Как диссидент Буковский и поэты-"смогисты" навестили "сатаниста" Ю.Мамлеева на Богородском кладбище
Из мемуаров Владимира Батшева в журнале "Мосты".
10 ИЮНЯ 1965. БОГОРОДСКОЕ КЛАДБИЩЕ - ДАЧА В ИКШЕ.
Точно ли в этот день, спрашивала неоднократно Галя и неоднократно получала ответ - именно! день знаменательный! десятого июня тысяча девятьсот шестьдесят пятого года!
В тот день меня познакомили с людьми, которые оставили свои имена на страницах истории. И не только истории литературы.
Почти каждый день мы созванивались с Капланом. Потом обычно встречались (так продолжалось долго, а после моего возвращения, когда наступила эпоха всеобщего пьянства, еженедельно), куда-то шли, вели литературные разговоры. Он меня просвещал по истории, как сегодня сказали бы, "литературного андеграунда", читал стихи, а знал их множество, поэтов площади Маяковского.
Мне, конечно, хотелось познакомиться с выдающимися людьми - послушать их произведения, почитать свое, услышать мнение, самоутвердиться. Но пока Каплан познакомил меня лишь с Щукиным, а Губанов - с Галансковым (с которым его познакомил тоже Каплан).
Утром я позвонил Каплану. Он веселился:
- Вот что, мася (через несколько часов я понял, от кого он перенял подобное обращение), хотят тебя посмотреть некие люди. Приезжай...
- Куда?
- На Преображенку.
Я приехал.
Меня встретила группа молодых симпатичных людей. Каплан познакомил с Буковским, Ковшиным, Максюковым, Голосовым, присутствовал и знакомый мне Щукин. Ждали еще кого-то, но его не было.
Каплан пошел звонить, а когда вернулся, то сообщил, что таинственный он нас ждет на кладбище.
Слово "кладбище" ни на кого из присутствующих не произвело впечатления, как я не старался прочесть реакцию на лицах - видно, привыкли.
Сели в трамвай № 11 - знакомый маршрут, в противоположную сторону он мог довести меня до дома, поехали.
Оказалось, что приехали к другому кладбищу - мы сошли у Немецкого, а надо ехать в другую сторону. Поехали в противоположную.
О чем-то говорили...
- А я тебя помню, - говорил Щукин, - видел тебя в метро.. В прошлый раз, когда вы с Мишкой заходили - не мог вспомнить, а теперь - вспомнил, - и пояснил прислушивающемуся Буковскому. - Еду я в метро и вижу: сидит напротив парень и с вожделением свой собственный паспорт рассматривает! Ну, думаю - видно пятнадцать суток отбывал... Я же сам за площадь Маяковского вместе с Осиповым четыре года назад сутки отбывал - помню. А приехал домой, Каплан пришел, рассказывает про демонстрацию смогистов... А, думаю, так вот кто мне в метро встретился - Батшев.
Трамвай остановился у Преображенского кладбища. Сегодня на нем не хоронят. Оно спряталось за длинным глухим забором, возле одноименного рынка. Пошли искать того, кто нас ждал. Не нашли. Да что за напасти!
- Как называется кладбище? - в очередной раз спросил Щукин у Каплана.
- Он объяснил: кладбище у трамвая, от метро надо ехать три оста¬новки...
Щукин почесал в затылке и пошел спрашивать у прохожих - нет ли здесь еще какого-нибудь кладбища. Надежда слабая, а все же...
Точно! Есть кладбище - еще надо проехать три остановки - называется Богородское.
- А кто нас ждет! - робко поинтересовался я у Щукина.
Он засмеялся.
- Не знаешь? Знаменитый человек нас ждет! - потом пояснил - Юра. Юрий Витальевич Мамлеев. Знаешь, его? Нет? Но хотя бы слышал? Мишка рассказывал?
Слышал ли я про Мамлеева!
Конечно, слышал. Легендарная комната, точнее две комнаты в Южинском переулке недалеко от Пушкинской площади, в длинной кишке коммунальной квартиры (позднее я побывал в ней), где Мамлеев читал свои мистическо-сексуальные произведения, где посреди комнаты стоял черный гроб с пустыми бутылками, где в углу благоухало мочой знаменитое черное кресло с высокой кожаной спинкой, где верхняя крышка шкафа была продавлена под тяжестью спавшего на шкафу хозяина, где соседом жил милиционер, который регулярно бил посетителей в ухо, за то, что они мочились и блевали у его дверей - все это называлось просто - "Лига сексуальных мистиков" или короче - "Южинский".
