осень в городе
Если бы все сложилось так, как было запланировано, Рада пила бы чай в теплой гримерке, а через пару минут вышла бы на сцену. Потом поклонники, вероятно, дарили бы ей букеты, поздравляли бы неизвестно с чем, отвешивали комплименты - словом, вечер намечался хуже некуда. Однако предела совершенству не было. Путь от вокзала к «Циндао» Рада могла пройти с завязанными глазами, но все же он непостижимым образом завел ее в дебри, и теперь она, бранясь и спотыкаясь, шла по невыразимо гадкому переулку. Вспоминались сказки о леших, которые водили путников глухими тропами, по корням и камням. В этих джунглях тоже явно шалил какой-то мелкий и гнусный дух, - городовой, не иначе… Да, нежити в проклятом городе было хоть отбавляй, зато, как и в лесу, не было ни одной дерьмовой таблички. Кто бы знал, почему она здесь оказалась, зачем... На душе скребли кошки, каблуки, готовясь сломаться, вязли в гниющих листьях, попадали в трещины; казалось, город вот-вот с чмоканьем затянет ее в недра. Чтоб туда провалились все гадоначальники со всеми своими гадами...
Навигатор показывал, что Рада находилась в речке. «У, с-скотина. Дойду до первого игорного дома и проиграю тебя к чертям собачьим. И тебя, - сообщила она тяжелому саквояжу. - Всё. К лешему». У громадной поставленной на попа бобины она остановилась, помассировала виски, достала из саквояжа фарфоровую чашку и опрокинула в нее флягу.
Теперь Рада осознала, что все это время слышала едва уловимый гул - не то скрип металлических конструкций, не то стон древнего зверя. Иными ночами поздней осени, когда груз неба становился слишком тяжек, он делался различимым, и особенно явно - когда ты приезжал издалека, от родни. Город пел только здесь - а может быть, только здесь его было слышно.
Затем обнаружилась новая неприятная деталь: по комнатам нежилого дома напротив, словно сквозь анфиладу, плыл огонек. Белый город жил по своим правилам, иногда, казалось, далеким от логики: несмотря на высокий, как и во всем экуменополисе, спрос на наземное жилье, некоторые здания пребывали в запустении. Говорят, они были включены в особые реестры или построены не по фэншуй, проданы или прокляты. Говорят, после того, как окна зарастали клоками целлофана, за ними селились барсуки и лисы; впрочем, неизвестно, что из этого было первопричиной.
Огонек исчез, а на балконе в белых одеждах показалась сестрица Ху Третья. Она уселась на перила так, что любой человек упал бы и разбился насмерть, и подула: пар из ее рта сгустился и стал флейтой.
Город присмирел, мерцая разноцветными глазами, ластясь к ее ногам серыми струйками дыма, чернота самых черных проулков переплелась с девятью хвостами. Сестрица играла - и саван туч расползался; в чашке Рады всплыла луна, ее свет омыл красные кирпичи, провода и трубы, башни и крыши.
Тревожный гул утих, а затем и головная боль стала отпускать, и обнаружилось, что в перчатках мерзли пальцы, холод пробирал сквозь пальто, а жидкое пламя обжигало горло. Рада почувствовала себя живой.
Над головой показалось редкое для экуменополиса ясное чернильное небо. Стало легче дышать. В такие ночи город не пытался завлечь неоновым светом вывесок и алым огнем фонарей над чайными, заманить пестротой и гвалтом базаров, обмануть ароматами пряностей и сладкого дыма. В прозрачном воздухе разливался слабый запах палой листвы, отступали тени, тьма уползла в водостоки. Город был безобразен и благороден, без красок, без масок, без кожи. «Здесь легко принять свою природу», - произнесла сестрица Ху Третья, тая в тихом сиянии. Да, здесь и сейчас одиночество было не только уместным, но и единственно возможным. Не страшно было взглянуть ему в глаза, с головой погрузиться в бездонную грусть, вынырнуть в лунный покой, вдохнуть серебристый свет - и с легким сердцем отправиться дальше. По дороге набрести на гнездо хиппи, а там - до рассвета слушать странную музыку, болтать с милым барменом в потрепанных феньках и греть руки о чайник.
