу. Я делаю литературу следующего измерения. Они судят о моих текстах, как о своих, как если бы судить о межгалактическом отношении по падению яблока.
К счастью, людей, которым литература важнее, чем окололитературные скандалы, больше.
Вот Женя, что хотел тебе написать по этому поводу.
Счастливо!
Когда обратно?
М.Ш.
С разрешением опубликовать. Открытое, типа, письмо.
Публикую.
Женя, привет!
Спасибо за мейл с ссылками. Вернулся из Flims’а, заглянул в интернет. А там страсти-мордасти!
Ну что тут скажешь...
Забавно, что - как и полагается в дискуссиях о литературных произведениях - большая часть возмущающихся не читала моих романов. Просто удивительно, как живуча эта традиция травить писателя, не зная его текстов. Но так всегда было в русской окололитературе и, очевидно, всегда будет.
Могу сказать только то, что уже говорил и в интервью, и в выступлениях.
Я хочу написать идеальный текст, текст текстов, который будет состоять из отрывков из всего, написанного когда-либо. Из этих осколков должна быть составлена новая мозаика. И из старых слов получится принципиально новая книга, совсем о другом, потому что это мой выбор, моя картина моего мира, которого еще не было и потом никогда не будет.
«Взятие Измаила» строится на огромных глыбах текста, состоящих целиком из раскавыченных цитат. Например, кусок под условным названием «Последнее слово» (роман живет по форме Последнего судопроизводства) начинается с заключительных фраз романов (романов, как завершенных в себе миров, последние слова романа есть последнее сказанное миром слово), продолжается последними словами персонажей, сказанными перед их персонажной смертью, и заканчивается последними словами реальных людей, сказанными ими перед их живой смертью.
При этом «обыкновенный» читатель, разумеется, не обязан непременно угадывать, откуда взята та или иная фраза. Мне важно, что идеальный читатель знает все. Простой читатель сразу догадается, что предложение «Да», заключающее этот кусок, есть Джойсово „yes“, заключающее его роман. Но мне важнее, что идеальный читатель знает, что это «да» - последний ответ Велимира Хлебникова на вопрос крестьянки, в доме которой он уходил из жизни: «Ну что, трудно умирать?»
Другой кусок, занимающий десятки страниц «Измаила», «Приговор». Это раскавыченные обрывки из десятков - если не сотен - книг. Поставленные плечом к плечу обрывки стилей создают в этой мозаике взрывную силу такой мощи, которой у них самих никогда не было. Это приговор самим себе, России, жизни. И если при этом идеальный читатель знает, что нет такой книги, откуда взята та или иная цитата, то, значит, это цитата из еще ненаписанного, несуществующего текста.
Одна из линий в романе «Венерин волос» решает задачу воскрешения. «Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем» - эпиграф из еще одной ненаписанной книги. Реальность, в отличие от слов, исчезает, и осколки ее продолжают существование лишь в залежах слов - в дневниках, воспоминаниях, письмах. Необходимо найти в бескрайних залежах мемуарного мусора именно те реалии, который окружали ту ростовскую девочку. Вместе с ней нужно воскресить и ту детскую лодочку на колесах, которая сгорела во время погрома, и ту военную карту в витрине Освага с живым желтым шнурком, и рождественскую елку из обломанной черной ветки в беженском вагоне на окраине оставляемого Ростова - потому что это было. И так же важно воскресить именно тот самый писчебумажный магазин Иосифа Покорного, и того вымуштрованного приказчика, и тех уличных торговцев леденцами у ворот школы, и ощущения гимназистки, важность цвета клякс-папира, тоску старой женщины, вспоминающей о том, как нужно было прикреплять к тетрадям ленты. Воскресить можно только однажды жившее, реальное - вещи, слова, чувства. Воскресить жившего можно только в совокупности с бесчисленными осколками прожитой реальности, попытаться очистить их кисточкой, сложить, склеить, как разбитый сосуд. Именно эти детали нужно воскресить, а никакие не придуманные. Иначе воскрешение не состоится.
Слова - материал. Глина. Важно то, что ты из глины слепишь, независимо от того, чем была эта глина раньше.
Теперь о тоне дискуссии. К сожалению, банальные истины оказываются истинами на деле. Вот две из них, на всякий случай беру в кавычки: «Успех не прощают» и «Как же много кругом озлобленных людей». Они никак не могут понять, что я пишу не их, а очень другую прозу. Я делаю литературу следующего измерения. Они судят о моих текстах, как о своих, как если бы судить о межгалактическом отношении по падению яблока.
К счастью, людей, которым литература важнее, чем окололитературные скандалы, больше.
Вот Женя, что хотел тебе написать по этому поводу.
Счастливо!
Когда обратно?
М.Ш.