Евтушенко о Парнок
Сама по себе
София ПАРНОК (1885, Таганрог - 1932, с. Каринское близ Звенигорода, под Москвой)
Из антологии ЕВГЕНИЯ ЕВТУШЕНКО «Десять веков русской поэзии»
Нелегко мне давалась эта статья - выяснилось, что, презиравший предрассудки, я сам ими доверху набит. Обнаружил, что во мне полно патриархальщины. Но, может быть, это не стыд мой, а спасение? Издавна чурался демонического. Ни лермонтовский, ни врубелевский демон, ни даже пастернаковский меня не трогали, а только пугали. Женщин «вамп» всегда сторонился. Настороженность вызывала у меня поначалу и София Парнок - ее фотографии, напоминавшие героинь немого кино, и ее стихи. Они мне нравились, но несколько отчужденно, с примесью неприязни. Это было прежде всего от ее любовной истории с Цветаевой, которая гипнотически заставила меня поверить, что она была жертвой властолюбия Парнок. Да-да, представьте себе, та самая Цветаева, которая была по-кентаврьи властолюбива в своих страстях… У меня невольно появилась враждебность к Парнок, ибо в моем представлении Марина Ивановна, которой и так с лихвой хватало бед, оказалась втянутой в нечто противоестественное, да еще и изощренно мучительное.
В первой попытке написать о Парнок я пошутил, но получилось бестактно - ведь дело шло о трагедии, заслуживающей гораздо большего, чем игра в рифмы:
Не гонюсь за новой парой ног -
Думаю о Софье, о Парнок.
Второй набросок вдруг начался белыми стихами: «По воле случая, а может быть, природы, / которая сама неясный случай, / ты, женщина, любила только женщин,/ прося их: «Зацелуй меня, замучай» / и мучила невольно их сама…» Но так я мог написать только трагедию женщины, а чем больше я вчитывался в стихи Парнок, тем шире становилась ее тень.
София Парнох (Парнок - это псевдоним, близкий к псевдониму ее брата - тоже поэта - Владимира Парнаха) родилась в семье провизора и врачихи. Воспитанная гувернантками, София закончила гимназию с золотой медалью. Но мать умерла, и одна из гувернанток стала ее мачехой. С отцом наступило полное отчуждение - он считал дочь сумасбродкой. Еще бы! Даже самая ранняя ее любовь была к женщине. Можно представить, как взыграли патриархальные нравы отца. Но в его аптеке лекарства от этой болезни не было. Пять лет длился роман. Тем сильнее было потрясение, что казавшаяся вечной любовь кончилась буднично и жестоко: «Вчера, когда я возвращалась из магазина домой, я видела Над. Пав. на извозчике. Мы посмотрели друг на друга, и Надя внимательнейшим образом стала читать вывески». Так выговорилась София в письме. А это уже - стихи: «…И обидой содрогнулось сердце Семнадцатилетнее мое…»
Впоследствии, как бы Парнок счастлива ни была, она ожидала повторения этой обиды - и почти всегда так случалось. Тогда и она, обороняясь наперед, начала «Обижать».
Съездила за границу, поучилась в Женевской консерватории и на филологическом факультете университета. Вернувшись, «опрометью» вышла замуж за милого педантичного литератора В. Волькенштейна, но вскоре стала умирать от скуки и от его подозрений, что она хочет опять «Взяться за старое». Бежала от него тоже «опрометью».
Печататься начала и как поэт, и как критик. Осенью 1914 года произошло то, чего она, наверно, уже долго ждала, - обвал, землетрясение, взрыв. Словом, Цветаева. Та описала их встречу так:
И лоб Ваш властолюбивый
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик,
Но что-то сильнее меня!
Это не было встречей равновеликих талантов, но - равновеликих характеров.
Цветаева излишне демонизировала свою подругу и даже ее веер, который «пахнет гибельно и тонко». Парнок была и доброй, и застенчивой, и сострадательной. Впрочем, и «обижание наперед» срабатывало.
Марина Ивановна смертельно обиделась, увидев ее в санях, когда она, как Снежная королева Герду, обнимала в своих ледяных объятиях ее «соперницу». Вы только вдумайтесь - Цветаева вообразила, что у нее может быть соперница! И стала с нарочитостью показывать, что вычеркнула Парнок из своей души, но чем небрежней это делала, тем меньше верилось в выпячиваемое равнодушие. Нельзя написать столько прекрасных стихов о ком-то и забыть того, о ком они написаны.
Цветаевой было столько дано изначально, что ее развитие не было слишком уж поразительным. А вот изначально скромное дарование Парнок развивалось постепенно, но постоянно, и она выросла в большого, очень русского поэта. Через ее судьбу, как и через судьбу Цветаевой, проступает история России, страдания которой так перепутались с личными страданиями, что разорвать их стало невозможно. Ахматова осталась со своим народом неслучайно, как неслучайно уехала в эмиграцию Цветаева, а Парнок испытала на себе одной то, что они обе пережили порознь.