Намереваясь именно так и скоротать ночь, Рада прошла мимо здания бывшей фабрики, нырнула под грохочущий мост, украшенный десятком стилизованных глаз и надписью «Чжай жив», дошла до набережной канала, свернула в восхитительно кривую улочку и там, всерьез уже замерзая, увидела на стене половину таблички. На ней с трудом читалось «-й Пропа».
Рада нежно ей улыбнулась. Она любила ездить к своей родне, но всегда возвращалась в грязные проулки Белого города. За его пределами многочисленные прохожие подсказывали верную дорогу, аккуратные таблички висели в начале каждой улицы, приложения указывали тебе на твое место, рукописные карты не пестрели иероглифами, заводя тайными тропами в тинные заводи, тихие омуты, темными тропами в пасти и пропасти - пропадай пропадом. Рада не знала, куда ее заведет этот недоулок и те переулки, что были за ним. Благодаря этому город был хоть как-то сносен. А если бы еще психов и негодяев было поменьше, так и вовсе...
- Алло, Рада! - судя по звукам на заднем фоне, Янек звонил из мрачного индусского шалмана. - Ты в порядке?
- Я в «-м Пропа».
- Это хорошо.
- Меня всегда смущали твои представления о том, что такое хорошо. Хотя ты прав, наверное.
- Хорошо, что ты не в «Циндао». По соседству был пожар, вас тоже зацепило: сцены больше нет, не знаю, как ты будешь завтра петь.
- Все живы?
- Говорят, да. Там странная история. Занялось так, что полбашни должно было выгореть, но огонь как-то очень быстро погас.
- Вот оно что. Янек, мне нужно срочно напиться чая.
- Могу предложить короткий путь. Значит, так, малыш: встань лицом к водонапорной башне и иди направо, ты должна выйти в Тристаколдобинский переулок, пройдешь под мостом, потом повернешь налево, направо, пролезешь через чугунные ворота, - я в тебя верю, - поднимешься по винтовой лесенке, потом пройдешь по крыше пару ли на север, у граффити в виде хамсы спустишься вниз по пожарной, там увидишь ворота с кодовым замком, наберешь… Ладно, жди. Скоро буду. Заодно поздравлю. Только стой на месте, и постарайся ни во что не влипнуть: у меня нехорошее предчувствие.
«Любишь ледяные фигуры, кретин?» - подумала Рада. Она решила пройтись, чтобы хоть немного согреться, и это принесло неожиданные плоды: сразу же за углом обнаружилась железная дверь без таблички, но с двумя китайскими фонарями. «Ну-ка, что там у нас? Игорный дом, надо же… Там просто обязан быть чай. В конце концов, день рожденья у меня или что?»
Звякнули колокольчики над дверью, и Рада шагнула в неизвестность.
Навигатор показывал, что Рада находилась в речке. «У, с-скотина. Дойду до первого игорного дома и проиграю тебя к чертям собачьим. И тебя, - сообщила она тяжелому саквояжу. - Всё. К лешему». У громадной поставленной на попа бобины она остановилась, помассировала виски, достала из саквояжа фарфоровую чашку и опрокинула в нее флягу.
Теперь Рада осознала, что все это время слышала едва уловимый гул - не то скрип металлических конструкций, не то стон древнего зверя. Иными ночами поздней осени, когда груз неба становился слишком тяжек, он делался различимым, и особенно явно - когда ты приезжал издалека, от родни. Город пел только здесь - а может быть, только здесь его было слышно.
Затем обнаружилась новая неприятная деталь: по комнатам нежилого дома напротив, словно сквозь анфиладу, плыл огонек. Белый город жил по своим правилам, иногда, казалось, далеким от логики: несмотря на высокий, как и во всем экуменополисе, спрос на наземное жилье, некоторые здания пребывали в запустении. Говорят, они были включены в особые реестры или построены не по фэншуй, проданы или прокляты. Говорят, после того, как окна зарастали клоками целлофана, за ними селились барсуки и лисы; впрочем, неизвестно, что из этого было первопричиной.
Огонек исчез, а на балконе в белых одеждах показалась сестрица Ху Третья. Она уселась на перила так, что любой человек упал бы и разбился насмерть, и подула: пар из ее рта сгустился и стал флейтой.