- Вон он, - одновременно сказали Голосов и Каплан, показывая в окно.
Трамвай остановился, и нас всех расцеловал - меня тоже - плотный, скорее даже толстый человек с добрым лицом и близорукими глазами, с внешностью типичного учителя школы.
В руках у Мамлеева - он держал его подмышкой, а потом обеими руками, осторожно обнимал - искрился на солнце дерматином портфель.
- Пойдем, пойдем, мася, на могилки, - говорил он нам, и мы пошли на кладбище.
На нем уже тогда не хоронили. Как и Преображенское, оно обнесено от взора людей глухим забором, но, в отличие от Преображенского, забор здесь серый и деревянный. Мы нашли тихое место - могилку Червяковой Леночки, 5 лет от роду, где-то в глубине кладбища - здесь стоял столик, скамеечка и даже стакан висел на дереве.
Но у Мамлеева в пузатом портфеле, кроме выпивки оказалась и закуска, и бумажные стаканчики.
Выпили по первой. По второй. По третьей.
Откубрили вторую белоголовую.
Под солнцем на свежем воздухе прекрасно пьется - аксиома, известная всем выпивающим. А в компании, да за задушевным разговором - можно уговорить столько, сколько попросит душа. И еще маленькую - вдогонку.
Мы говорили обо всем - о литературе антисоветской и подцензурной, о Пастернаке и Тарсисе, о демонстрации 14 апреля и о площади Маяковского, о Хрущеве и Брежневе, о тюрьмах и сумасшедших домах, читали стихи, рассказывали анекдоты, пели песни, бегали за добавкой, блевали, спали, спорили, ели невкусную жареную кильку, говорили, уговаривали, переговаривали.
Буковский отвел меня в сторону и заговорщически посоветовал произносить меньше фамилий в разговорах.
- Здесь все свои, но болтать надо меньше, понял? - строго сказал он мне.
Я не понял, почему среди своих надо молчать, но согласно кивнул, - Буковский производил впечатление серьезного и сильного человека - в отличие от других - человека слова и дела, даже не столько слова, сколько - стиха, стихии, чувства.
Потом мы с Валерой Голосовым легли на траву отдохнуть, а когда я открыл глаза, то солнце уже садилось, и до вечера оставалось несколько часов.
- Поехали в Икшу! - предложил я.
- В детскую колонию? - пошутил Максюков.
- Нет, мы там дачу сняли - полдома... За тридцать рублей - весь СМОГ скинулся: кто рупь, кто двадцать копеек, и сняли на два месяца. Поехали, ребята! А? Большой дом, три комнаты. Канал - можно купаться...
Неожиданно все согласились.
Кладбищенская программа исчерпала себя, хотелось нового. Дача - вот чего не хватало.
Пока мы ехали на трамвае, на метро, на автобусе и на электричке, я думал - есть ли кто на даче? Неудобно, если Губанов или Алейников приехали туда с девчонками (на даче славно отдохнуть в выходные, да и не только в выходные...), не уместимся все в доме, девицам интим подавай, а какой тут интим - здоровая мужицкая капелла катит...
На станции сели на паром, чтобы перебраться на другую сторону канала. Буковский и Голосов отказались от парома - они разделись, отдали нам одежду и прыгнули в воду.
Мамлеев смеялся над ними, строил им рожи, и уронил в воду батон хлеба. Хлеб выловили, но тут в воду свалился сам Мамлеев. Но вытащили и его, хотя алкоголь давал себя знать.
Буковский и Голосов переплыли канал, отряхнулись на берегу, перекрестились на закат и встретили нас веселой песней.
На даче никого не было. Повезло.
Разожгли печь, приготовили нехитрый ужин - разогрели консервы, вскипятили чай, сварили большую кастрюлю супа.
Допили последнюю бутылку, Максюков и Ковшин уснули, Каплан и Щукин о чем-то спорили, я сидел у печи, подкладывал полешки, наколотые заранее.
Мамлеев подсел ко мне и оказал:
- Я тебе, мася, рассказик прочитаю...
Я никогда не слышал его рассказов, только про эти рассказы, потому обрадовался.
Рассказ производил оглушающее впечатление.
Он ни на что не походил.