Вот что она писала в феврале 1917 года в частном письме: «Если бы меня теперь спросили, какая самая разительная, самая русская черта русского человека, я бы с полным убеждением сказала - неумение любить свое отечество. Старое правительство воспитало в поколениях неуважение к родине, но от любви ведь не излечивают никакие разочарования, - потому что любовь - в крови, - и если русские излечились от любви к России, то, значит, никакой любви и не было».
Кто еще сказал так нежно, как эта еврейка, дочка таганрогского провизора, о России:
Я не верю, что за той межою
Вольный воздух, райское житье.
За морем веселье, да чужое,
А у нас и горе, да свое.
Парнок осталась, но, не уезжая, эмигрировала. Она не эмигрировала с Красной площади, по которой они с Мариной, запуская навстречу руки в одну, софьину муфту, когда-то катались на извозчике по снежку, хрустящему под полозьями, словно белокочанная капуста. Парнок эмигрировала с Красной площади, где у выросшего сначала деревянного, потом каменного мавзолея люди в кожанках и буденовках начали собираться, размахивая красными флагами и грозя кулаками не только чучелам пузатых заграничных капиталистов, но и собственной «гнилой интеллигенции». Парнок эмигрировала в ту самую любовь, которой была верна всю жизнь - в любовь к женщинам, хотя это становилось так же, как в нацистской Германии, государственным преступлением. Но она оправдана перед матерью-природой тем, что никогда не занималась развратом - она только любила: такой уж была сотворена.
Посмотрите на фотографии ее подруг, с которыми она находила последнее духовное и женское утешение: Фаину Раневскую, профессора Ольгу Цубербиллер и, как Парнок называла ее, «седую Еву»- Нину Веденееву. Никто из них не был красавицей или холеной светской львицей, но все трое были интеллигентками высочайшего уровня, и называть отношения с ними «порочными» не годится. Это была самозащита женщин от самой низкой непристойности - подавления свободы.
А подавление свободы, массовые преступления против русского народа, начавшиеся с расстрела заложников, с первых в Европе наших концлагерей в бывших монастырях, стали привычной повседневностью. И Парнок невесело усмехнулась в одном из горчайших своих стихов:
Не убили, - и за то спасибо!
Она была «не белый, и не красный, и не черный, Не гражданин, а просто человек…»
Когда-то в стихах, посвященных поэтессе Вере Звягинцевой, Парнок написала: «В недоуменьи над своей судьбой… А впереди - и хлад, и вихрь, и темень… Так как же так, не с этими, не с теми?.. Не потому ль, дитя, что ты сама с собой?» Это получилось и про себя тоже, и про ту Россию, которая душой была не с белыми, не с красными, а сама по себе.
Так и Парнок осталась в поэзии - сама по себе.
София ПАРНОК (1885, Таганрог - 1932, с. Каринское близ Звенигорода, под Москвой)
Из антологии ЕВГЕНИЯ ЕВТУШЕНКО «Десять веков русской поэзии»
Нелегко мне давалась эта статья - выяснилось, что, презиравший предрассудки, я сам ими доверху набит. Обнаружил, что во мне полно патриархальщины. Но, может быть, это не стыд мой, а спасение? Издавна чурался демонического. Ни лермонтовский, ни врубелевский демон, ни даже пастернаковский меня не трогали, а только пугали. Женщин «вамп» всегда сторонился. Настороженность вызывала у меня поначалу и София Парнок - ее фотографии, напоминавшие героинь немого кино, и ее стихи. Они мне нравились, но несколько отчужденно, с примесью неприязни. Это было прежде всего от ее любовной истории с Цветаевой, которая гипнотически заставила меня поверить, что она была жертвой властолюбия Парнок. Да-да, представьте себе, та самая Цветаева, которая была по-кентаврьи властолюбива в своих страстях… У меня невольно появилась враждебность к Парнок, ибо в моем представлении Марина Ивановна, которой и так с лихвой хватало бед, оказалась втянутой в нечто противоестественное, да еще и изощренно мучительное.
В первой попытке написать о Парнок я пошутил, но получилось бестактно - ведь дело шло о трагедии, заслуживающей гораздо большего, чем игра в рифмы:
Не гонюсь за новой парой ног -
Думаю о Софье, о Парнок.
Второй набросок вдруг начался белыми стихами: «По воле случая, а может быть, природы, / которая сама неясный случай, / ты, женщина, любила только женщин,/ прося их: «Зацелуй меня, замучай» / и мучила невольно их сама…» Но так я мог написать только трагедию женщины, а чем больше я вчитывался в стихи Парнок, тем шире становилась ее тень.
София Парнох (Парнок - это псевдоним, близкий к псевдониму ее брата - тоже поэта - Владимира Парнаха) родилась в семье провизора и врачихи. Воспитанная гувернантками, София закончила гимназию с золотой медалью. Но мать умерла, и одна из гувернанток стала ее мачехой. С отцом наступило полное отчуждение - он считал дочь сумасбродкой. Еще бы! Даже самая ранняя ее любовь была к женщине. Можно представить, как взыграли патриархальные нравы отца. Но в его аптеке лекарства от этой болезни не было. Пять лет длился роман. Тем сильнее было потрясение, что казавшаяся вечной любовь кончилась буднично и жестоко: «Вчера, когда я возвращалась из магазина домой, я видела Над. Пав. на извозчике. Мы посмотрели друг на друга, и Надя внимательнейшим образом стала читать вывески». Так выговорилась София в письме. А это уже - стихи: «…И обидой содрогнулось сердце Семнадцатилетнее мое…»
Впоследствии, как бы Парнок счастлива ни была, она ожидала повторения этой обиды - и почти всегда так случалось. Тогда и она, обороняясь наперед, начала «Обижать».