Город присмирел, мерцая разноцветными глазами, ластясь к ее ногам серыми струйками дыма, чернота самых черных проулков переплелась с девятью хвостами. Сестрица играла - и саван туч расползался; в чашке Рады всплыла луна, ее свет омыл красные кирпичи, провода и трубы, башни и крыши.
Тревожный гул утих, а затем и головная боль стала отпускать, и обнаружилось, что в перчатках мерзли пальцы, холод пробирал сквозь пальто, а жидкое пламя обжигало горло. Рада почувствовала себя живой.
Над головой показалось редкое для экуменополиса ясное чернильное небо. Стало легче дышать. В такие ночи город не пытался завлечь неоновым светом вывесок и алым огнем фонарей над чайными, заманить пестротой и гвалтом базаров, обмануть ароматами пряностей и сладкого дыма. В прозрачном воздухе разливался слабый запах палой листвы, отступали тени, тьма уползла в водостоки. Город был безобразен и благороден, без красок, без масок, без кожи. «Здесь легко принять свою природу», - произнесла сестрица Ху Третья, тая в тихом сиянии. Да, здесь и сейчас одиночество было не только уместным, но и единственно возможным. Не страшно было взглянуть ему в глаза, с головой погрузиться в бездонную грусть, вынырнуть в лунный покой, вдохнуть серебристый свет - и с легким сердцем отправиться дальше. По дороге набрести на гнездо хиппи, а там - до рассвета слушать странную музыку, болтать с милым барменом в потрепанных феньках и греть руки о чайник.
Намереваясь именно так и скоротать ночь, Рада прошла мимо здания бывшей фабрики, нырнула под грохочущий мост, украшенный десятком стилизованных глаз и надписью «Чжай жив», дошла до набережной канала, свернула в восхитительно кривую улочку и там, всерьез уже замерзая, увидела на стене половину таблички. На ней с трудом читалось «-й Пропа».
Рада нежно ей улыбнулась. Она любила ездить к своей родне, но всегда возвращалась в грязные проулки Белого города. За его пределами многочисленные прохожие подсказывали верную дорогу, аккуратные таблички висели в начале каждой улицы, приложения указывали тебе на твое место, рукописные карты не пестрели иероглифами, заводя тайными тропами в тинные заводи, тихие омуты, темными тропами в пасти и пропасти - пропадай пропадом. Рада не знала, куда ее заведет этот недоулок и те переулки, что были за ним. Благодаря этому город был хоть как-то сносен. А если бы еще психов и негодяев было поменьше, так и вовсе...
- Алло, Рада! - судя по звукам на заднем фоне, Янек звонил из мрачного индусского шалмана. - Ты в порядке?
- Я в «-м Пропа».
- Это хорошо.
- Меня всегда смущали твои представления о том, что такое хорошо. Хотя ты прав, наверное.
- Хорошо, что ты не в «Циндао». По соседству был пожар, вас тоже зацепило: сцены больше нет, не знаю, как ты будешь завтра петь.
- Все живы?
- Говорят, да. Там странная история. Занялось так, что полбашни должно было выгореть, но огонь как-то очень быстро погас.
- Вот оно что. Янек, мне нужно срочно напиться чая.
- Могу предложить короткий путь. Значит, так, малыш: встань лицом к водонапорной башне и иди направо, ты должна выйти в Тристаколдобинский переулок, пройдешь под мостом, потом повернешь налево, направо, пролезешь через чугунные ворота, - я в тебя верю, - поднимешься по винтовой лесенке, потом пройдешь по крыше пару ли на север, у граффити в виде хамсы спустишься вниз по пожарной, там увидишь ворота с кодовым замком, наберешь… Ладно, жди. Скоро буду. Заодно поздравлю. Только стой на месте, и постарайся ни во что не влипнуть: у меня нехорошее предчувствие.
«Любишь ледяные фигуры, кретин?» - подумала Рада. Она решила пройтись, чтобы хоть немного согреться, и это принесло неожиданные плоды: сразу же за углом обнаружилась железная дверь без таблички, но с двумя китайскими фонарями. «Ну-ка, что там у нас? Игорный дом, надо же… Там просто обязан быть чай. В конце концов, день рожденья у меня или что?»
Звякнули колокольчики над дверью, и Рада шагнула в неизвестность.