Сюжет его сейчас не помню, но суть в том, что герой женится на одной девушке - она умирает, потом на другой - она тоже умирает, потом на третьей - тоже умирает. Все три девушки - сестры. Алогичность ситуации захватывала. Запоминались строки: "Он поимел ее на чердаке, где была так пыльно, что он долго не мог отряхнуть от пыли свой член". (Лимонову такое не снилось - тогда вообще Лимонова не существовало в природе).
Затем Каплан пересказал рассказ Мамлеева о женщине, которая жила с золотыми рыбками, а под голову клала том Видекинда.
Видекинда я не читал, и спросил - кто это. Мамлеев охотно объяснил (со своим ласковым - "мася" - вот от кого Каплан взял словцо!), что Видекинд - немецкий экспрессионист начала века.
Потом Буковский подсел ко мне и стал выспрашивать все про СМОГ.
Я обратил внимание, что он расспрашивает и про то, что всем известно, про то, что я уже рассказывал на кладбище и в трамвае, он словно сверял мои рассказы со слышанным ранее от других. Он разговорил меня. Почему-то я рассказал ему то, что сохранял в тайне - сколько у нас человек, в каких городах филиалы, на каких пишущих машинках печатается наш журнал - так хитро он меня выспрашивал, что я выложил ему всю подноготную нашего литературного общества.
И планы издания ежемесячных "Сфинксов" и непериодических альманахов - "Чу", "Авангард" и "Рикошет".
И о том, что как только кончатся выпускные экзамены в школах и вступительные в институты, мы начнем агитацию в учебных заведениях.
И что некоторым нашим ребятам (Саше Соколову, в частности) грозит армия, и как хорошо бы ее избежать.
И вообще, что делать? как жить? кто виноват? - вечные вопросы, которые мучили меня не меньше, чем других.
И на все свои вопросы я получил ответы.
Буковский говорил со мной несколько часов, толкал меня в бок, чтобы я не дремал, а слушал, заставлял подкладывать дрова (дача не¬сколько лет стояла заколоченной, ее не топили, стены плохо прогревались), ставить чайник...
Так началось мое политическое самообразование.
И не только само, но и просто образование.
Буковский - прирожденный вождь и агитатор просто и доходчиво, на понятном и доступном мне уровне, за несколько часов, приводя примеры из собственного опыта, из своей жизни, показал мне гнилость и продажность системы, он ввел в четкое и правильное русло все мои разрозненные крупицы о психбольницах, о всесилии КГБ, об эмиграции, о восстании в Новочеркасске, о ЦОПЭ, о генерале Власове, о генерале Григоренко, с которым вместе сидел в Ленинградской спецпсихушке, об НТС, о площади Маяковского, о том, как жить и что делать.
На СМОГ он смотрел серьезно.
Он поддержал идею не замыкаться в рамках Москвы, а расширить деятельность на другие города (используя смогистов-студентов и их поездки в родные места на каникулы), похвалил создание ленинградского филиала (хотя он пока состоял из двух человек - Эрля и Миронова), посоветовал через несколько месяцев провести "чистку" общества, чтобы освободиться от людей случайных, которые, в лучшем случае, могли скомпрометировать СМОГ, а в худшем - спровоцировать на незаконные акции, которые власти могут использовать для репрессий против общества.
Уже тогда он думал о легализации СМОГ - предлагал принять Устав и программу, чтобы общество существовало де-юре, а не только де-факто.
Моему рассказу о Тарсисе не то, чтобы не поверил, но отнес его к разряду фантазий - у него не укладывалось в голове, как можно в центре Москвы вести антисоветскую агитацию и оставаться на свободе.
- Но ты меня с ним познакомь, - попросил он. С Буковским мы подружились.
Наутро мы пошли купаться, потом завтракали, и я показывал гостям стихи и прозу, подготовленную для первого номера нашего журнала «Сфинкса».
Они смотрели, вчитывались - ревниво? с тоской? понимающе? - критиковали строчки, ругали стихи. Мамлееву понравилась небольшая подборка прозы - Урусова, Панова и Янкелевича.
Щукин и Ковшин обещали дать свои стихи (Каплан дал свои давно, но почему-то в первый номер они не попали, как и стихи Щукина - не помню, почему вышли во втором), Буковский обещал поискать в загашниках рассказы.
Обещал и Мамлеев, но так ничего и не дал. Я просил рассказ, прочитанный накануне, но он пояснил, что рассказ недавно написан, еще не перепечатан, но он подумает…
К вечеру гости уехали в Москву, а я остался печатать на машинке первый номер смогистского журнала «Сфинксы».