Съездила за границу, поучилась в Женевской консерватории и на филологическом факультете университета. Вернувшись, «опрометью» вышла замуж за милого педантичного литератора В. Волькенштейна, но вскоре стала умирать от скуки и от его подозрений, что она хочет опять «Взяться за старое». Бежала от него тоже «опрометью».
Печататься начала и как поэт, и как критик. Осенью 1914 года произошло то, чего она, наверно, уже долго ждала, - обвал, землетрясение, взрыв. Словом, Цветаева. Та описала их встречу так:
И лоб Ваш властолюбивый
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик,
Но что-то сильнее меня!
Это не было встречей равновеликих талантов, но - равновеликих характеров.
Цветаева излишне демонизировала свою подругу и даже ее веер, который «пахнет гибельно и тонко». Парнок была и доброй, и застенчивой, и сострадательной. Впрочем, и «обижание наперед» срабатывало.
Марина Ивановна смертельно обиделась, увидев ее в санях, когда она, как Снежная королева Герду, обнимала в своих ледяных объятиях ее «соперницу». Вы только вдумайтесь - Цветаева вообразила, что у нее может быть соперница! И стала с нарочитостью показывать, что вычеркнула Парнок из своей души, но чем небрежней это делала, тем меньше верилось в выпячиваемое равнодушие. Нельзя написать столько прекрасных стихов о ком-то и забыть того, о ком они написаны.
Цветаевой было столько дано изначально, что ее развитие не было слишком уж поразительным. А вот изначально скромное дарование Парнок развивалось постепенно, но постоянно, и она выросла в большого, очень русского поэта. Через ее судьбу, как и через судьбу Цветаевой, проступает история России, страдания которой так перепутались с личными страданиями, что разорвать их стало невозможно. Ахматова осталась со своим народом неслучайно, как неслучайно уехала в эмиграцию Цветаева, а Парнок испытала на себе одной то, что они обе пережили порознь.
Вот что она писала в феврале 1917 года в частном письме: «Если бы меня теперь спросили, какая самая разительная, самая русская черта русского человека, я бы с полным убеждением сказала - неумение любить свое отечество. Старое правительство воспитало в поколениях неуважение к родине, но от любви ведь не излечивают никакие разочарования, - потому что любовь - в крови, - и если русские излечились от любви к России, то, значит, никакой любви и не было».
Кто еще сказал так нежно, как эта еврейка, дочка таганрогского провизора, о России:
Я не верю, что за той межою
Вольный воздух, райское житье.
За морем веселье, да чужое,
А у нас и горе, да свое.
Парнок осталась, но, не уезжая, эмигрировала. Она не эмигрировала с Красной площади, по которой они с Мариной, запуская навстречу руки в одну, софьину муфту, когда-то катались на извозчике по снежку, хрустящему под полозьями, словно белокочанная капуста. Парнок эмигрировала с Красной площади, где у выросшего сначала деревянного, потом каменного мавзолея люди в кожанках и буденовках начали собираться, размахивая красными флагами и грозя кулаками не только чучелам пузатых заграничных капиталистов, но и собственной «гнилой интеллигенции». Парнок эмигрировала в ту самую любовь, которой была верна всю жизнь - в любовь к женщинам, хотя это становилось так же, как в нацистской Германии, государственным преступлением. Но она оправдана перед матерью-природой тем, что никогда не занималась развратом - она только любила: такой уж была сотворена.
Посмотрите на фотографии ее подруг, с которыми она находила последнее духовное и женское утешение: Фаину Раневскую, профессора Ольгу Цубербиллер и, как Парнок называла ее, «седую Еву»- Нину Веденееву. Никто из них не был красавицей или холеной светской львицей, но все трое были интеллигентками высочайшего уровня, и называть отношения с ними «порочными» не годится. Это была самозащита женщин от самой низкой непристойности - подавления свободы.
А подавление свободы, массовые преступления против русского народа, начавшиеся с расстрела заложников, с первых в Европе наших концлагерей в бывших монастырях, стали привычной повседневностью. И Парнок невесело усмехнулась в одном из горчайших своих стихов:
Не убили, - и за то спасибо!
Она была «не белый, и не красный, и не черный, Не гражданин, а просто человек…»
Когда-то в стихах, посвященных поэтессе Вере Звягинцевой, Парнок написала: «В недоуменьи над своей судьбой… А впереди - и хлад, и вихрь, и темень… Так как же так, не с этими, не с теми?.. Не потому ль, дитя, что ты сама с собой?» Это получилось и про себя тоже, и про ту Россию, которая душой была не с белыми, не с красными, а сама по себе.
Так и Парнок осталась в поэзии - сама по себе.