10 ИЮНЯ 1965. БОГОРОДСКОЕ КЛАДБИЩЕ - ДАЧА В ИКШЕ.
Точно ли в этот день, спрашивала неоднократно Галя и неоднократно получала ответ - именно! день знаменательный! десятого июня тысяча девятьсот шестьдесят пятого года!
В тот день меня познакомили с людьми, которые оставили свои имена на страницах истории. И не только истории литературы.
Почти каждый день мы созванивались с Капланом. Потом обычно встречались (так продолжалось долго, а после моего возвращения, когда наступила эпоха всеобщего пьянства, еженедельно), куда-то шли, вели литературные разговоры. Он меня просвещал по истории, как сегодня сказали бы, "литературного андеграунда", читал стихи, а знал их множество, поэтов площади Маяковского.
Мне, конечно, хотелось познакомиться с выдающимися людьми - послушать их произведения, почитать свое, услышать мнение, самоутвердиться. Но пока Каплан познакомил меня лишь с Щукиным, а Губанов - с Галансковым (с которым его познакомил тоже Каплан).
Утром я позвонил Каплану. Он веселился:
- Вот что, мася (через несколько часов я понял, от кого он перенял подобное обращение), хотят тебя посмотреть некие люди. Приезжай...
- Куда?
- На Преображенку.
Я приехал.
Меня встретила группа молодых симпатичных людей. Каплан познакомил с Буковским, Ковшиным, Максюковым, Голосовым, присутствовал и знакомый мне Щукин. Ждали еще кого-то, но его не было.
Каплан пошел звонить, а когда вернулся, то сообщил, что таинственный он нас ждет на кладбище.
Слово "кладбище" ни на кого из присутствующих не произвело впечатления, как я не старался прочесть реакцию на лицах - видно, привыкли.
Сели в трамвай № 11 - знакомый маршрут, в противоположную сторону он мог довести меня до дома, поехали.
Оказалось, что приехали к другому кладбищу - мы сошли у Немецкого, а надо ехать в другую сторону. Поехали в противоположную.
О чем-то говорили...
- А я тебя помню, - говорил Щукин, - видел тебя в метро.. В прошлый раз, когда вы с Мишкой заходили - не мог вспомнить, а теперь - вспомнил, - и пояснил прислушивающемуся Буковскому. - Еду я в метро и вижу: сидит напротив парень и с вожделением свой собственный паспорт рассматривает! Ну, думаю - видно пятнадцать суток отбывал... Я же сам за площадь Маяковского вместе с Осиповым четыре года назад сутки отбывал - помню. А приехал домой, Каплан пришел, рассказывает про демонстрацию смогистов... А, думаю, так вот кто мне в метро встретился - Батшев.
Трамвай остановился у Преображенского кладбища. Сегодня на нем не хоронят. Оно спряталось за длинным глухим забором, возле одноименного рынка. Пошли искать того, кто нас ждал. Не нашли. Да что за напасти!
- Как называется кладбище? - в очередной раз спросил Щукин у Каплана.
- Он объяснил: кладбище у трамвая, от метро надо ехать три оста¬новки...
Щукин почесал в затылке и пошел спрашивать у прохожих - нет ли здесь еще какого-нибудь кладбища. Надежда слабая, а все же...
Точно! Есть кладбище - еще надо проехать три остановки - называется Богородское.
- А кто нас ждет! - робко поинтересовался я у Щукина.
Он засмеялся.
- Не знаешь? Знаменитый человек нас ждет! - потом пояснил - Юра. Юрий Витальевич Мамлеев. Знаешь, его? Нет? Но хотя бы слышал? Мишка рассказывал?
Слышал ли я про Мамлеева!
Конечно, слышал. Легендарная комната, точнее две комнаты в Южинском переулке недалеко от Пушкинской площади, в длинной кишке коммунальной квартиры (позднее я побывал в ней), где Мамлеев читал свои мистическо-сексуальные произведения, где посреди комнаты стоял черный гроб с пустыми бутылками, где в углу благоухало мочой знаменитое черное кресло с высокой кожаной спинкой, где верхняя крышка шкафа была продавлена под тяжестью спавшего на шкафу хозяина, где соседом жил милиционер, который регулярно бил посетителей в ухо, за то, что они мочились и блевали у его дверей - все это называлось просто - "Лига сексуальных мистиков" или короче - "Южинский".
- Вон он, - одновременно сказали Голосов и Каплан, показывая в окно.
Трамвай остановился, и нас всех расцеловал - меня тоже - плотный, скорее даже толстый человек с добрым лицом и близорукими глазами, с внешностью типичного учителя школы.
В руках у Мамлеева - он держал его подмышкой, а потом обеими руками, осторожно обнимал - искрился на солнце дерматином портфель.
- Пойдем, пойдем, мася, на могилки, - говорил он нам, и мы пошли на кладбище.
На нем уже тогда не хоронили. Как и Преображенское, оно обнесено от взора людей глухим забором, но, в отличие от Преображенского, забор здесь серый и деревянный. Мы нашли тихое место - могилку Червяковой Леночки, 5 лет от роду, где-то в глубине кладбища - здесь стоял столик, скамеечка и даже стакан висел на дереве.
Но у Мамлеева в пузатом портфеле, кроме выпивки оказалась и закуска, и бумажные стаканчики.
Выпили по первой. По второй. По третьей.
Откубрили вторую белоголовую.
Под солнцем на свежем воздухе прекрасно пьется - аксиома, известная всем выпивающим. А в компании, да за задушевным разговором - можно уговорить столько, сколько попросит душа. И еще маленькую - вдогонку.
Мы говорили обо всем - о литературе антисоветской и подцензурной, о Пастернаке и Тарсисе, о демонстрации 14 апреля и о площади Маяковского, о Хрущеве и Брежневе, о тюрьмах и сумасшедших домах, читали стихи, рассказывали анекдоты, пели песни, бегали за добавкой, блевали, спали, спорили, ели невкусную жареную кильку, говорили, уговаривали, переговаривали.
Буковский отвел меня в сторону и заговорщически посоветовал произносить меньше фамилий в разговорах.
- Здесь все свои, но болтать надо меньше, понял? - строго сказал он мне.
Я не понял, почему среди своих надо молчать, но согласно кивнул, - Буковский производил впечатление серьезного и сильного человека - в отличие от других - человека слова и дела, даже не столько слова, сколько - стиха, стихии, чувства.
Потом мы с Валерой Голосовым легли на траву отдохнуть, а когда я открыл глаза, то солнце уже садилось, и до вечера оставалось несколько часов.
- Поехали в Икшу! - предложил я.
- В детскую колонию? - пошутил Максюков.
- Нет, мы там дачу сняли - полдома... За тридцать рублей - весь СМОГ скинулся: кто рупь, кто двадцать копеек, и сняли на два месяца. Поехали, ребята! А? Большой дом, три комнаты. Канал - можно купаться...
Неожиданно все согласились.
Кладбищенская программа исчерпала себя, хотелось нового. Дача - вот чего не хватало.
Пока мы ехали на трамвае, на метро, на автобусе и на электричке, я думал - есть ли кто на даче? Неудобно, если Губанов или Алейников приехали туда с девчонками (на даче славно отдохнуть в выходные, да и не только в выходные...), не уместимся все в доме, девицам интим подавай, а какой тут интим - здоровая мужицкая капелла катит...
На станции сели на паром, чтобы перебраться на другую сторону канала. Буковский и Голосов отказались от парома - они разделись, отдали нам одежду и прыгнули в воду.
Мамлеев смеялся над ними, строил им рожи, и уронил в воду батон хлеба. Хлеб выловили, но тут в воду свалился сам Мамлеев. Но вытащили и его, хотя алкоголь давал себя знать.
Буковский и Голосов переплыли канал, отряхнулись на берегу, перекрестились на закат и встретили нас веселой песней.
На даче никого не было. Повезло.
Разожгли печь, приготовили нехитрый ужин - разогрели консервы, вскипятили чай, сварили большую кастрюлю супа.
Допили последнюю бутылку, Максюков и Ковшин уснули, Каплан и Щукин о чем-то спорили, я сидел у печи, подкладывал полешки, наколотые заранее.
Мамлеев подсел ко мне и оказал:
- Я тебе, мася, рассказик прочитаю...
Я никогда не слышал его рассказов, только про эти рассказы, потому обрадовался.
Рассказ производил оглушающее впечатление.
Он ни на что не походил.
Сюжет его сейчас не помню, но суть в том, что герой женится на одной девушке - она умирает, потом на другой - она тоже умирает, потом на третьей - тоже умирает. Все три девушки - сестры. Алогичность ситуации захватывала. Запоминались строки: "Он поимел ее на чердаке, где была так пыльно, что он долго не мог отряхнуть от пыли свой член". (Лимонову такое не снилось - тогда вообще Лимонова не существовало в природе).
Затем Каплан пересказал рассказ Мамлеева о женщине, которая жила с золотыми рыбками, а под голову клала том Видекинда.
Видекинда я не читал, и спросил - кто это. Мамлеев охотно объяснил (со своим ласковым - "мася" - вот от кого Каплан взял словцо!), что Видекинд - немецкий экспрессионист начала века.
Потом Буковский подсел ко мне и стал выспрашивать все про СМОГ.
Я обратил внимание, что он расспрашивает и про то, что всем известно, про то, что я уже рассказывал на кладбище и в трамвае, он словно сверял мои рассказы со слышанным ранее от других. Он разговорил меня. Почему-то я рассказал ему то, что сохранял в тайне - сколько у нас человек, в каких городах филиалы, на каких пишущих машинках печатается наш журнал - так хитро он меня выспрашивал, что я выложил ему всю подноготную нашего литературного общества.
И планы издания ежемесячных "Сфинксов" и непериодических альманахов - "Чу", "Авангард" и "Рикошет".
И о том, что как только кончатся выпускные экзамены в школах и вступительные в институты, мы начнем агитацию в учебных заведениях.
И что некоторым нашим ребятам (Саше Соколову, в частности) грозит армия, и как хорошо бы ее избежать.
И вообще, что делать? как жить? кто виноват? - вечные вопросы, которые мучили меня не меньше, чем других.
И на все свои вопросы я получил ответы.
Буковский говорил со мной несколько часов, толкал меня в бок, чтобы я не дремал, а слушал, заставлял подкладывать дрова (дача не¬сколько лет стояла заколоченной, ее не топили, стены плохо прогревались), ставить чайник...
Так началось мое политическое самообразование.
И не только само, но и просто образование.
Буковский - прирожденный вождь и агитатор просто и доходчиво, на понятном и доступном мне уровне, за несколько часов, приводя примеры из собственного опыта, из своей жизни, показал мне гнилость и продажность системы, он ввел в четкое и правильное русло все мои разрозненные крупицы о психбольницах, о всесилии КГБ, об эмиграции, о восстании в Новочеркасске, о ЦОПЭ, о генерале Власове, о генерале Григоренко, с которым вместе сидел в Ленинградской спецпсихушке, об НТС, о площади Маяковского, о том, как жить и что делать.
На СМОГ он смотрел серьезно.
Он поддержал идею не замыкаться в рамках Москвы, а расширить деятельность на другие города (используя смогистов-студентов и их поездки в родные места на каникулы), похвалил создание ленинградского филиала (хотя он пока состоял из двух человек - Эрля и Миронова), посоветовал через несколько месяцев провести "чистку" общества, чтобы освободиться от людей случайных, которые, в лучшем случае, могли скомпрометировать СМОГ, а в худшем - спровоцировать на незаконные акции, которые власти могут использовать для репрессий против общества.
Уже тогда он думал о легализации СМОГ - предлагал принять Устав и программу, чтобы общество существовало де-юре, а не только де-факто.
Моему рассказу о Тарсисе не то, чтобы не поверил, но отнес его к разряду фантазий - у него не укладывалось в голове, как можно в центре Москвы вести антисоветскую агитацию и оставаться на свободе.
- Но ты меня с ним познакомь, - попросил он. С Буковским мы подружились.
Наутро мы пошли купаться, потом завтракали, и я показывал гостям стихи и прозу, подготовленную для первого номера нашего журнала «Сфинкса».
Они смотрели, вчитывались - ревниво? с тоской? понимающе? - критиковали строчки, ругали стихи. Мамлееву понравилась небольшая подборка прозы - Урусова, Панова и Янкелевича.
Щукин и Ковшин обещали дать свои стихи (Каплан дал свои давно, но почему-то в первый номер они не попали, как и стихи Щукина - не помню, почему вышли во втором), Буковский обещал поискать в загашниках рассказы.
Обещал и Мамлеев, но так ничего и не дал. Я просил рассказ, прочитанный накануне, но он пояснил, что рассказ недавно написан, еще не перепечатан, но он подумает…
К вечеру гости уехали в Москву, а я остался печатать на машинке первый номер смогистского журнала «Сфинксы».